Имя, даже не имя, а словосочетание «Илья Григорьевич Эренбург» я помню с самого раннего детства. Наверняка, от мамы. Отец был на фронте, а мама читала и читала газеты в свободное время, и от неё тогда я впервые услышал: «Илья Эренбург» и пересказ его знаменитых военных корреспонденций.

Потом, когда был убит Михоэлс, а затем разогнан Еврейский антифашистский комитет, и большинство тех, кто входил в него, погибли в подвалах КГБ, я уже знал всё, о чём говорили взрослые. Потихоньку и на идиш, чтобы дети не поняли. А говорили они о страшном, таком страшном, что сами боялись выходить на улицу, ходить в гости или о чём-то высказываться вслух… Помню, помню, как закрыли газету «Дер эмес» («Правда»), потом издательство «Эйникайт» («Единение»)…

Еврейскую культуру уничтожали под корень, планомерно и грубо. Закрыли театры, перестали выступать еврейские певцы, ясно было, к чему идёт дело: нет культуры — нет народа. Убили целую группу, плеяду еврейских писателей разом… Евреев надо было уничтожить физически и духовно, к этому всё шло… То, чего не смог Гитлер, хотел доделать Сталин. А Эренбург, один из самых известных представителей народа и один из самых деятельных членов Антифашистского комитета уцелел! Его не тронули! Об этом все шушукались втихомолку и сомневались: «Тут что-то не так». А что? Решить не могли. Как ни поворачивай — не было ответа…

Я был уже совсем взрослый в тот год, мне исполнилось одиннадцать. Говорю это безо всякого юмора. Кто пережил войну, кто голодал, как я, когда ноги от малокровия покрывались чирьями, градусник зашкаливал, и нельзя было встать на собственные ступни от боли и нарывов, тот, без сомнения, поверит, что в десять-одиннадцать мы были совсем взрослыми…

В 1952 году в нашей семье появился телевизор, по тогдашним временам — событие! И я помню, вижу картинку и слышу выступление Ильи Эренбурга на каком-то съезде, слёте в Колонном зале Дома Союзов, где он говорит дословно: «Франция — моя вторая родина!» На всю страну! На весь мир! И Сталин его опять не тронул! И опять заговорили: «Тут что-то не так!»

Через много лет стало известно, что Илья Эренбург не подписал письма, организованного КГБ, с обращением к правительству о том, чтобы евреев депортировали для защиты от справедливого гнева советского народа… Это было после организованного дела врачей… Всего несколько человек: Эренбург, Каверин… не подписали это страшное послание… А остальные в страхе сдали свой народ! Предали и продали! Я не берусь судить и осуждать их, не знаю, как бы я повёл себя в то время, если бы мне приставили пистолет к затылку и дали в руки перо для подписи, но ФАКТ — Эренбург не подписал!

Прошу прощения за лирическое отступление в виде ликбеза, никак без него не обойтись было.

В середине 60-х, когда «скинули» Никиту Хрущёва, и уже была создана в Союзе писателей «Комиссия по работе с молодыми авторами», о которой я уже рассказывал, в ЦДЛ, в Малом зале была организована для этих самых молодых, то есть для нас, встреча с Ильёй Григорьевичем Эренбургом. Это было в порядке вещей — встречи с писателями, артистами, журналистами… Но с Эренбургом!!!

Понятно, с каким нетерпением я ждал вечера и даже не занимал места в набитом зале, а стоял в вестибюле прямо напротив входа, чтобы подольше лицезреть его просто в жизни — идущего, снимающего пальто, здоровающегося… Не только на сцене…

Он поразил меня своим маленьким ростом и измученным серым лицом, сразу возникли слова Михаила Светлова: «У меня не телосложение, а теловычитание»… Он спросил что-то у сопровождающего, и можно было догадаться, поскольку отправился вниз по лесенке, куда…

Выступление Илья Григорьевич начал с объяснения, что приехал с другой встречи, и стало ясно, что он устал, и даже перерыва не было в туалет сходить… Я не мог ни на секунду отвести взгляда от него, сидел, высунувшись в проход, чтобы не мешали впереди сидящие. Мозг работал, как магнитофон.

Эренбург рассказал о вышедшем третьем томе гремевших тогда его мемуаров «Люди. Годы. Жизнь» — что далеко не всё в него смог включить, поскольку живы ещё многие, а главное — когда печаталась книга, был у власти Никита Сергеевич Хрущёв. И я подумал, вспоминая прошлое: значит, ничего не кончилось. Этому человеку я не мог не верить. Его спросили, не мог бы он почитать эти, не вошедшие в книгу страницы? Он задумался. Сказал, что это возможно, только надо послать за ними домой, потому что с собой он рукописи не носит. Вызвалось много охотников… но Илья Григорьевич отказался от этой затеи, решил, что лучше прочесть в другой раз…

А потом пошли вопросы о жизни, о публикациях, о засилье цензуры, о том, что невозможно пробиться, об этой созданной Комиссии… И мне обязательно надо было его спросить, а вечер бежал, и уже стали задавать вопросы с места… Я боялся не успеть и тогда вытянул руку, как школьник, который наконец-то выучил урок: вверх, вверх, даже привстал со стула… Эренбург заметил это!

— Илья Григорьевич! — наверное, голос у меня дрожал, — замкнутый круг получается: невозможно даже сдать рукопись в издательство, например, в «Советский писатель», потому что не член СП, а стать членом СП без книги невозможно — не публикуют!

— Если это настоящее — опубликуют потом, даже после смерти. Главное, чтобы это стало фактом литературы! — сказал очень внушительно Эренбург, и зал, как мне показалось, замер в ожидании. А я уже не мог сдержаться и отпарировал:

— Хочется, чтобы это стало фактом биографии!

— Да! — согласился писатель. — Но ведь вам иголки под ногти не загоняют! Правда!? Что же жаловаться… — меня этот ответ настолько ошеломил, что я уже не мог произнести ни звука и плохо соображал, что вокруг творится…

Перерыва не было. Расходились медленно. Я протиснулся сквозь кольцо обступивших писателя и протянул ему книжку «СТИХИ 1938-1958». Он посмотрел на меня внимательно, мне кажется, чуть улыбнулся и только чётко расписался.

Комментировать наш очень короткий диалог не буду. Когда смотрю на этот автограф, сразу же вспоминаю наш разговор и сожалею, что фразы, которые я слышал от Ильи Григорьевича, не написаны здесь, на этой странице, где автограф, его рукой… О многом они мне поведали — мы хорошо были обучены читать между строк и понимать, что стоит за словами. Поэтому я очень дорожу этим автографом и именно на этой книжке, охватившей страшные годы жизни страны и моей, в том числе.

Эренбург всегда считал себя поэтом больше, чем прозаиком. Я прочитал, за малым исключением, все его книги и согласен с ним…

Дорожу его стихами и этой небольшой книжкой, конечно…

В заключение одно его стихотворение, которое теперь и найти-то трудно, а оно написано было по горячим следам, как говорится, ещё в 1944 году на пропитанной кровью, дымящейся земле. Он первым вслух сказал об этом, и когда!!!

БАБИЙ ЯР

К чему слова и что перо,

Когда на сердце этот камень,

Когда, как каторжник ядро,

Я волочу чужую память?

Я жил когда-то в городах,

И были мне живые милы,

Теперь на тусклых пустырях

Я должен разрывать могилы,

Теперь мне каждый яр знаком,

И каждый яр теперь мне дом.

Я этой женщины любимой

Когда-то руки целовал,

Хотя, когда я был с живыми,

Я этой женщины не знал.

Моё дитя! Мои румяна!

Моя несметная родня!

Я слышу, как из каждой ямы

Вы окликаете меня.

Мы понатужимся и встанем,

Костями застучим — туда,

Где дышат хлебом и духами

Ещё живые города.

Задуйте свет. Спустите флаги.

Мы к вам пришли. Не мы — овраги.

Да, не побоялся, сказал первым! И это действительно «факт литературы».

Михаил Садовский