Жить в обществе – не значит ли – прощать?

И. Бродский

Откровенно говоря, ни к одной своей работе я не приступала в таких смешанных чувствах. Творчество и сама личность Иосифа Бродского представляются мне очень сложными. Вернее, ускользающими от привычного взгляда обывателя. Метафизический смысл его стихов, его удивительный синтаксис требуют пристального и длительного внимания. О Бродском, особенно в последнее время, написано очень много. Изданы книги, статьи, сняты фильмы, телевизионные передачи-воспоминания о нем, известные артисты выступают с чтением его стихов. В последние две недели я пересмотрела и перечитала  в библиотеке и интернете, кажется все о Бродском, начиная от фильма «Полторы комнаты или сентиментальное путешествие на родину» (2009 года) и воспоминаний о нем его друга, поэта Евгения Рейна и, заканчивая слушанием стихов Бродского в исполнении М.Козакова, М.Завьялова, Е.Фроловой и, конечно, самого автора.

И впечатление от всего (если отвлечься от волшебного чувства первого восприятия) одно: ускользающий. Словно тысяча людей будет с пеной у рта дискутировать об особенностях его поэзии и эссеистики, а ещё тысяча будет взахлёб декламировать или петь песни на его стихи, и все равно над всеми ними ОН – ироничный, с усмешкой на тонких губах, с жёстким прищуром глаз, прикрытых очками.

«Очень сложный, очень трудный человек был в общении» – вспоминал о нем М.Козаков. «В багрец и золото одетая лиса» — иногда в шутку называл его Рейн в свои наезды в Америку. Он уже совершенно точно знал, где с кем и как нужно говорить и как себя вести в той или иной ситуации.»

Другу, наверно, виднее. Как мне кажется, самый искренний, пронзительный, самый душевный Бродский проявился в эссе «Полторы комнаты», написанном им на английском языке и посвящённом памяти родителей, с которыми так и не смог увидеться после вынужденного отъезда из СССР.

Я не буду повторять все в огромном количестве написанное о нем. Это с лёгкостью можно найти в интернете. И это при том ещё, что И.Бродский, просил своих друзей дать подписку в том, что до 2020 никто не будет рассказывать о Бродском как о человеке и не будет обсуждать его частную жизнь; о Бродском-поэте говорить не возбранялось, и при том, что  по требованию Фонда наследственного имущества «написание биографии запрещено до 2071 года…» — то есть на 75 лет со дня смерти поэта «закрыты все письма Бродского, дневники, черновики и так далее…». И, несмотря на все это материалов о нем и его творчестве – масса. Ничего нового прибавить или убавить к ним, я, естественно, не могу. Но поделиться личными впечатлениями от посещения его кабинета в Фонтанном доме в Санкт-Петербурге и от прочтения его стихов и отрывков из интервью, пожалуй, в моей власти.

Это был обычный декабрьский день. Мы отправились в дом-музей А.Ахматовой в Фонтанном доме.

— А, ещё, — повторяла я с воодушевлением подруге, — побываем в музее И.Бродского в доме Мурузи, и в доме-музее Некрасова и…

Принялись рыскать в телефоне, искать адрес, пролагать оптимальный маршрут.

Стоп! Дома-музея И.Бродского нет. Вообще нет. Есть только американский кабинет И.Бродского в доме-музее А.Ахматовой. Ну, что ж, удача! Значит, одним походом, убьём двух зайцев.

Кабинет – своего рода модель сознания поэта, отображающая образ жизни, независимо от того, в какой точке земного шара он находится.

И. Бродский никогда не жил в Фонтанном Доме и даже никогда не бывал здесь. Но волею судеб его духовная связь с Анной Ахматовой, начавшаяся ещё в 1960-е годы при жизни обоих, продолжилась и после их смерти.

В 2003 году вдова поэта Мария Бродская-Соццани передала Музею Анны Ахматовой в Фонтанном Доме вещи из его дома в небольшом американском городке Саут-Хедли в штате Массачусетс, где Бродский преподавал с начала 1980-х: письменный стол, секретер, настольную лампу, кресло, диван, постеры, связанные с итальянскими поездками Бродского, его библиотеку, коллекцию почтовых открыток.

Первое впечатление – каюта корабля. Замкнутое, строго очерченное пространство, словно застёгнутое на все пуговицы. Геометрия. Чёткие линии, углы, круги, овалы, квадраты, прямоугольники во всем – в расстановке мебели, рамках картин, подушках на диване. Даже узор на покрывале и ковре – и тот в геометрических фигурах. В секретере и на стене портреты Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама. Приглушенный свет. Отдельным  коричневым четырёхугольником – знаменитый кожаный китайский чемодан, с которым Бродский покидал страну, и верхом на котором его запечатлел отец – профессиональный фотограф Александр Бродский за несколько часов до отъезда сына 4 июня 1972 года.

И в кассетных записях — глуховатый, монотонный голос самого поэта, рассказывающий о времени и о себе.

«Как ты жил в эти годы?» — «Как буква «г» в «ого».

«Опиши свои чувства». — «Смущался дороговизне».

«Что ты любишь на свете сильнее всего?» —

«Реки и улицы — длинные вещи жизни».

«Вспоминаешь о прошлом?» — «Помню, была зима.

Я катался на санках, меня продуло».

«Ты боишься смерти?» — «Нет, это та же тьма;

но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула».

Два слоя времени – конец 1980-х, когда Бродский в Америке пишет своё эссе «Полторы комнаты», и середина 1960-х, о которых идёт речь в этом эссе. Полупрозрачные листы, наслаиваясь друг на друга, имитируют и рукописи, и «…складки, морщины, ряби…» – движение воды и времени.

Он очень любил воду. Во всех интервью никогда не называл ее «водой» — только ласково – «водичка». Отождествлял жизнь с течением реки, стремился жить там, где есть водоёмы.

На матовых листах, покрывающих стену, лица родителей, последнее письмо отца с просьбой разрешить ему поездку к сыну в Америку.

«Я вижу их лица, его и ее, с большой ясностью, во всем разнообразии выражений, но также фрагментарно: моменты, мгновения…»

На протяжении двенадцати лет Бродский посылал своим родителям приглашения на поездку в Америку, и все эти годы они получали в ответ на заявления бумагу с грифом «нецелесообразно». Они умерли, не узнав, что их сын стал лауреатом Нобелевской премии.

12 раз родители Бродского подавали прошение на имя руководства страны с просьбой о выезде и с надеждой увидеть единственного сына.

«Моя единственная мечта – увидеть тебя, сынок», — кричала ему мать, во время телефонных разговоров. Мария Вольперт – переводчик с немецкого языка, великолепная хозяйка и хранительница семейного очага умерла в 1983 году. Через год с небольшим скончался отец. Оба раза Бродскому не разрешили приехать на похороны.

Эссе памяти родителей написано в 1985 году на английском языке. Бродский очень сдержанно, поэтично и чётко объяснил это:

«Пишу сейчас по-английски для того, чтобы подарить им клочок свободы, клочок, размеры которого тем больше, чем больше людей захотят прочитать эти страницы. Пускай Мария Вольперт и Александр Бродский оживут на «чуждых берегах», пусть их дела будут названы английскими глаголами. Их это не воскресит, но английский язык надежнее русского поможет им ускользнуть от печи Государственного Крематория. Писать о них по-русски значило бы только содействовать их неволе, их уничижению. Понимаю, что не следует отождествлять государство с языком, но двое стариков, скитаясь по многочисленным государственным канцеляриям и министерствам в надежде добиться разрешения выбраться за границу, чтобы перед смертью повидать своего единственного сына, неизменно именно по-русски слышали в ответ двенадцать лет кряду, что государство считает такую поездку «нецелесообразной». … по русски мои слова не увидят света под русским небом. Кто их прочтет? Несколько эмигрантов, чьи родители умерли или умрут, занятые теми же хлопотами. Они и так все знают на собственной шкуре. Они и так знают, что значит запрет увидеть мать или отца на смертном ложе, что значит молчание в ответ на просьбу о срочной визе с целью успеть на похороны кого-то из близких. И – поздно, человек выходит на улицу чужого города в чужой стране, и ни в одном языке нет слов, чтобы описать, что он чувствует, ни слов, ни слез… Им- что я могу сказать? Чем утешить?.. Да примет английский язык мертвецов моих. По русски я буду читать, писать стихи, письма. Но для Марии Вольперт и Александра Бродского английский язык даст наилучшую возможность загробной жизни, быть может, единственную, кроме их жизни во мне.»¹

«…старайтесь быть добрыми к своим родителям …ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя. Если вам необходимо бунтовать, бунтуйте против  тех, кто не столь легко раним. Родители – слишком близкая мишень (так же, впрочем, как братья, сестры, жены или мужья); дистанция такова, что вы не можете промахнуться…»

В сентябре 1990 года Бродский женился на итальянке, русского происхождения Марии Соццани. В июне 1993 года у них родилась дочь, которую он назвал Анна Александра Мария в честь Анны Ахматовой, отца и матери. Это был третий ребенок поэта. Первый – сын — родился еще в СССР от художницы Марианны Басмановой, с которой у Бродского был долгий и мучительный роман, и о которой даже в конце жизни он признавался: «Я все еще болен Марианной». Вторая — дочь Анастасия от балерины Марии Кузнецовой, родилась в год отъезда поэта из СССР.

Казалось, все плохое осталось далеко позади, и после перестройки Бродского стали печатать на родине, а после присуждения Нобелевской премии, посыпались приглашения вернуться. Бродский откладывал приезд. Отчасти по состоянию здоровья (перенес 4 инфаркта), отчасти… На слова журналиста и музыковеда Соломона Волкова

«Теперь я, пожалуй, понимаю, почему вы до сих пор не съездили в Россию, в частности, в родной город», — Бродский ответил: «Ну мы ведь знаем, что дважды в ту же самую реку вступить невозможно, даже если эта река — Нева. Более того, на тот же асфальт невозможно вступить дважды, поскольку он меняется после каждой новой волны трафика. А если говорить серьёзно, современная Россия — это уже другая страна, абсолютно другой мир. И оказаться там туристом — ну это уже полностью себя свести с ума. Ведь, как правило, куда-нибудь едешь из-за некоей внутренней или, скорее, внешней необходимости. Ни той, ни другой я, говоря откровенно, в связи с Россией не ощущаю. Потому что на самом деле — не едешь куда-то, а уезжаешь от чего-то. По крайней мере со мной все время так и происходит. Для меня жизнь — это постоянное удаление «от». И в этой ситуации лучше свое прошлое более или менее хранить в памяти, а лицом к лицу с ним стараться не сталкиваться…»

Круг был очерчен. Комната, похожая на каюту подводного корабля мерно качалась в волнах времени и глуховатого голоса поэта. Даже окон в ней не было, а квадраты освещённых постеров напоминали задраенные люки.

Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.

Меня не покидало странное ощущение. Пространство заполнял голос поэта, создавался полный эффект его присутствия, при полном, естественно, отсутствии. Словно, знаешь, что в комнате есть кошка, но не видишь ее. Ускользающая кошка. Кошка-стеллс.

Бродский питал нежность к кошкам, считал, что это лев в миниатюре и ни в ком так не проявляется отвага, ласка и достоинство как в этом звере. «Кошка, в отличие от людей, гармонична по природе своей. Нет ни одной позы, ни одного движения, когда бы кошка не была гармонична, а значит прекрасна.»

Да, но надо еще добавить, что кошка – единственное домашнее животное, которое так и не удалось окончательно приручить и подчинить, которая приходит, когда ей вздумается и гуляет сама по себе…

Он хорошо рисовал котов, и даже в его речи его часто проскальзывали мяукающие, распевные звуки.

«Бродский был стариком уже в шестидесятые, — написал о нем Э. Лимонов. — Уже тогда был лыс, уклончив и умел себя поставить. Создать ощущение недоступности.

А может, он всю жизнь боялся людей, потому и общался только с самыми близкими, проверенными…» 

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,

Но с куриными мозгами хватит горя.

Если выпало в Империи родиться,

лучше жить в глухой провинции у моря…

Жизнь в глухой провинции у моря, в отдалении от «слабых мира этого и сильных» не получилась. В 1987 году Бродскому присуждают Нобелевскую премию по литературе. Свою речь он начал словами, как нельзя лучше передающими его стремление быть незаметным:

«Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко — и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, — оказаться внезапно на этой трибуне — большая неловкость и испытание».

Удивительная, впитавшая «странные сближенья» и смыслы жизнь, словно «ткань, впитавшая полуденное солнце». И смерть была ей под стать.

Иосиф Александрович Бродский скоропостижно скончался в ночь с 27 на 28 января 1996 от инфаркта. Накануне поднялся в свой кабинет: надо было подготовиться к завтрашней лекции. Наутро его нашла жена на полу. Бродский был полностью одет, на письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга.

«За две недели до смерти (а я с ним разговаривал за два часа до его кончины), — вспоминал друг поэта Илья Кутик, — он купил себе место на кладбище. Смерти он боялся жутко, не хотел быть ни зарытым, ни сожжённым, его устроило бы, если бы он оказался куда-нибудь вмурованным. Так оно поначалу и получилось. Он купил место на нью-йоркском кладбище. Это была его воля.»

А через год было перезахоронение в Венеции. Городе, который поэт любил так же, как Ленинград. И, который тоже стоит на любимой его «водичке». Депутат Госдумы Г.Старовойтова прислала телеграмму с предложением похоронить его на Васильевском острове, ссылаясь на строки поэта: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать», но оно было отвергнуто – это означало бы фактически решить за него вопрос его возвращения на родину. И Мария Соццани принимает решение похоронить поэта в Венеции, на кладбище Сен-Микеле, которому он тоже посвятил стихи:

Хотя бесчувственному телу
равно повсюду истлевать,
лишённое родимой глины, оно в аллювии долины
ломбардской гнить не прочь. Понеже
свой континент и черви те же.
Стравинский спит на Сан-Микеле…

Дальше началась история в духе Гоголя. Бродский не был ни иудеем, ни христианином, вообще не принадлежал ни к какой конфессии. У Бродского было два определения себя русский поэт и американский эссеист. И все.

Мистика началась уже в самолёте, гроб в полёте открылся. Американские гробы закрываются на шурупы и болты, они не открываются даже от перепадов высоты и давления. В Венеции стали грузить гроб на катафалк, он переломился пополам. Бродского пришлось перекладывать в другой гроб. Дальше на гондолах его доставили на Остров Мертвых. Первоначальный план предполагал его погребение на русской половине кладбища между могилами Стравинского и Дягилева. Оказалось, это невозможно, поскольку необходимо разрешение Русской Православной Церкви в Венеции. Разрешения не дали, потому что Бродский не был православным. Католическая церковь в погребении тоже отказала.

Начались метания, часа два шли переговоры. В результате принимается решение похоронить его на протестантской стороне кладбища. Там нет свободных мест, С большим трудом находят — в ногах у поэта Эзры Паунда. Паунда как человека и антисемита Бродский не выносил, но как поэта ценил. Начали копать – из земли торчат черепа и кости, хоронить невозможно. В конце концов, бедного Иосифа Александровича в новом гробу отнесли к стене, за которой была сосредоточена всякая кладбищенская техника. Положили ему бутылку его любимого виски и пачку любимых сигарет, захоронили практически на поверхности, едва присыпав землей. В головах поставили крест.  И только потом уже был поставлен небольшой скромный памятник.

И еще одно обстоятельство, о котором писали только в Италии. Президент России Борис Ельцин отправил на похороны Бродского шесть кубометров желтых роз. Михаил Барышников с компанией перенес все эти розы на могилу Эзры Паунда. Получилось так, что ни одного цветка с родины на могиле Бродского не было…

«Вы действительно совсем не ощущаете своей российскости?», — спросила поэта как-то молодая журналистка. — Просто сложился миф, что вы оторвались от России».

Бродский ответил:

«Ну, миф — это не моё дело. Знаете, тут есть одна довольно интересная вещь. Есть колоссальное достоинство и мудрость в том, чтобы сидеть на одном месте и смотреть на мир, и тогда в тебе все отражается, как в капле воды. Но я не думаю, что это плодотворно. Что ты выигрываешь в этом случае, так это душевный, если хотите, духовный комфорт. Человек ведь на самом деле изрядный буржуа и, по существу, стремится к комфорту. А самый главный комфорт — это комфорт убеждения и нравственной позиции. Куда, на мой взгляд, интереснее, но и опаснее дискомфорт, когда тебе никто и ничто не помогает, когда тебе не на что опереться, и если все же вообразить, что ты дерево, то поддерживают тебя не корни, но вершина, которую треплет изрядно. Говорят, дискомфорт губителен, но я воспитался на том, что читал. И мне так повезло, совпало так, что читал я Марину Ивановну (Цветаеву) и одновременно Льва Шестова — философа. А Шестов ужасно любил цитировать Тертуллиана «Верую, ибо это абсурдно». И вот когда вы дочитываетесь до такого… Блажен, кто верует, тепло ему на свете. Но блаженнее, кто верует, когда ему холодно на этой земле… Мир, который начинается не в центре, а мир, начинающийся с окраин, потому что окраины — это не конец мира, но начало его. Мне кажется, эта схема ближе нашему поколению…»

Трудно определить, с какими чувствами я покидала кабинет Бродского в Фонтанном доме. Чувства ускользали, не поддавались выражению. Но, сейчас, изучив многое, что можно было найти о Бродском и, сравнив изученное со своими впечатлениями, наверно повторю его же слова: «Верую, ибо это абсурдно. Блаженнее тот, кто верует, когда ему холодно на этой земле».

Лучше не выразишь…

Ляман Багирова

Иосиф Александрович, светлая память Вам… 24.05.1940 – 28.01.1996.