Четверг, 28.03.2024
Журнал Клаузура

К 155-летию со дня смерти Николая Помяловского

Игорь Фунт

Интимная исповедь разночинца Помяловского

«Лучше навсегда остаться бесполезным человеком»

Помяловский дал чеховских героев до Чехова.

Горький

…и постигла она слово «пошлость».

Помяловский

«Глубоко засевшая в душу философская мистика нелегко, однако ж, исчезла от влияния нового света науки; приходилось разбивать пункт за пунктом каждую отдельную сторону этой мистики, и каждая мысль отрывалась с болью, после жестокой усиленной борьбы… О, это тяжёлое дело! А Помяловский тогда прямо глядел в свою душу и безжалостно вырывал из неё одну за другою все прошлые свои идеи». Н. Благовещенский, однокашник и первый биограф П., 1860-е гг.

Без отвращенья, без боязни

Я шёл в тюрьму и к месту казни,

В суды, в больницы я входил…

Некрасов

Он прожил всего 28 лет (1835—1863), чуть больше романтика Веневитинова и чуть меньше апоплексического Гаршина. Из прожитого непосредственно творчеству отдано лишь пять последних лет.

Но эти напряжённые творческие годы вместили в себя острейшую и сугубо социальную проблематику конца 50 — начала 60-х XIX в. Верно и точно поставив многие животрепещущие вопросы на потребу дня. Чётко очертив водораздел меж герценовскими людьми с «растерзанной душой и подавленной волей» в «Кто виноват?», ранним С.-Щедриным — и грядущим поколением «деятелей»: — писателями-демократами с их наконец оформившейся идеей протестующего озлобления. Основанной на уничтожении сложившихся порядков. Среды, «заедающей человека и почву». От учителя Помяловского — философа-утописта Чернышевского («…я ваш воспитанник», — гордился П.) — вплоть до революционера Горького: «…обе его повести («Мещанское счастье» и «Молотов», — авт.) весьма современны и очень полезны для наших дней, когда оживающий мещанин довольно успешно начинает строить для себя дешёвенькое благополучие», — с искренней благодарностью автору отмечает Горький в «Заметках о мещанстве» (1905).

Правда, термин «мещанское счастье» у П. не окрашен презрительным оттенком, как у Горького, являясь неким здравым противопоставлением крепостничеству и либеральному дворянству шестидесятых. Так же как понятие «пролетариат» обозначало тогда нищету и бездомность.

С другой стороны, сам Горький был очень родственен Помяловскому схожестью пристального интереса к миру отверженных и угнетённых, униженных и оскорблённых: «Я думаю, — говорит он в «Беседах о ремесле», — что на моё отношение к жизни влияли — каждый по-своему — три писателя: Помяловский, Глеб Успенский и Лесков».

Читатель, воспитанный на семейно-бытовой романтике 40—50-х, с их тургеневскими лишними людьми и пассивностью, вдруг сталкивается с новым рационализмом, блуждающим в космосе холодного скепсиса, не лишённого чувственных сомнений.

Этому способствует стилистика физиологического очеркизма, характерная для беллетристов-«шестидесятников» (Левитов, Воронов, Наумов): бесконечные споры до слёз о жизни и мировоззрении, окружающей пошлости, о женском бесправии; драматические письма; внутренние монологи героев, сдобренные авторскими комментами — словно в нынешнем фейсбуке.

Автор исследует произошедшее с его героями, соотносит события меж собой, делает выводы, за себя и всех нас; над текстом, сноской. От почти созерцательных до злобных филиппик: «…у нас самоё слово “работа” происходит от слова “раб”» или: «поверх натуры идеалы плавают как масло на воде»; или: «…женщина сильнее умеет обидеть, чем мужчина: в её жалобе, в её упрёке всегда слышится, как будто вы её угнетаете, будто ей трудно вас победить»; или: «Люди часто делают реформы в буквальном смысле, то есть усваивают новые формы жизни, а дух её остаётся прежний». И опять углубляется в повествование.

«Во мне не только положительного, во мне и отрицательного ничего нет, — полное безразличие и пустота!.. Торичеллиева пустота и сожжённая совесть! — исповедуется Молотову талантливейший художник Череванин, «с философским направлением». Избежавший обоих путей, по которым обычно шли образованные разночинцы: государева пути «трансцендентального чиновничества», также мещанского пути-счастья «честной чичиковщины»: — …Уж не для будущего ли поколения трудиться? Вот ещё диалектический фокус, пункт помешательства, благодушная дичь!.. Кого рефлексия, а нас кладбищенство заело», — сетует Череванин. Выступивший в дилогии «Мещанское счастье» с позиции отрицания, став не чем иным, как предтечей опять-таки тургеневского, но уже нигилизма. (Вообще гений Тургенева зацепил все основные духовные пласты XIX века: от романтики «омерзительной слащавости» до глубочайшего реализма, и П. не избежал его мощнейшего влияния.) Плавая одновременно меж двух огней загнивающих либерализмов, полных пустой болтовни о прогрессе, — меж крепостническим и дворянским.

«У нас редко кто имеет нравственную собственность, своим трудом приобретённую. Всё получено по наследству, всё — ходячее повторение и подражание»… — В злобно-саркастическом, иногда печально-скептическом, порой добродушно-ироничном Череванине Помяловский выписал себя: «Череваниин несёт в себе огромный разрушительный заряд, срывая маски со «слуг отечества», с «квасных либералов», с благополучных мещан и “честных накопителей”»

(М. Горячкина)

***

…Его родители были уверены, что сын пойдёт по следам предков — получит духовный сан и станет священнослужителем. Поэтому они отдали восьмилетнего Николая в приходское училище, потом в Александро-Невское, духовное. Где он значился — сейчас бы сказали: «отрицалой», — с ненавистью относясь к начальству и всевозможным цензорам, авдиторам и секундаторам, держащим в жёстких ежовых рукавицах бурсаков и бурсу, в коей Помяловский провёл бо́льшую часть своей сознательной жизни.

«Дело в том, что были ученики, страдавшие известною болезнью, которая в детском возрасте не составляет ещё болезни, а зависит от неразвитости организма. Никто о них не заботился, не лечил. Бурсацкая казна не купила для них даже клеёнки, чтобы предохранить тюфяки от сырости и гнили; вместо этого страдавших этой болезнью имели обыкновение в училище сечь голенищами. Честное слово, что в тюфяках заводились черви, и несчастные должны были спать чисто на гноищах. Спросят, отчего же эти ученики сами себя не жалели и не просушивали своих тюфяков по утрам? Попадая в каторжный номер, в котором приходилось дышать положительно заражённым, ядовитым воздухом, ощущать под своим телом ежедневно рой червей, быть в презрении у всех — они делались до цинизма неопрятны и вполне равнодушны к своей личности; они сами себя презирали».

«Очерки бурсы»

Далее — Петербургская семинария (1851). (В том же году умер отец П. Семья крайне нуждалась.) Формализм и деспотизм николаевского режима вполне и явно репродуцировался на семинарские нравы и порядки: преследовались и на корню уничтожались любые проявления самостоятельности-вольномыслия.

Несмотря на принципиальное искоренение любознательности, направленной за пределы богословия, читал он очень много, хотя беспорядочно, — благо учебные библиотеки позволяли. И добавим, именно духовная среда вывела в свет целую когорту выдающихся поэтов и общественных деятелей, невзирая на бурсацкую травлю и непрестанную сечь: М. А. Антонович, И. С. Никитин, Н. Чернышевский, В. Ключевский, П. Каптерев, В. Васнецов и мн. др.

«Бурса наложила на меня такие вериги принижения человеческой личности, что я никак не могу ориентироваться среди непроглядной и грозной тучи “вопросов жизни”».

Н. Помяловский

Поражение в Крымской войне подстегнуло и оживило семинаристов: наиболее критически настроенные ученики сплотились в товарищество, выпускали «Семинарский листок» с размышлениями и философствовании о происходящем за богословскими стенами.

Там же Помяловский размещал первые беллетристические опыты («Махилов»): молодые задорные пирушки, развлечения, песни, женские симпатии. Тут и гоголевская Украина, и романтизированная бурсацкая вольница, не очень похожая на реальность. Всё это обернулось предтечей его знаменитых «Очерков Бурсы» (написано всего 4 очерка), частично напечатанных в журналах «Современник» и «Время» братьев Достоевских. (Незадолго до открытых реакционных высказываний Фёдора Михайловича.)

Всё более и более охладевая к духовной карьере, читая по покойникам и работая в церковном хоре, печататься стал в 1859-м. С ранних строк, на крыльях ночных студенческих спутников — Добролюбова, Ушинского, Пирогова — Николай Герасимович проявляет недюжинный педагогический гуманизм и нежную любовь к детям («Вукол»), направленных супротив дикого воспитания и насилия, испытанных Помяловским на себе.

В бурсацких «Очерках» различима интересная тенденция.

Многие разночинцы середины века, как уже сказано, вышли из духовенства. Модные «освободительные веяния», естественно, не прошли мимо семинарских палат: Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Герцен были у студиозов притчей во языцех. Да и преподы баловались гегельянством и запрещённым Фейербахом, чего скрывать: «…особенно же любили учителя доказывать, что человек есть существо бессмертное, одарённое свободно-разумной душою, царь вселенной, — хотя странно, в действительной жизни они едва ли не обнаруживали того убеждения, что человек есть не более не менее, как беспёрый петух».

Но единения по классовому составу в высших церковных эшелонах, конечно же, не было.

Опора и власть самодержавия — господа, «князья церкви»: архиереи, епископы, архиепископы. В свою очередь приходское, сельское духовенство мало чем отличалось от приниженного и пришибленного предреформенного крестьянства, являясь благодатной почвой для «отщепенчества»: забитые нуждой дьячки, обладая приличными навыками, становятся врачами, литераторами, педагогами, бросая службу, рекрутируясь в нигилисты — «безобразные личности». Делаясь впоследствии глубокими атеистами.

Таков был Н. Г. Помяловский. Таково его сложное и мучительное отторжение от семинарских истин бытия, казавшихся страшнее ужасов тюрьмы Достоевского из «Мёртвого дома»: «Поганая бурса не дала нам никаких убеждений: вот теперь добывай их где хочешь!» И далее: «Бурса проклятая измозжила у меня силу воли и научила меня пить», — высеченный в пору обучения около четырёхсот раз, жалуется П. тёзке — Николаю Благовещенскому — в письмах.

***

В 1861 г. Тургенев, прочитав вторую часть дилогии «Молотов» в «Современнике», во всеуслышание объявляет о появлении в России нового самобытного таланта. Рисующего не что-то исключительное, какие-то невероятные происшествия и приключения, — а обыденность заурядных, обыкновенных нищих-голодранцев, печников, пожарных, лавочников и бродяг.

Помяловский — в центре литературных, университетских, революционно-студенческих событий Петербурга. Не обращая внимания на затеянную «правыми» либералами травлю «Современника» — за дух порицания в виде «насмешки над государственными, сословными, церковными отношениями», — бывает в домах у Некрасова и Чернышевского (вскоре Ч. будет арестован).

Знакомится с известными людьми, «спасителями отечества» — двоюродными братьями Успенскими, историком Щаповым, поэтом Полонским, сочинителями Гончаровым, Григоровичем. Преподаёт в воскресной школе на Шлиссельбургском тракте.

С увлечением занимается задачами педагогики и социальными вопросами: «Я, например, возьму на свою долю всех петербургских нищих, буду изучать их быт, привычки, язык, побуждения к ремеслу и всё это описывать в точных картинах…» — объявил он на открытии Шахматного клуба, своеобразной литературно-общественной ассоциации интеллектуалов — мирного пока пристанища радикалов и либералов, в 1862-м.

Своими наблюдениями охотно делится с добрым приятелем Всеволодом Крестовским, который на пару с П. затеял обширнейшую и тщательно выгравированную историю питерского дна — книгу «Петербургские трущобы», — произведшую впоследствии много шума и сделавшую Крестовского сенсационно популярным в 70-х годах.

Одну пору его даже обвиняли в плагиате с записок друга Помяловского, что разрешилось вполне удачно — обвинения были сняты, честь восстановлена: «…книга ведь не предназначается к чтению в пансионах и институтах для благородных девиц, — объясняет Крестовский во вступлении к «Трущобам». — В этом случае я могу ответить только словами покойного Помяловского: “Если читатель слаб на нервы и в литературе ищет развлечения и элегантных образов, то пусть он не читает мою книгу. Доктор изучает гангрену, определяет вкусы самых мерзких продуктов природы, живёт среди трупов, однако его никто не называет циником; стряпчий входит во все тюрьмы, видит преступников по всем пунктам нравственности: отцеубийц, братоубийц, детоубийц, воров, подделывателей фальшивых бумаг и т. п. личностей, изучает их душу, проникает в самый центр разложения нравственности человеческой, однако и его никто не называет циником, а говорят, что он служит человечеству…”».

Неудачная любовь, пагубные влечения, быстрая смена настроений… «теперь работать, работать! Начну новую жизнь, — всё старое к чёрту!» — грезил Николай Герасимович.

Продолжает творить, у него множество планов.

Принимается за давно задуманный «ужасный» роман «Брат и сестра» — роман метаний и мучений, — нашедший законченное идейное воплощение в «Трущобах» Крестовского. (Разве что с перебором уголовщины и мелодраматизма, не свойственных стилистике П., обращённой исключительно к социальным рефренам.) Создаёт великолепную тридцатистраничную повесть «Поречане»: «…уверенность рисунка, сочность красок, тонкая ирония свидетельствуют о руке мастера» (И. Ямпольский). Но…

«…Если бы ты мог свидеться теперь с Полежаевым, Белинским, Шевченко, Добролюбовым или кем-нибудь из наших погибших лучших людей, мы просили бы тебя рассказать им, что у нас по-прежнему гибнут лучшие люди», — было произнесено кем-то из провожающих П. в последний путь. На похоронах после скоропостижного ухода писателя. Такого молодого, нереализованного, с неосуществлёнными планами. Умершего от нераспознанной вовремя гангрены.

«Это был человек гоголевской и лермонтовской силы. Его потеря — великая потеря для русской поэзии, страшная, громадная потеря».

Чернышевский

Николай Герасимович, его творчество вобрали в себя все очевидные оттенки демократической литературы шестидесятых: это острозлободневный очеркизм, а также романизм высшей пробы и художественного уровня. К слову, не без шероховатостей и «прозаизмов», — но согласитесь, именно суконная грубоватая «дельность» отличала и возносила подлинных, истых демократов на особую ступень восприятия публикой.

Мало того, Помяловский одним из первых описал, точнее, разобрал по косточкам, дал видение изнутри существование «совершенно последовательного» (Писарев) плебея-разночинца, вынося на повестку дня незыблемый общественный закон, вызов, призыв: о смертельной непримиримости низших и высших, плебеев и бар. Одномоментно тяжкой зависимости первых от вторых.

Сдвинув акцент с герценовской личностной истории в «Кто виноват?» — крушения всего через любовь и неприятие крепостничества — в сторону социальной напряжённости характеров и событий: совместно с Добролюбовым и Чернышевским дав движение дальнейшему развенчанию замаскировавшихся и спрятавшихся под лавиной громких демократических лозунгов помещиков-приспособленцев, помещиков-либералов, «помещиков-поэтов».

Вне сомнения опираясь на столбовую линию русского реалистического романа середины века — «Мёртвые души», «Обыкновенная история», «Обломов», «Рудин», — создавая большие типические образы эпохи.

…Однако, с неимоверным трудом выбравшись из оков материальной зависимости, положительный поначалу герой Помяловского («слесарный сын» Егор Молотов) вдруг осознаёт, что попал в другой капкан — капкан приобретательства и личного благополучия. И что никаким социальным протестом тут уже давно не пахнет! А пахнет выкрестом скучного «счастья», — крупно прошитого стежками гоголевского сарказма, — и благонравной чичиковщинкой. Отдав вожжи революционного натурализма художнику Череванину, который со временем обязательно должен был преодолеть уныние-неверие апатии и «кладбищенства»… Да Бог забрал автора раньше положенного срока.

Оставив литературные реквизит и амуницию разночинца Помяловского на авансцене — друзьям, последователям, критикам и врагам. Долгие годы ещё демонстрируя реальную угрозу реакционным кругам и воинствующей цензуре: «Позвольте же и писателю <…> обратить внимание общества на ту массу разврата, безнадёжной бедности и невежества, которая накопилась в недрах его», — завещал П. потомкам.

«Надоело всё это подчинённое человечество, — я хочу узнать жизнь во всех видах, хочу видеть все наши общественные язвы, наш забитый, измождённый нуждою люд. Это, брат, очень поучительно. Вот ужо, я выставлю эти картинки напоказ нашему обществу, — пусть полюбуется».

Н. Помяловский


НАПИСАТЬ КОММЕНТАРИЙ

Ваш email адрес не публикуется. Обязательные поля помечены *

Копирайт

© 2011 - 2016 Журнал Клаузура | 18+
Любое копирование материалов только с письменного разрешения редакции

Регистрация

Зарегистрирован в Федеральной службе по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор).
Электронное периодическое издание "Клаузура". Регистрационный номер Эл ФС 77 — 46276 от 24.08.2011
Печатное издание журнал "Клаузура"
Регистрационный номер ПИ № ФС 77 — 46506 от 09.09.2011

Связь

Главный редактор - Дмитрий Плынов
e-mail: text@klauzura.ru
тел. (495) 726-25-04

Статистика

Яндекс.Метрика