Теологические жилы в поэзии И. Бродского проступают подспудно, иногда намёками, приводящими к вопросам, ответы на которые будут условны: Что может весить, уменьшенный раз в десять один из дней?  И – очевидно, что измерительная шкала здесь столь же невозможна, как чёткое определение времени вообще; иногда богословская волна явствует из наименования стихотворения: как, например: Разговор с небожителем – где всё рвётся, дребезжит, взмывает и летит в проран с той напряжённостью, какая подразумевает очень личностный аспект богословия…

Иногда от бытового уровня, как в стихотворение «В Рождество все немного волхвы…» текст взлетает до осмысления пространственно-временных координат:

Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь – звезда.

Отчётливость ощущения звезды, дающей возможность  своим психическим составом прикоснуться к сущности Младенца и Духа Святого, вероятно, даётся не многим, и, сложно сказать, входил ли Бродский в число подобных людей, или, будучи великолепным мастером словесной игры, виртуозно использовал смыслы – но декларированное в стихах ощущение свидетельствует о сверх напряжённой внутренней работе поэта, когда труды души множатся на усилия разума, давая интереснейший результат.

Едва ли богословие можно рассматривать, как науку – в конце концов, аксиомы, теоремы, константы, доказательства, да и гипотезы в нём невозможны, и едва ли слишком изощрённые старые трактаты могут многое открыть современному человеку; но богословие подарило миру себя, как своеобычный литературный жанр: перенасыщенный порою и золотом подлинной поэзии, и богатством смысловых оттенков; и стихи Бродского – и на рождественские темы, и вне их: многие стихи – столь интересно пронизаны лучами богословской реальности, что подъём сознания к высотам читателю обеспечен.

 А не это ли главное в поэзии?

…тихо звучит «Колыбельная»:

Родила тебя в пустыне

     я не зря.

 Потому что нет в помине

     в ней царя.

С тою нежностью, как могла бы петь просто Мать, а не Богородица…

И полные скорби созвучия:

Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?

Наполнены сомнениями матери в той же мере, в какой её саму прожигает боль за сына…

Есть нечто арианское в трактовке И. Бродским образа Христа: вероятно, он считал самого главного персонажа человеческой истории человеком, совершившим за краткую жизнь сложнейшую трансформу своей души: доказавшим своё сыновство Богу, и указавшим путь грядущему человечеству. Которым оно, увы, двигаться не смогло.

Александр Балтин