Долгое вглядывание в ночной антрацит едва ли приведёт к чему-либо, так подумал и уже было отправился спать, когда тень мелькнула краешком… потом отчётливей…

Ужели бессонница приносила плоды, и тень была не просто манипуляцией ночных сущностей, а сама существовала сущностно, отчётливо.

Шут просунул голову в бытовую дырку его кошмара, и показал острый, ярко-красный язык.

Хозяин одинокой квартиры дёрнулся, отстранился от окна, думая разно, и, отойдя, сел на диван.

Шут сидел рядом, и холодом повеивало от его разноцветного кафтана.

— А где же бубенчики? – спросил хозяин, чтобы как-то разогнать страх.

— Обязательно тебе и бубенчики! Хватит и просто – шутовского обличья.

— Перестань! Я же знаю, что ты…

Но шут очень длинными, тонкими, холодными пальцами потрогал руку хозяина.

Тот отдёрнул ладонь.

— Ну как – существую? – посмеиваясь, спросил шут. – Ты лучше в зеркало гляди, а не в ночь, себя изучай, какие в тебе шуты и химеры, какое там разное-праздное-несуразное деется, а то, понимаешь, шутов из ночи вытаскивать всякий горазд…

На смятых простынях и с растерзанным сознаньем, вовсе без облегчения сна поднялся человек, побрёл в ванную по коридору, и, проходя, глянул в зеркало, игравшее яркою белизной, но там было только шествующее в трусах и майке отражение.

В ванной под холодным душем стало спокойнее, а уж после, попив кофе с бутербродами, и вовсе отошёл от пригрезившегося… Мало ли, как шутит мозг во сне! О, его устройство! Этот дворец – с массою переходов, лестниц разнообразных, столбов, сетей и проч. давно интересовал хозяина квартиры.

День, в общем, потёк своей чередой, человек ходил по всяким-разным делам, в одной конторе подписывал бумаги, которые потом вёз в другую, кокетничал с молодящейся секретаршей в третьей, ехал на такси, потом на метро.

Обедал в недорогом кафе, и борщ казался пересолённым, но остальное всё нормальным было – вплоть до чая с кексом.

А вечером – в ноябре коралловые сумерки горазды на раннюю работу, собралась одна компания, у доктора Подныкина.

— А! – вскричал Подныкин, открывая дверь, — сочинитель наш!

— Да, ладно тебе, — отмахнулся тот, доставая бутылку.

— Горючее всегда, кстати, — подтвердил Подныкин.

Зазебров, устроившись на диванчике, бренчал на гитаре  нечто жалостное.

— Зазебров, перестань, — сказала тучная, пожилая дама: спиритка и теософка, которую, впрочем, никто не воспринимал всерьёз.

— А чего? Духов твоих распугаю?

— Ты не шути с этим Зазебров!

Бегайло шустро разливал по рюмкам…

— Мне вон того, тягучего, — дама указала на бутылку ликёра, и хотя стол и был накрыт хаотично, но бутылки чётко угадывались – в какой чего.

— Тебе водки? – спросил Подныкин новопришедшего.

— Ага.

Ещё кто-то стоял  у окна, не принимая участия в застолье, глядел в сгущавшиеся сумерки.

— А ночь уже.

— Чего ночью не пригрезится, — сказал принесший водку.

— Ночь – опасное время, — банально заметила дама, восседая на стуле, как на троне, и потягивая ликёр мелкими глоточками.

— Да, мне тут шут один явился, — начал было…

— Этот? – прервали его, и человек, стоявший у окна, повернулся, и, принесший водку, узнал в нём одновременно – и себя, и ночного гостя.

Вскочил, опрокидывая стул.

Зазебров заржал зеброй.

Подныкин подскочил на одной ноге.

Шут приближался.

Лицо его было серебристо-прозрачно, холодно, он высовывал красный язык…

С охапкой шмоток бежал по лестнице, и шут нёсся за ним:

— Стой, а выпить? А поиграть в монстриков? А с доктором посоветоваться?

Он прыгал через три ступеньки, выскочил на заснеженную, столь возвращающую к реальности улицу, бежал дворами, ускользая от преследователя, зная уже – обмирающим сердцем, зная, что дома…

— Чего ты там застрял у них? – спросил шут. – Я стол уже накрыл, водочку разлил. — Садись, монстриков наших ночных обсудим. А то что – бегать-то…

И хозяин, вздохнув, бросил так и не надетые вещи в коридоре, прошёл на кухню, сел…

Александр Балтин