Зигзаги и линии, изломы и зигзаги, внезапные пересечения параллельных – нарушение закона во имя выразительности; и снова зигзаги, изломы, закругления…

Если на сферический купол монументальной мечети, вязь под которым блистает бирюзой и лазурью, наползает высокий, игольчатый, рвущийся в бездны небесных пластов готический шпиль, это означает присутствие фантасмагории в реальных планах действительности, смешение границ сна и яви: того замечательного смешения, которое даёт новую призму восприятия реальности.

Улицы узкие, мощёные, дома не высоки: в два-три, редко четыре этажа, и символы цеховых мастеров: здесь крендель, там сапог – легко покачиваются, если ветер вздумает играть в догонялки со своею тенью…

Крутая лестница из морёного дерева ведёт в полуподвальный кабачок, где малолюдно, и человек, сидящий за дальним столиком, поднимает очень большие, кофейного цвета, необыкновенно тревожные глаза, чтобы встретиться взглядом со входящим – очевидно персом – достаточно молодым, красивым, с аккуратно подстриженными усиками.

Перс тоже выделяет человека с несколько ассиметричным, беспокойным лицом, подходит к нему, садится, приветствует…

— Дождя нет? – спрашивает европеец.

— Нет, сумеречно, таинственно… как в ваших рассказах.

— Я не представился, но…

— Но… мы знакомы: страницами, листами фантазий, нагромождением образов, алогичных ситуаций; мы давно знакомы, Франц.

— Да, Садег, как ещё можно выразить предложенную нам действительность? только ломая хворост обыденного для костра ирреальности, что постепенно, всё стремительнее становится именно что реальностью…

— Три капли крови – есть три пункта, с которыми соприкоснётся каждый: до-рождение, рождение, смерть – и чем ещё можно насытить сферу каждого пункта, кроме как волнового, зигзагообразного, красного движения всех и вся, завершающегося триумфом смерти? Даже если за ней есть продолжение…

— А в исправительной колонии всё так ужасно, дорогой Садег. Нам не бежать из неё. И та жуткая машина казни, что привиделась мне в очередном, траурного окраса кошмаре, есть мельчайшая доза правды – предстоящей правды, что нагромоздит мировые войны и вознесёт гекатомбы жертв.

Чучело совы укреплено суставчатом суку на стене, и вдруг – нечто невозможное! – сова распахивает крылья, как врата, и тень ложится на столик.

— Вот, Франц, Слепая сова уже вызревает во мне, я чувствую её кристаллы, и мне страшно от того, что я собираюсь написать…

— А кристаллы замка, Садег? Ведь он повсюду, и слепцы, погружённые в мир домов и контор, денег и карьеры не замечают разросшегося, чудовищного строения, в которое не попасть, не попасть…

— Как бы необходимо ни было. Безысходность моих произведений видимая, Франц. Я восстанавливаю идеал через процесс деструкции, чётко зная, что идеал недостижим. Желанное и действительное слишком разнополярны, и смерть порою представляется единственным выходом.

— Она не выход, я знаю…

Сова вновь трепещет крыльями и, кажется, бледная тень ангелоподобного существа сейчас опустится за столик, рядом с двумя писателями, — того существа, что, играя такую роль в «Слепой сове», теряет силы, и убывает из данности; но нет, ничего не происходит.

Сова остаётся на месте.

Разнополярность мира не изменяется – как не утончается его косность, а безразличие к литературе не переходит в яркий интерес к ней.

— В сущности, — улыбается Кафка виновато, — мы больше нужны теням, чем живым людям.

И шелест губ Хедаята подтверждает сказанное.

Сумерки опускаются на мистический город, приютивший двух классиков, двух изгоев мира; роскошные сумерки вечности, в которой столько цветов, что совмещение мечети и готического храма не имеет ничего необычного, а пласты замечательной, пусть трагически изломанной литературы сверкают драгоценными огнями: только вбирай, чтобы понять нечто корневое, основное об устройстве мира; только впитывай, становясь лучше, тоньше, умнее…

Александр Балтин

Коллаж: Дмитрий Плынов