Обожаю чуять подсознательное.

Читал некую книгу. Там персонаж сослался на некую песню. И со мной что-то стало. Я бросил читать. Полез в интернет смотреть, что это за песня, не знакомая ли. Включил звук. – Так и есть! Знакомая. Мало того, большое впечатление на меня производила в молодости. И, конечно же, я с удовольствием напевал её мелодию мысленно и насвистывал. Запоминающаяся.

Но что-то со мной продолжало происходить странное.

Я полез в свой сайт. Там можно осуществлять поиск по сайту. Я так много пищу, что не помню, о чём я писал. – Ищу. – Так и есть. Я о ней заикнулся одной строкой и даже процитировал её слова – довольно складный перевод на русский.

Вот это да! Насколько я всё забыл…

И – нюанс: из-за краткости моих слов об этой песне, я ни её название, ни автора музыки не вписал ни в раздел сайта, где авторы, ни в раздел сайта, где названия.

А отзыв мой такой, будто это само собой разумеется: ницшеанская, мол, песня.

И я удивился своему апломбу. Ведь в молодости  с этой песней у меня ассоциировался подъём духа. И, если я не ошибаюсь, на каком-то концерте её исполняли с визуальным сопровождением: на киноэкране позади исполнителей восходило гигантское солнце над равниной. Дух захватывало от грандиозного оптимизма какого-то вселенского масштаба.

При чём тут ницшеанская песня? Как у меня рука поднялась написать такое?

«…сам Дилан тогда заявил, что «был сражен» вариантом The Animals» (https://diletant.media/articles/25369197/)…

Песня была «Дом восходящего солнца» (The Animals. 1964). Или «Блюз восходящего солнца». Самое драматическое звучание тут, за исключением места, где балуются.

Есть в Нью-Орлеане дом один,

Известный как Солнца Восход.

Он многих несчастных парней загубил.

Божусь, я ведь сам такой!

  

Портнихой была моя бедная мать –

На память вот джинсы на мне,

Азартный игрок – вот кто был мой отец

На Нью-Орлеанском дне.

  

А что нужно в жизни тому игроку? –

Лишь кейс, да в руке стакан.

Был жизнью доволен он в пору лишь ту,

Когда был мертвецки пьян.

  

Ох, мамы, детей не пускайте за мной

Тропой, что на дно ведет.

Чтоб алчность и грех им не стали судьбой

В том Доме, где Солнце встает.

  

А я уж с платформы ступаю в вагон,

Что едет назад в Орлеан.

Где долго в цепях я ходить обречен,

Таская чугунный шар.

  

Есть в Нью-Орлеане дом один,

Известный как Солнца Восход.

Он многих несчастных парней загубил.

Божусь, я ведь сам такой…

Надо признаться, что текст и название никак не подходят к торжественной музыке.

А чего радостно-то? – Ос-во-бождение!

Текст – это то, от чего освобождение. В данном варианте текста – от Скуки подневольной жизни. Зависимости от игорного дома (у отца и сына). Зависимости от необходимости ходить ежедневно на однообразную работу портнихи (у матери).

Люди совсем не бедствуют материально. «Кейс» – небольшой чемодан. – Ничего себе – чемоданами деньги выигрывает отец… И «джинсы» – модный товар (у меня, всегда бедного, никогда не было джинсов). Мать лирического героя не мало зарабатывает. А души – пусты. Сытость – скучна. И это непереносимо («в цепях я ходить обречен, / Таская чугунный шар»). И вырваться невозможно. И виноватых нет. Тут не ужасная действительность в восприятии романтика, спасающегося бегством в свою прекрасную внутреннюю жизнь. Какая уж тут прекрасность – пустыня. Тут хуже разочарование, чем в действительности – вообще в Этом мире. – Таковы слова.

И что ж делать? – Освободиться от Этой жизни. Пойти в иномирие. Не путать с христианским тем светом (ибо всуе применяется «Божусь»), — тем светом, где в сверхбудущем наступит Царствие Божие для бестелесных душ прощённых и праведников.

Так «говорит» опытному в распознавании от других идеалов идеала ницшеанского не текст, а так «говорит» критику художественный смысл текста, — художественный смысл, не только не цитируемый, но и образа не имеющий.

Как так? – А так. «Говорит» результат столкновения противоречий: 1) «Кейс», «джинсы» — образы материального благополучия в Этом мире и 2) «судьбой», «Солнца Восход» — образы привычной закономерности в Этом мире. Сии два «хорошо» сталкиваются и дают… «плохо»: «в цепях», «дно» в Этом мире, из которого куда же, как не в иномирие. А музыка, наоборот, даёт образ этого: не «Восход», а уход от тёмной земли. Космичность  (иномирие) в музыке не иррадияция из текста, из названия, а… У меня нет музыкального образования, чтоб написать, каким элементом музыкального «текста» даётся образ этого иномирия. И радость достижения его, принципиально недостижимого, — радость достижения тем, что удалось выразить.

Но у меня хватило опыта и уверенности в себе, — меня, открывшего для себя и других множество ницшеанцев, ницшеанцами общественным мнением не признаваемых (Чехов первый), — отринуть восприятие своё в молодости и безапелляционно назвать песню ницшеанской.

Как я молодой мог так ошибиться? – спрашиваю себя я теперь.

Очень просто. В СССР ницшеанство было вообще неведомо широким массам. А я как раз и был из тех широких масс. И я не только перевода текста не знал, но и текста (я чуть умею по-английски), но и названия. Да и исполнителей. – Нравилась торжественность. И всё. И она звенела в моём воображении в минуты, когда я был счастлив.

В интернете нашлось подтверждение, что я не один был такой:

«Чувствую себя редкой дурой, всю жизнь считала, что в одной из моих самых любимых песен Animals – House of the rising sun (Дом восходящего солнца) – звучит самый что ни есть возвышенный текст, мне нравился вот такой,-

«Ходит по свету легенда о том,

Что где-то средь горных высот

Стоит, стоит прекраснейший дом,

У которого солнце встает.

 

И если бы я поверить не смог,

Прожил бы всю жизнь без хлопот,

Но я пошел искать этот дом,

У которого солнце встает.

 

Я шел через горы, покрытые льдом,

Я шел и неделю, и год,

Но я не нашел, не нашел этот дом,

У которого солнце встает.

 

Ходит по свету легенда о том,

Что где-то средь горных высот

Стоит, стоит прекраснейший дом,

У которого солнце встает

 

Ищите, ищите, люди, тот дом,

У которого солнце встает».

В общем всегда-всегда проникалась и мною овладевало самое возвышенное настроение, мало того, если мне хотелось этого самого настроения, я всегда включала эту песню и слушала…

 Сравнительно недавно я «открыла» для себя youtube и первым делом полезла посмотреть на своих любимцев с моей обожаемой песней, до этого я только слышала, но никогда не видела, впечатление от увиденного испытала двоякое, что называется в непростонародье когнитивным диссонансом.

Одновременно растроганность молодостью моих любимцев 1964 год и странным несоответствием  от увиденного и услышанного. Я увидела перед собой наших российских гопников, нарочито закатывающих глаза и терзающих струны.

Солист был похож лицом на нашего второгодника Филюрина, сына уголовника, впоследствии покончившего с собой тоже в тюрьме. Он пел прекрасным мужским голосом о чем-то недосягаемом и примерно равным по меньшей мере знаменитой Элегии, в исполнении Шаляпина.

Червяк сомнения зашевелился в моей груди…

Эти люди не могли придумать этот текст… тогда о чём же они поют?

Я полезла искать перевод и чуть не упала со стула… перелистав несколько страниц гугла я везде-везде натыкалась на нечто совершенно недостойное пафоса песни…

Вот самый лучший перевод, вот оказывается о чём они пели, а я идиотка отчего то таяла…» (https://maxpark.com/community/4797/content/1674734).

Я хочу себе позволить сказать следующее.

Я считаю, что произведения неприкладного искусства обеспечивают общение подсознаний автора и восприемника. Не меньше! Подсознаний.

При этом восприемник переживает нечто необыкновенное. А содержание переживания сознанию не даётся. Только специалисты, искусствоведы могут на то содержание намекнуть словами, если их самих в акте последействия искусства настигнет озарение о том содержании их подсознания.

Но необыкновенность без «понимания» запоминается. И именно потому говорят, что искусство живёт в веках. Люди передают друг другу из поколения в поколение название и автора как что-то из ряда вон выходящее. И так теперь, например, все европейцы, по крайней мере, знают имя Гомера, хоть не читали его ни «Илиады», ни «Одиссеи».

Подсознательный идеал «The Animals», ницшеанское иномирие, сумел передаться подсознаниям миллионов слушателей. И за то, — за получение, а не за содержание полученного, — песня безумно нравилась. Но сознание миллионов обманывало себя, что нравится – за выражение счастья освобождения, а не иномирия метафизического, принципиально недостижимого.

Соломон Воложин