Гермафродит Гарькин

Обойдя помойку, Гарькин свернул за трансформаторную будку и увидел лошадь. Запряжённая в телегу, она время от времени наклоняла голову и касалась губами лежавшего у неё в ногах куска булки. Гарькин видел её здесь и раньше. Лошадь возила на телеге помои из железнодорожной столовой. Помои выносили через служебную дверь, которая выходила как раз сюда, во двор.

Услышав  гарькиновы шаги, лошадь подняла голову и равнодушно посмотрела на него большими лиловыми глазами. Чего смотришь, дура, сказал ей Гарькин. Опять ты здесь? Сам ты такое ласковое слово, ответила она глазами и в очередной раз наклонилась к булке.

Отношения между Гарькиным и лошадью были сложными. С одной стороны, делить им было нечего. Гарькин даже на возимые ею помои не претендовал, потому что жил в квартире, а не в частном доме, и, следовательно, никакой живности (например, свиней) водить не мог. С другой стороны, между ними ещё с первой встречи возникла какая-то неприязненная напряжённость (или напряжённая неприязненность. Это уж кому как нравится). Гарькин почему-то ожидал от лошади подлости. Например, отчётливо представлял, как она, улучив момент, захватывает своими мягкими тёплыми губами его ухо и начинает жевать. Странно, но никакой боли он при этом не ощущал, хотя это вызывающе-нахальное жевание было ему, конечно, неприятно. В конце концов, у него же не сто ушей! Если каждый начнёт их жевать, то так можно далеко зайти!

— Опять этот рыжий, — сказала одна женщина другой. В её голосе было больше недоумения, чем вопроса.

— И трётся около нашей двери, и трётся… Чего он трётся? А, Дусь?

— Не будь дурой-то! – огрызнулась Дуся. – Не видишь? У него ж на лбу прямо написано – обахээс.

Первая ахнула. Она не умела читать по лбам. Она много чего не умела, хотя уже пятый год работала здесь, в столовой, подавальщицей.

— И чего теперь?

— Ничего. Холодец сегодня домой не бери. И сахар тоже.

— Ты думаешь…

Вторая фыркнула. Она, в отличие от собеседницы, считала себя умной.

— А долго он будет-то?

— Ты меня спрашиваешь? – хмыкнула умная.

— А может… — засомневалась первая. Она тоже хотела выглядеть умной. Все хотят. Не всем даётся. Не у всех получается.

— Может, — охотно согласилась первая, заворачивая что-то весомое в вощёную бумагу. —  Когда Томкина прихватили, он тоже думал, что может. Помнишь Томкина-то?

Первая посерела лицом и кивнула. Томкину, заведующему производством, дали три года. Хищение в крупных размерах. Даже на даче обыск сделали. Всю землю перекопали. Хоть картошку сажай.

— Чего чешем? – вмешалась в разговор третья. Эту третью звали Любочкой, она работала здесь, в столовой, буфетчицей и считалась культурной, потому что сожительствовала с директором книжного магазина.

— Да вон… – сказал первая и кивнула на окно. – Второй месяц у нашей двери трётся. Как Трофимыч приезжает – он  тут как тут. Как шипиён какой.

— Вот этот рыжий? Который около лошади? – уточнила Любочка, с вкусным треском разгрызая карамельку.

Первая и вторая дружно кивнули.

— Всё ясно. Гермафродит, — уверенно определила Любочка. Женщины ахнули, посмотрели сначала со страхом в окно, потом на Любочку с уважением. Буфетчица была не права. Она хотела сказать «зоофил», но такого мудрёного слова в её лексиконе пока ещё не было, а демонстрировать некультурность перед этими двумя кошёлками ей не хотелось. Поэтому и назвала, что знала. В конце концов, гермафродит, зоофил – какая разница? Никакой принципиальной. Главное, как говорится, чтобы не было войны. А остальное или заработаем, или скоммуниздим.

После обеда пошёл дождь. Гарькин закрыл кабинет и пошёл в булочную. Купил батон, вышел из булочной, прошёл проспектом, свернул в переулок, обошёл помойку, завернул за трансформаторную будку… Лошадь стояла на своём обычном месте. Помои ещё не загружали.

Гарькин подошёл ближе и заглянул ей в глаза. Чего, спросила лошадь глазами. Опять будешь оскорблять? Больно надо, фыркнул Гарькин. Достал из сумки батон, разломил его надвое и протянул одну половину лошади. Та тряхнула гривой, осторожно потянулась к предложенному и робко-недоверчиво тронула его мягкими губами…

Трусняк великолепный

Лёха  Завитушкин давно просил  супругу сшить ему трусы, чтобы летом в них на «фазенде» ковыряться.

— Из сатина, — говорил он и мечтательно щурился. – И цвета чтоб ядовито-синего. Какие раньше в армии носили.

— Я в армии не служила, — отвечала ему Люба.

 — И зря, — хмыкал Лёха. – Там бы из тебя человека  сделали. Научили бы Родину любить. Нашу мать.

— Вот тогда сам себе и шей! – обижалась  супруга и подкалывала. – Чего-то она из тебя этого самого человека не сделала. Как был Лёха – таким  и остался. К сорока пяти годам всё Лёха и Лёха.

— У меня, между прочим, четвёртый разряд! – возражал Лёха (он стропальщиком работал. На машиностроительном. Между прочим, был на хорошем счету. Ему иногда  даже грамоты давали. К каким-нибудь профессиональным праздникам. А товарищ Егоров, председатель профкома, руку жал. И даже тряс.).

— Ага, — соглашалась Люба. – Разряд. По литрболу.

— Дура!

— Алкаш!

… на том разговоры о пошивке «фазендных» трусов  заканчивались. Возобновлялись лишь дня через два, по утиханию страстей.

— И чтоб широченные! – продолжал выдвигать условия Лёха. – Чтоб всё хозяйство проветривалось.

Люба фыркала. «Хозяйство у него…». Таким хозяйством стыдиться надо, а не хвастаться!

Лёха опять начинал багроветь.

— Чего? – рявкал он. – Пока вроде никто не жаловался!

— Это кто «никто»? – рявкала ответно Люба. – Щас как поварёшкой-то врежу! «Никто»! Выбирай выражения-то!

— Пошутил я.., — тут же включал задний ход Лёха (он, вообще-то, был трусоват), — Это юмор такой, понимаешь?

— Шутильщик какой нашёлся! – и Люба грозила ему кулаком. – Только попробуй! Враз тебе всё твоё хозяйство пообрываю! Ты меня знаешь! И проветривать будет нечего!

Лёха ежился: Это Любе было запросто — оборвать. Решительная женщина! И кулаки у неё не слабее лёхиных. Даже раза в два не слабее. Только что не волосатые.

— Ну, чего? – переводил он разговор на более безопасную тему. – Сошьёшь, что ли?

— Те чего, прям щас, что ли? — слышал родное и ласковое. – Ноябрь на дворе! До «фазенды» ещё тыщу раз пупок развяжется!

Лёха вздыхал и шёл на кухню пить кефир. Он больше любил водку, но водку не любила Люба.  Она как слышала только одно лишь это слово – «водка», то её буквально трясти начинало. То ли от благородства, то ли от бешенства. Такой характер. Не приведи Господь…

Ударник коммунистического труда

Ивана Поникахина, немногословного здоровенного мужика, токаря пятого разряда, в предпоследний год Советской власти наградили званием «Ударник коммунистического труда». И специальный вымпел дали: прямоугольную тряпочку на витой  верёвочке. На тряпочке было написано «Ударник коммунистического труда» и вышиты серп и молот. Очень красивая нарядная тряпочка. Своей нарядностью она  была похожа на новогоднюю ёлочную игрушку.  В такую не высморкаешься и руки ею не оботрёшь. Жалко потому что.

Понятие «сентиментальность» Ивану было неведомо, но тряпочка ему неожиданно понравилась. Поэтому он не спрятал её в свой шкафчик в переодевалке и не отнёс домой, а  повесил на свой токарный станок. Так она там и висела с того самого общецехового собрания, на котором её Ивану и вручили.

— Сними, — не раз советовали ему товарищи,  — Не страмотися. Коммунистов уже давным-давно нету. Вместе с ихним грёбаным ударным соревнованием.

Иван не отвечал, а иногда сердито сопел. Такой человек. Если хоть пару слов за всю смену произнесёт, то в цехе – праздник: Поникахин рот раскрыл!

Товарищи были, конечно, правы, и иванова упёртость была им совершенно непонятна. Ладно бы он был каким-нибудь идейным коммунистом-активистом – так нет же! Даже в партии никогда не состоял. Тогдашний парторг, товарищ Кузьменков, три раза ему предлагал подать заявление на вступление, но Иван каждый раз отмалчивался, и  Кузьменков, в конце концов, махнул рукой. И действительно: больно надо уговаривать этого мамонта! Какое ценное приобретение для славных и сплочённых  рядов капээсэс!

— Вань, и на самом деле.., — в унисон с мужиками  внушала ему супруга, Зина. Она здесь же, в машинной сборке, работала нормировщицей. Иван на ней и женился-то потому, что в одном цехе работали. Работала бы в соседнем – нипочём бы не женился. Ему лень было по соседним ходить, невесту себе искать. На хрен надо. И эта больно хороша. Даже относительно привлекательна в своей нормировщической симпатичности.

— Мужики правильно говорят, — продолжала супруга. – Чего ты себя на посмешище выставляешь? Коммунистов уже двадцать лет как нету! Чего молчишь-то? Скажи хоть слово-то, дундук!

Иван в ответ даже голову к ней не поворачивал. Ему некогда было на пустяки реагировать. Он работал. Выполнял производственный план.

Но всё же случилось чудо!  Правда, мир не перевернулся,  и колбаса в гастрономе не подешевела, но тряпочку со станка Иван всё-таки снял. Событие было до того грандиозным, что в этот день весь их пролёт под разными предлогами у иванова станка успел отметиться. Истинную причину говорить ему то ли боялись, то ли стеснялись. Только одобрительно хмыкали, а некоторые почему-то качали головами. Качание можно было расценить двояко: первое, одобрительное – что поступил правильно и совершенно справедливо. Второе, ироничное: сломался мужик. Достала его окружающая действительность, надоедливые доброхоты и суровые реалии.

— Ну, вот и слава Богу! – облегчённо вздохнула Зина, когда Иван пришёл домой с очередной рабочей смены. Это в том смысле, что дошли, наконец, её  мольбы до его чугунного лба.

Иван протянул ей тряпочку.

— Чего? – не поняла Зина.

— Постирай, — услышала в ответ. – Загрязнилась.

— Чего стирать-то, если выкидывать!

Иван поднял на неё глаза. Глаза выражали внимательность и пока что благожелательность. Пока.

— Я те выкину…, — сказал спокойно и почесал правый кулак. Кулак был здоровенным. Чуть поменьше ивановой головы. Поневоле задумаешься о бренности бытия и смысле  своего скорбного существования.

— И чего? – спросила Зина. – Опять повесишь?

Иван опять поднял на неё глаза, но на этот раз посмотрел как-то непонятно… Потом шмыгнул носом и пошёл на кухню. Надо было поесть. Пора было поесть. Сколько можно языком-то мести…

Игрушка

Я зашёл на террасу и увидел, что её лицо просто-таки светится от радости.

— Антон нашёлся, — сказала она. – Ты рад?

Глупее вопроса придумать было нельзя. Он же её сын, не мой. Почему я должен радоваться? Хотя…

— Рад, — ответил я. – И где?

— На Украине, — и протянула мне листок бумаги. – Письмо прислал. С товарищем.

— С каким товарищем?

— Какие бывают товарищи? – в её голосе появились нотки раздражения. – С обыкновенным. С которым вместе воюет.

— Воюет?

— А что такого? (раздражение стало совершенно явным.). Мальчик с детства мечтал стать военным.

— Что же он тогда в армию не пошёл служить, если мечтал? (зря я это сказал. Зря. Ведь знал же, что… А всё равно… Язык мой – враг мой…)

— Какая армия? – она даже притопнула от негодования. – Ты же знаешь, что из себя представляет ЭТА армия! (слово «эта» она выделила особой многозначительной интонацией. Артистка. Из погорелого театра. Может, поэтому никто и замуж не брал. И сейчас не берёт. Даже не пытается.).

— И к тому же у мальчика — справка!

Я хмыкнул. Хмык она сразу поняла и сразу же совершенно правильно расценила.

— Да, справка! И не поддельная, а самая настоящая!

— За  ТАКИЕ деньги, которые ты за неё заплатила, да чтобы была поддельной…

— С тобой совершенно невозможно разговаривать! (а вот это было произнесено уже с пафосом. Боже мой, сколько же театральщины! «Вся жизнь – театр! Все люди в нём – актёры!». «А не замахнуться ли нам, друзья мои, на ВильЯма нашего Шекспира?»).

— И на чьей же стороне он ТАМ воюет? – перевёл я разговор на другую тему, но в подражание ей слово «там» тоже обозначил совершенно недвусмысленно.

— Какая разница! – удивилась она (действительно, что за нелепый вопрос!). — Тебе не всё равно?

— Мне – нет. У меня дядька в сорок втором погиб под Краматорском. Полицаи ногами забили. Бандеровцы.

— И что? (а теперь в её голосе слышался  вызов).

— Для тебя – ничего, – согласился я. – Это же не твой дядька.

— Вот именно. Не будь брюзгой. Тем более, что ты этого своего дядьку и в глаза не видел.

А вот здесь она была совершенно права: я родился в пятьдесят восьмом. Через шестнадцать лет после гибели Александра Ивановича, штурмана эНского бомбардировочного полка. Его бомбардировщик был подбит, но сам он успел выброситься с парашютом. Полицаи его поймали, бросили в кузов грузовика и, пока везли в город, затоптали насмерть. Об этом мне уже много лет назад, ещё при Советской власти, сообщили  тамошние краматорские поисковики.

— Кстати, Антон там и воюет.

— Где?

— Под этим, как его…

— Краматорском, — подсказал я.

— Да, — кивнул она. -. Под Краматорском. Неприятное название. Похоже на крематорий.

— Я так и не понял, как он туда попал?

— Очень просто. Собрался и уехал.

— Зачем уехал? С какой целью?

 — С тобой сегодня действительно невозможно разговаривать, – вздохнула она, поднесла листок ближе к глазам, прочитала. – «Воюю за свободную Украину».

Вот теперь начало проясняться.

— И кем же?

— Этим…, — она снова глянула в бумагу, прочитала по складам. – Ми-но-мёт-чи-ком. В каком-то батальоне, – и  протянула мне письмо. – Прочитай сам. Я не поняла.

Я прочитал. Всё стало совершенно понятно. Всё встало на свои места. Как в поезде. «Занимайте места согласно кУплеТым билетам». Её сын купил билет не в мой вагон. Что ж, это его выбор. Никто не виноват.

— Что? – спросила она.- Опять что-то не так?

— Он не за тех воюет, – сказал я. Её брови непонимающе  метнулись вверх.

— За кого «не за тех»?

— Не за тех, за кого надо.

— А вот не надо приплетать сюда ещё и эту вашу политику! – и она покачала перед моим носом   указательным пальцем. Жест был явно демонстрационным. Но я демонстрацию не оценил. Демонстрация была опять театральной. Сиречь, фальшивой. «Горе от ума». « Хоть в раболепстве самом пылком, теперь, чтобы смешить народ, отважно жертвовать затылком?». Её «мальчик» реально жертвовал башкой – и за что? За кого? Но опять это было его личное дело.

— Главное, что мой мальчик жив.

Что ж, логично. Мать есть мать.

— Надо ему что-нибудь собрать, — сказала она. – Вот только как передать? А если по почте?

— По какой почте? – не понял я.

— Такой! – опять рассердилась она. – Есть же у их этого… как его… батальона адрес! Как это по военному… место дислокации! Ты можешь узнать?

— Легко, — согласился и кивнул на телевизор. – Смотри новости. Там скажут.

— Ты серьёзно?

— Вполне. Этот батальон у телевизионщиков на слуху (хотел было уточнить «на очень печальном слуху», но не стал. Она всё равно не поймёт. Или поймёт, но не поверит. Или поверит, но всё равно одобрит. Как не одобрить, если ТАМ – её «мальчик». «Антоша-Антошка, пойдём копать картошку!». «Сейчас. Только миномёт спать уложу!».).

— Да теперь буду смотреть – согласилась она. – Теперь надо. А то я только фильмы. На днях смотрела «Игрушку» с Ришаром.  Его Антон очень любит. Великолепный фильм, правда?

— Правда, — согласился я. – И очень смешной. Обхохочешься.

Милая Валечка, или Будем жить!

— Слышал потрясающую новость? – набрасывается на меня Валечка, как только я выхожу из квартиры. Валечка – моя соседка по лестничной площадке. Ей около тридцати. Работает в косметической фирме. Уборщицей, но  никому не говорит, что уборщицей. Когда никуда не денешься, то говорит, что «техническим работником». Или менеджером. А что? Менеджер по мытью полов и уборке мусора! При сегодняшнем повальном словоблудии – достойный ответ! На злобу, как говорится, дня и на радость маме!

— Какую ещё новость? – пугаюсь я. Я не люблю новостей. Тем более потрясающих. Потому что давно понял: от новостей в жизни всё зло.

— Галкина с Палкиным расходятся!

Я мучительно пытаюсь вспомнить кто такие, но никак… Нет у меня знакомых с такими фамилиями. Есть Фимка Либерзон, но он развёлся уже два года как.

— Это кто такие?

— Кто? – Валечка изображает на лице безмерное (безразмерное) удивление. Удивление выражается в округлении глаз, поджимании губ и шумном вздохе через нос.

— Ну, ты ваще! (глаза становятся ещё круглее. Губы ещё поджимнее, ноздри ещё шумнее. Прямо не Валечка, а какой-то Конёк-ГорбунЁк!)

— Палкин! Известный певец! «До  дрожи я люблю твои коленки»! Супер-хит! А Галкина вообще звезда эстрады! Она за ним уже четвёртый раз замужем! Пятый!

— За Палкиным?

— За Галкиным!

Я тоже вздыхаю. Но не шумно, а горестно. Валечка – искренняя дура. Бывает. И нередко. Невольно в мозгу появляется перл: «Дуры – наше всё!».

— У тебя покурить есть? – спрашивает Валечка.

Я лезу рукой в карман, достаю пачку «Явы».

— А я позавчера «Мальборо-лигс» курила! – хвастается она. — Вещь! Пачка – четыреста пятьдесят! Курил?

— Откуда…, — признаюсь я, демонстрируя этим признанием своё полнейшее ничтожество.

— Ты не знаешь, у нас в гастрономе ливерная колбаса не подорожала?

— Чего? – не понимает Валечка. Конечно! Куда ей до колбасы, тем более ливерной! Она же в мыслях со всеми этими галкиными-палкиными-скакалкиными… Вся в буре их неземных страстей… Опять же сигареты по полтыщи рублей за пачку курит. А ещё Валечка уже очень давно, лет десять (или больше?), хочет выйти замуж за успешного бизнесмена, который будет давать ей, любимой, много денег и купит виллу в Майами, на берегу океана. Тогда она бросит свою уборщическую работу (хватит унижать собственное человеческое достоинство!), будет целыми днями валяться на шикарном американском диване перед шикарным телевизором (каким-нибудь ДжиВиСи-Суперстар) и грызть орехи. Она орехи очень любит. Да и чего их не любить с такими, как у Валечки, зубищами! Такими гвозди-стопятидесятки запросто можно перекусывать, а уж орехи-то…

К большим валечкиным сожалению, непониманию и недоумению богатого дурака-бизнесмена ну никак не находится. Поэтому Валечка досадливо морщит свой миленький лобик. Уж пора бы, прочитывается на этом лобике. Сколько можно ждать тебя, козла! Молодость-то проходит! Диван ржавеет! Орехи сохнут и киснут!

Я успокаивающе киваю Валечке (в том смысле, что найдёшь, не огорчайся! Сейчас таких успешных бизнесменов, которые спят и видят, как бы тебя деньгами завалить – как собак на помойках! Только свисни!) и иду в магазин. Купить бутылку и чего-нибудь закусить. У меня сегодня выходной. Надо культурно провести время на диване перед телевизором. У меня диван отечественный,  Шатурской мебельной фабрики. И телик совсем не ДжиВиСи, но пока что показывает. Правда, всего три программы, но мне хватает. Так что нормально всё. Жить можно. Жить будем. А чего нам, дуракам и дурам…

Алексей Курганов