Грусть-тоска меня съедает.

Потому что выродком иногда себя чувствую.

Ну в самом деле…

«…зорко подмечаемые детали…» (Немзер. Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е. м., 1998. С. 285).

«О чем загрустил, молодой-красивый?».

Цыганский говор.

«Ветеран вставал и начинал читать по бумажке чужим голосом:

«Я предлагаю, товарищи, взять повышенные обязательства!..».

Фальшивость собраний в СССР.

«…умение очертить эпизодический характер…» (С. 285.)

«Он не деньги любил, а работать на людях любил».

 «…лейтмотивная техника ощутима…» (С. 286).

«Люди с утра отца ждали. Все знали кузнеца Тому Бужора. Все, кто жил по Дунаю, ехали к нам — русские и хохлы, молдаване и болгары — все. Дорога к нам, в Карагмет, шла по степи, по траве вдоль Дуная, и каждый к нам заворачивал, каждый отца уважал».

«А он с вечера выпил — люди его угостили, — проснулся, кричит: «Мэй! Тайкэ! Хочу холодной воды с Дуная…».

«…у каждого в жизни есть свой запас удачи. Сперва ты на этом запасе живешь, как по Дунаю плывешь. Запас кончится — опыт приходит…».

«Меня к доске вызвала. «Покажи нам, Бужор, — говорит, — столицу нашей Родины…»

Я стала искать, а найти не могла. Дунай нашла, а столицу найти не могу.

«Ты не там ищешь, Бужор! — Наталья Степановна говорит. — Надо выше искать…»

«Почему выше? Мы на Дунае живем. Наша столица — Ахиллея…».

Это – лейтмотив воли.

Ещё – лейтмотив рока в виде воровства, присущего, мол, цыганам, за что они страдают, справедливо и несправедливо.

«…символы читаются легко…» (С. 286).

««Сталины — это деньги советские. Раньше были румынские леи, А теперь — Сталины…»

Тетя Нина от папиросы закашлялась, на дверь оглянулась».

Жизнь в СССР – жизнь в страхе.

«Милиция приходила, вели нас в Ахиллею. Бумажки давали. В доме культуры ящик красный стоял. Мы эти бумажки в ящик бросали. И нас отпускали».

Якобы свободные выборы в СССР.

«…краски насыщенно-ясны…» (С. 287).

««Что ты так поздно, Витя? — спросила жена и на меня посмотрела, будто ждала, что я [чужой ребёнок] приду. Улыбнулась».

Про доброго человека.

«Я к домику подошла. Навстречу курица. Волосы рыжие на железках, руки в тесте».

Про злого.

Персонажи «не рассказывают – поют… речь… льётся свободно» (С. 287).

«Душа у вас добрая, — говорю. — Много горя вы видели в жизни. Много сердце ваше перетерпело. Много людей разных видели, юродов видели. И здесь на новом месте живете. Раньше вы в большом городе жили. В большом доме жили. Сынок у вас был. Но жил совсем мало…»».

Это всё – о повести «Цыганское счастье» (1991) Митрофанова. Её читаешь – как вкусное молоко пьёшь.

И то не важно, что я это вот написал, когда ещё не дочитал трагическую повесть до конца. Ибо со второй половины мне уже стало скучно, ибо, в общем, — всё ясно: плохо кончится, и не будет ЧЕГО-ТО, словами невыразимого. – Важнее то, что мне кое-какие приметы хорошего по Немзеру пришлось стереть, так как не нашёл я в тексте примера. – То есть Немзер перегнул с похвалами.

Но даже и это не важно. А важно, что я зря маялся, выродок, мол, я.

Я просто проявил слабость: поддался впечатлению от читабельности вещи. Я на минуту забыл, что читабельное – вероятнее всего – ерунда есть по большому счёту.

Но каково предварение повести…

«Есть определенная закономерность в том, как входят в литературу одаренные люди: не предваренные ничьими рекомендациями, звонками, не подкрепленные должностью, званиями, знакомствами, они приносят или присылают рукопись по почте, далеко не уверенные, что она не утонет в общем потоке.

Вот так и Илья Митрофанов принес свою повесть «Цыганское счастье», ее зарегистрировали, и он ушел ждать. Поверьте, это не самое легкое время, в такие моменты писатель мысленно прочитывает свою рукопись чужими глазами.

Я не буду предварять повесть «Цыганское счастье» никакими рекомендациями. Пусть и к читателю она придет так же, как пришла к нам. У Митрофанова есть несколько напечатанных рассказов, есть книга, а за свои сорок с небольшим он перепробовал множество профессий — и столяра, и винодела, и сварщика, и рыбака. Но именно этой повестью в литературу входит новый писатель, новое имя. Запомните его. Григорий БАКЛАНОВ» (С. 285).

В отличие от Немзера – никаких признаков качества текста Бакланов не дал. Авторитетом своим давит.

Важно, что – ужас: насколько далеки и Немзер, и Бакланов от того, что я – но кто такой я?! – считаю вкусом. Для них достаточно, получается, чтоб повесть была антисоветской, чтоб Бакланову в 1991-м, а Немзеру в 1992-м повесть показалась достойной похвал.

(Сразу признаюсь, что я себя подозреваю предвзятым. Я-то в 1991-м пошёл бы ГКЧП помогать, если б знал, в Одессе – чихавшей на ГКЧП, – как это сделать. Да и сейчас отдаю должные почести советскому прошлому страны. – Я себя подозреваю, но я себя проверю.)

А Бакланов, вероятно, предвзят. В 1991-м, его несёт либеральный мейнстрим. Отец его был лишенцем. В 33-м покончил с собой. «…произведения о войне Бакланова выходили с трудом» (Википедия). Немзер тоже известен как либерал и антипутинец. – Ладно. Но как, как же они сумели отвергнуть диктатуру вкуса!?.

Разве все выше процитированные мною из статьи Немзера признаки являются признаками художественности?!. Каким бы выродком я ни был, считая этим признаком единственное и мутное: след подсознательного идеала, – разве я не более прав?

Как мог Немзер написать: «главное – автора не видно. Или не слышно. Рассказывают о всём-провсём герои» (С. 287)? Ему что: не слышен голос всеведущего автора в голосе героя?

«А фамилия у него была Заваруха Виктор Аркадьевич. Он… глаза на лоб закатит и пошел соловьем петь: «…Вы все равны…»

***

Все у него равны. Мне — двойки ставил, а Лешке Хлебникову — пятерки. Тятька Лешкин на рыбзаводе начальником цеха работал. Заварухе селедку-дунайку носил. Бот тебе и…».

Хорошо, в маленьком городке все про всех знают. Но чтоб 10-летняя девочка, пусть и по-цыгански тёртая очень, знала про левые дела взрослых… Причём не в годы застоя, так называемого, предтечи взрыва-перестройки, когда, может, уже и не стеснялись, а в 1950 году…

Мне в 51-м было 13, и я издевался над тётей, заплатившей 2000, кажется, рублей, чтоб одна семья в порядке самоуплотнения прописала меня с мамой в одной из их комнат. Не по закону-де это, а ты себя считаешь честной. – Так это была семейная тайна. И я соученикам не болтал. И никто из чужих об этом не знал.

Не то же ли в повести – с точным знанием девочки, кто, что и сколько ворует на хлебозаводе, где она работает?

«Я цифры запомнила. На чан двадцать килограмм масла надо было положить. А они и пять не клали.

Смена начнется, Паша Гречиха говорит Ветерану:

«Петрович! Надо процентовку закладывать…»

Ветеран масла ящик в цех принесет. Вместе с Пашей на куски проволокой это масло нарежут — кусок в чан, по два куска себе.

«Сабина! Давай формы неси!..» — кричит Ветеран. А сам на двери поглядывает. Знал по часам, когда Два Степана должен прийти.

Приходил.

«Добрый вечер, товарищи. Как у вас с процентовкой?»

«В норме, Степан Степанович! Мы пекаря фронтовые», — хвастался Ветеран. А сам уже мешком пустым свою сумку обкутал и сверху уселся.

«В норме, значит? — переспрашивал Два Степана. — Проверим.- На палец тесто возьмет, на язык попробует, губы сморщит.- Да-а, норма соблюдена…».

Из того, когда угоняли девочку за формами, получается, что её не стеснялись. Но зачем тогда вообще об угоне написано? – По-моему, для сбивания читателя с толка: цыганка, мол, хвастается, что от цыганки не утаишь; её отсылают от чана, чтоб вбросить не все нарезанное масло, а она, скажем, оглянулась. – Хорошо, соглашусь, что рядовых сотрудников она застукала. Но не могла ж она застукать Степана Степановича.

««…соблюдена…» И пошел на свой склад себе «процентовку» резать. Сумка у него была, как два чемодана. Набьет полную и несет в свой «Москвич»«.

А почему это «несет» видно Сабине из пекарни? Через окно? А откуда она знает, что в сумке-то?

Потому что автор поёт. Поэтическую прозу пишет под видом, что это «герои… поют».

Автор поёт Свободу, которая, мол, в 1991-м не за горами. Митрофанову плевать на чудовищные страдания миллионов вокруг в конце так называемой перестройки в этом 1991-м.

Я потому и назвал статью «Лучше всех», что он, как дети на нынешней одноимённой телепередаче, не понимает, что работает на потребу особому социальному заказу.

—

Не в ловушку ли я попал? В том смысле, что я хотел сказать «фэ», не художественный-де, а прикладной смысл у повести. Приложенный к прославлению Свободы образом «певучесть, стихообразность» на пути тенденциозно преувеличенного охаивания лжесоциализма. – Противоречие, мол, — признак подсознательного идеала. – Так как же я смею говорить «фэ» Митрофанову?

Смею. Потому что нет тут противоречия. Охаивание тоталитаризма не противоречит воспеванию свободы.

Митрофанов просто лучше всех выполняет не ЧТО-ТО, словами невыразимое, а вполне себе усиливает переживание борьбы за Свободу. Лучше всех усиливает – не написав ни разу слова «свобода» в её прямом смысле. – То есть создаёт впечатление, что перед нами якобы художественное произведение.

А всё-таки очень грустно. Быть правым, но так, что другие этого не признают. Немзер счастливее. Он свою статью кончил так:

«Есть вольный строй… есть сильный и чистый голос, есть вера в поэзию, рождённая любовью к жизни, есть горящее цыганской счастье.

1992, июнь» (С. 289).

Какое это счастье – обосновано и хорошо отозваться о писателе…

Немзер же не знает про такую тонкость, когда слышен голос автора в голосе персонажа. Не знает Немзер, что настойчивая отрицательность (да простится мне это догматическое слово) почти всех персонажей, советских людей – совков, получается – тоже автора совсем не прячет. Не подозрительно Немзеру, что как-то  постыдно совпадает автор с оголтелой травлей интеллигенциею в те годы всего советского. Что нет в повести чего-то таинственного, недопонятного. Тончайшего.

Немзер всего этого не знает и самовосхищён своей чуткостью к поэтичности прозы о Свободе. Он и не представляет, что может быть точка зрения, низводящая гимн на положение всего лишь прикладного искусства.

И – завидуешь его, Немзера, счастью переживания самодостаточности в своём гуманизме. (Ввергая миллионы людей в ужас 90-х годов романтики демократы были, наверно, счастливыми людьми, не замечая этого ужаса. Немзер искренне удивляется, что «молчание вокруг Митрофанова кажется особенно глухим».)

Насколько Немзер-критик далёк от истины, говорит такой пассаж:

«Было в нашей словесности что-то похожее… ранний Максим Горький. Горький, хлебнувший южной воли…

Счастливая митрофановская проза вполне может быть (на мой взгляд — должна) восприниматься как реализация того, что не удалось сделать некогда прославленному писателю» (С. 289).

Так наоборот (см. тут) – раннему Горькому удалось-таки. А вот Митрофанову – нет.

Но блажен, кто верует.

В том числе – и я… в своей вере, что прав.

Соломон Воложин