Панкратий Егорович лежал на печи и тихонько постанывал. Иногда, когда на него подолгу не обращали внимания, завывал в голос. Маленький, щупленький, он в свои семьдесят лет выглядел хилым, но силы в нем были. Они со старухой еще держали скотину, корову, правда, лет как десять назад продали – тяжело уже обиходить, но коза имелась. Еще Панкратий Егорович держал кур и очень любил своего многоцветного красавца-петуха. Стоило тому расправить крылья, выпятить грудь и важно поквокать, как куры-дурехи, тут же бежали к нему. Панкратий Егорович поправлял кепку и, прищурив глаз, улыбался: «Заставишь мою старуху так вот бежать. Щас!»

По вечерам у Панкратия Егоровича прихватывало ногу. Еще в юности настудил. Теперь вот, лежа на печи, укрывшись полушубком, пытался отогреть. Да разве теперь отогреешь! К постоянным легким болям старик уже привык и по вечерам, забравшись на печь, лишь тихонько постанывал. Но случалось, хоть и не часто, что ногу ломило невыносимо, и тогда он бранил ее, окаянную, даже матом. Старуха натирала ногу самогоном и медом, обматывала полотенцем, плескала немного в кружку и давала старику. Тот выпивал, быстро хмелел и засыпал.

Сегодня, как обычно, Панкратий Егорович, лежал на печи, укутав ноги полушубком, и поглядывал в окно. Шел дождь, на улице было хмуро и сыро и на душе тоже как-то тоскливо. Старуха его, Августина Серафимовна, сидела на кровати и что-то вязала, проворно мельтеша спицами. Внук Степка сидел рядом за столом и читал книгу. Страсть как любил книги читать. Приехал погостить к деду с бабкой на лето, и прихватил с собою целую гору. Мальчишка в свои двенадцать лет был не по годам умен, и Панкратию Егоровичу иной раз нравилось его слушать.

Старик снова закряхтел, застонал в голос. Хотел, чтобы на него обратили внимание. Обратили-таки.

– Сильно болит? – спросил Степка.

– Ишшо как! – пожаловался старик, в душе радуясь, что его заметили.

– Давно бы в район съездил с кем-нибудь, в больницу. Глядишь, и вылечили бы ногу-то, – посоветовал внук.

– Как же, вылечат там! Дождесся.

– Отчего же не вылечат? Поди, там не глупые люди работают. Может, на процедуры какие прогревательные направят или мазь какую-нибудь пропишут.

– «Мазь»… Что мне их мазь. Мне вон старуха самогоночкой натрет ногу-то, вот те и лекарство. Лучше всех ваших мазей. – Старик не без намека посмотрел на супругу. – А ежели еще немного внутрь плеснуть, так вообще никакая зараза не пристанет.

Августина Серафимовна пропустила реплику мимо ушей. Панкратию Егоровичу стало ясно, что самогона ему сегодня не нальют. Не сказать, чтобы он частенько выпивал, но в такую вот дрянную погоду, когда на душе тоскливо, на сон грядущий полкружечки бы употребил.

– Папка мой вон тоже, всю зиму с зубом мучился. И домучился: весной пошел в больницу – вырвали. А если бы сразу обратился, поставили бы пломбу. И зубик цел.

– «Зю-юбик», – протянул старик. – Зубов, их вона скока. Один вырвут, ты и не заметишь. А ног у меня всего одна пара. Ишшо оттяпают по колено.

– Ну, тебя, дед… – Степка махнул рукой и снова взялся за книгу. – Глупости какие-то молотишь.

Панкратий Егорович даже обиделся, что от него отмахнулись, как от непутевого. И решил сменить тему. Поговорить ему хотелось – за беседой ведь не так тоскливо.

– Чаво это ты там все читаешь? – спросил он внука.

– Роман.

– Про любовь, что ли?

– Ну, можно и так сказать.

– Мал про любовь-то читать. Женилка-то, поди, ишшо не выросла!

– Чего не выросло? – Степан оторвался от книги.

Бабушка перестала вязать и остро глянула на деда.

– Ты чего это языком-то завертел, как собака хвостом? – спросила она. – Не слушай его, Степочка, дурня старого. Не слушай.

Панкратий Егорович заулыбался, засиял весь. Перевернулся на спину, широкой ладонью потер губы не переставая улыбаться. Его веселило, что смог-таки утереть нос шибко грамотному внуку. Оказывается, не все ты парень знаешь. Про это, пожалуй, в книгах не напишут. Степан же, догадавшись, что дед смолол очередную глупость, отвернулся к окну.

Но и лежать на спине старику стало тошно, и он снова повернулся на левый бок.

– Ты вон стока книг набрал с собой, неужто все прочтешь? – Панкратий Егорович глянул на внука, но тот и ухом не повел. – Чаво молчишь-то?

– Не мешай.

– Было бы, чему мешать… – Старик покашлял в ладонь. – Это, конечно, не картошку окучивать и не траву косить.

Степан посмотрел на деда. Работать он и впрямь не любил, не за этим приехал в деревню. И постоянно увиливал. То с ребятишками на реку убежит, то на сушилах с книгой затаится.

– Что же, по-твоему, и читать вовсе не нужно?

– А чего их читать-то?

– Чтобы дремучим не быть.

– Батюшки! – захорохорился дед. – Я вот до своих годков дожил, не читамши, и ничего, как видишь, живой.

– А Шекспира знаешь?

– Чего?

– А Чехова, Пушкина?

– Это который с кудрями был? – Старик призадумался. – Знамо, конечно. Что я, по-твоему, совсем, что ли, неуч. Он еще сам себе памятник смастерил.

– Да не смастерил, а воздвиг. И не из бронзы, а нерукотворный.

– Эт-то как?

– Вот затем читать и нужно, чтобы знать.

Августина Серафимовна улыбнулась. Ее радовало, что внук у нее смышленый, идет в ногу со временем. В отличие от деда, она никогда не препятствовала, чтобы тот читал. А грядки она и сама польет, чего мальчонку зря тревожить.

Панкратий Егорович призадумался, почесал лысину, снова перевернулся на спину и тяжело вздохнул.

– Завтра забором будем заниматься.

– С кем? – Степка оторвался от книги.

– Ясно дело, с кем. Будем старую рухлядь разбирать, да за баней складывать.

– Не такая уж это и рухлядь.

– Тебе бы только от работы увильнуть. – Старик покосился на внука, тот тоже недовольно посмотрел на деда. – Чего вот на рыбалку-то не ходишь?.. Хоть бы окуней наловил, мы бы с бабкой зажарили.

– Была охота… комаров-то кормить.

– Посмотрите, какие мы! Чай, не заедят.

Степан на это ничего не ответил. Старик же, посмотрев на светлый затылок внука, пробубнил что-то неразборчиво и перевел взгляд в дальний угол, где стояли его большие сапоги. Вспомнился младший сын Филипп, Степкин отец. Вообще-то у них со старухой большая семья: шестеро детей. Один, правда, утонул, двух недель не дожил до восемнадцати. После выпускного пошли с ребятами на реку встречать рассвет. Вся компания, ясно, пьяная. Кому-то взбрело в голову окунуться, они и полезли все. А кровь-то молодая, горячая. Давай соревноваться, кто реку переплывет, а она в тех местах широкая. Тут и трезвый-то с трудом доплывешь, не то что хмельной. Вылавливали потом троих. Среди них был и Димка, сын Панкратия Егоровича. Вот оказывается, как беда-то ходит: незаметно подкрадывается, а потом бьет со всего размаху. А так намного больней. Когда готовишься, когда ждешь, еще есть силы ей противостоять, а тут… праздник, радость… Да ведь молодые-то какие – им бы жить да жить. У Августины ноги тогда отнялись от горя, все лето пролежала не вставая, да и у самого Панкратия в сорок лет виски осеребрились. Что ни говори, а материнское сердце за дите свое страдает куда сильнее.

Панкратий Егорович снова повернулся на бок, посмотрел на старуху.

– Дождь-то идет ишшо? Не слышу а то…

Августина Серафимовна посмотрела в окно.

– Приутих, но моросит еще.

– Грибы скоро пойдут. – Старик громко кашлянул в ладонь. – Плесни полкружки. Не усну нынче, видно.

– Опять разболелась? – Старуха поверх очков посмотрела на супруга. Чего-чего, а обманывать тот не умел. Смолоду, помнится, никому не врал.

– Да так… Терпимо.

– Вот и потерпи. Нечего…

– Пить вредно, – вставил слово Степан.

– Понимал бы чего, – обиделся дед.

– А чего тут понимать? И так все ясно. Алкоголь разрушает клетки мозга и печени, приводит к раковым заболеваниям…

– Пошел ты…

– А ты не огрызайся, дед, – вступилась за внука Августина Серафимовна. – Умные вещи тебе говорят, а ты бранишься.

– «Умные вещи-и»! Чего б понимал. А то от горшка два вершка! – Панкратию Егоровичу и впрямь до боли в животе стало обидно и горько, что за какие-то паршивые полкружки о нем говорят, как о пропащем алкоголике.

– Многие бытовые ссоры, в том числе и с летальным исходом, как раз и происходят на почве алкоголизма. Кто-то выпил, показалось мало, ему бы еще, да не дают. Он – в драку, а рука тяжелая… Отсюда выводы.

– Я что, по-твоему, драться с кем собрался? Удумал тоже!

– Драться – не драться, а к инсульту выпивка рано или поздно приведет. Тем более в твоем-то возрасте.

– Это у вас в городе люди мрут, как мухи. Потому как дрянь всякую хлыщут. Или бодягу. А самогон, если по-домашнему и для себя, полезней родниковой воды будет. Неужто моя его гонит, чтобы я ноги скорее протянул?

– А всё же…

– Вот те и «всё же»! Ясно дело: у вас там пьют ведрами, да с пеленок, потом валяются в подворотнях. А ежели мужик всю жизнь в поле на комбайне да на тракторах отработал, неужто ему под старость лет и выпить нельзя? Кружка в день ему просто положена.

– Прямо уж и положена? Откуда такие выводы?

– А у тебя откуда?

– Я в журнале «Здоровье» вычитал. Да и по биологии кое-что проходили, – ответил Степка.

– Я вот все твои книги сожгу завтра, чтобы голову чепухой не забивал.

– Ну, чего ты ерепенишься, как воробей старый? – вмешалась Августина Серафимовна.

 Порой, когда что-то было не по нему, дед вел себя, как большой ребенок. Бранился и обижался. Жена это знала и потому особо не сердилась. С пожилыми людьми такое часто бывает, когда их не понимают или даже не пытаются понять.

– Ну вас… –  буркнул Панкратий Егорович и, матюгнувшись под нос, отвернулся к стенке.

В избе стало тихо. Старик уткнулся носом в подушку. Вспомнился Филипп, младшенький. Панкратий любил о нем вспоминать. Вот уж кто хорошо его понимал, так это Филипп. Вообще он с самого детства рос парнишкой добрым и заботливым, последнюю рубаху готов был отдать. Как-то раз принес с улицы котенка подбитого, одноглазого. Ну, куда его, спрашивается? У самих кошка пятерых принесла. И всё ж не выкинули, уговорил. И ведь вымахал такой котяра! Даже не подумаешь, что когда-то был озябшим пушистым комочком. Пусть и одноглазый, а справный. Оказался, к тому же, крысоловом. Всех ведь крыс в избе извел. Долго он прожил у них, привыкли, как к родному. Как-то раз захворал сильно и пропал. Не новость, что кошки издыхать уходят в чужие места. Гордые животные. Припомнилось старику и то, как однажды отправились они с Филиппом в лес по грибы. Полные корзинки набрали. И только собрались обратно чалить, как вдруг из-за диких кустов малинника – медведь. Посмотрел на перепуганных грибников, повел носом и пошагал дальше. Вот уж страху-то натерпелись! Поди, был бы с медвежатами, так всё, крышка. А рыбалку-то как Филипп любил! Уж никогда не отказывался с отцом поутру на реку пойти. А бывало что и сам, хоть и на одну ночь приехав погостить, возьмет лопату с вечера, червей приготовит и к отцу: так, мол, и так, не уважите ли компанию составить. И сроду ни за какими книгами не сидел.

«Книгочеи, мать их. Лоботрясы они все. Взяли моду с книжкой валяться сутки напролет. С каких это пор видано, чтобы летом, в ясну погоду с книгой лежать, словно других дел не имеется. Лодыри… Это их замашки: я, мол, не отдыхаю, я с книгой, и отстаньте все от меня. Чехова мы не знаем! Мне ваш Чехов что, картошку вскопает или травы накосит, чтобы я с ним знакомился, мать его?»

Августина Серафимовна отложила вязание. Встала с кровати, обула галоши и вышла из избы. Старик перевернулся на спину. Посмотрел в окно. Дождь прошел. Видно, в хлев направилась. А внук по-прежнему сидел над книгой, подперев голову рукой.

– Ты, поди, знаешь, где старуха бутылку прячет? – спросил тихонько. – Сходи, нацеди кружку. Что-то на душе тоскливо.

– Сейчас на душе тоскливо, а завтра голова бо-бо будет, – ответил внук.

– Значит, придется забор до лучших времен отложить, – схитрил Панкратий Егорович. Услыхав такую новость, Степка быстро вышел в сени, лентяй.

Возвратясь, паренек подал старику кружку и малосольный огурец.

– Может, сала отрезать?

– Не надо.

Панкратий Егорович в несколько глотков опустошил посудину, занюхал локтем, надкусил огурец.

– Хороша-а! – изрек он. – Бабке только ничего не говори.

– Ясное дело. А то мне же и попадет.

Старик улыбнулся. Степан, убрав кружку, опять уселся за стол и взялся за книгу. А Панкратий Егорович, немного покряхтев, отвернулся к стене.

«Забор разобрать всё же нужно, подумал он, задремывая. – Завтра с утра пораньше и займусь. А внука тревожить не стоит. Пусть читает, может, и впрямь каким-нибудь ученым станет».

Антон Лукин