Не писалось. Промучившись часа три за компом, злой как черт Назаров вспотел и отчетливо понял, что сегодня ему не родить не строчки. Пот был едким и соленым, но вместе с ним пришло счастливое озарение: «Не пишется, да и фиг с ним!» И сразу стало легко, захотелось выйти на улицу, вдохнуть ноябрьский воздух и съесть чего-нибудь. Удивительно, как люди способны усложнять себе жизнь. Нет, прав тот, кто сказал: «Не можешь изменить ситуацию, измени свое отношение к ней». Назаров так и сделал, соорудил себе огромный бутерброд с колбасой и вышел из дома.

Он, плодовитый литературный критик, давно уже мог сменить место жительства, переехать в новостройку, или хотя бы вторичку. И жена,  и, особенно, теща слезливо намекали ему на это – «дети растут, им отдельная комната понадобится, да и в кухне не развернуться, ну, что это такое?!», но Назаров с идиотическим упорством оставался верен родительскому дому в старом итальянском дворе-колодце, где двери десяти квартирок выходили на один общий балкон с крутой лестницей. Во дворе всегда стояла вонькая духота от сохнущего белья, котов и разнообразного соседского варева, но Назаров любил свой двор. В нем ему была знакома каждая выщербленная дверь, каждый камень был ему родным. И чем старше становился критик, тем больше было это родство, словно мир сужался до размеров колодца, но приобретал и колодезную глубину, и глубина эта падала в сердце…

Вопреки общеизвестному мнению, что критик всегда задним умом крепок, Назаров был творцом. Его статьи иной раз превосходили сам материал разбора, так что незадачливый автор пьесы или прозы поражался: «А, черт побери, неужели я так глубоко мыслил? И как только критик это узрел? Что значит профессионал!» и, благодарный, рассказывал собратьям по перу, что не перевелись-де еще настоящие ценители прекрасного. Собратья, особенно те, которым не повезло с критиками, угрюмо молчали.

Но в этот раз, или луна была на ущербе, или звезды не сошлись, или старый тутовник отбрасывал тень как-то криво, но не получалась статья о психологизме современной прозы на примере рассказов молодых авторов. И обиднее всего было то, что никто не мешал: жена с детьми гостила у своей матери и Назаров был рад этому. Он любил семью вдумчивой спокойной любовью, ему нравилось наблюдать как растут дочери, как хлопочет на маленькой кухне жена – от всего ее облика веяло миловидностью и уютом. Но сейчас он был рад одиночеству: любовь и ласка нуждаются во взаимности, а творчеству нужна отрешенность.  И все шло как по маслу: и маячил хороший гонорар, и экран монитора светился призывно, и готовый к печати сборник рассказов лежал на столе, и к развитию сюжетов не придерешься, а… пустота! Ни уму, ни сердцу: Алик З. любит свою невесту Симу К. Она его тоже любит, но подспудно симпатизирует Руслану М. И пока свадьба по каким-то причинам затягивается (то не все приданое собрали, то кто-то из родственников некстати к праотцам отправился) Руслан М. как-то ненавязчиво завладевает сердцем Симы К. В общем, в стане женихов маленькая перестановка, но от перемены слагаемых сумма не меняется. Все слагаемые слагаются как положено, свадьба играется, бывший жених благородно произносит тост за счастье молодых и, дабы излечить раненое сердце, уезжает поступать в заграничный вуз. Во втором рассказе пожилой гулена муж наконец-то возвращается к своей старой верной жене, и та, проронив для приличия несколько горьких слез, принимает блудного Одиссея  в объятья и ни разу не попрекает его своим вынужденным пенелопством. Вокруг бродят смущенные взрослые дети, взволнованный Одиссей вытирает покрасневшие глаза и возносит хвалу Господу за возвращение в лоно семьи. И остальные рассказы в том же елейно-назидательном духе. Назаров как не бился, не знал, к чему подступиться. А психологизм – меленький, подленький психологизм — был в том, что критик уж больно хорошо знал авторов этих рассказов, был с ними в приятельских отношениях, и сейчас раздирался между нежеланием обидеть авторов и  желанием разнести их опусы в пух и прах.

Двор дохнул неряшливостью: воздух и небо будто провисли длинной серой слюной, все было влажным и неприятно липким на ощупь, почерневшие тутовые листья валялись тут и там, и все же в замкнутом пространстве двора было больше уюта, чем в теплом доме. Облысевший тутовник кряхтел, поскрипывая, кривая его тень дрожала.  Назаров с аппетитом откусил от бутерброда и задумался…

Тутовник давно собирались спилить, каждую весну толстый Фазиль торжественно ударял себя в грудь и клялся всеми своими родственниками – живыми и мертвыми, что он будет не он, если не спилит эту кривую высохшую деревяшку, которая и ягод уже давно не несла, а в последние годы стала угрожающе валиться на бок. Ему вторила добрая половина соседей: мол-де  и и машинам въезд загораживает, и пройти нормально невозможно, и детям играть мешает, а упадет, так придавит кого-нибудь. И всякий раз торжественные клятвы так и оставались клятвами. Тутовник кренился все больше, но так же победно торчал посередине двора. И всякий раз, бросая взгляд на уродливое дерево, кто-то из соседей задумчиво ронял: «Надо, же, дух Везира как охраняет, не дает спилить…»

Лет сорок назад Везир-Волк был грозой всех округи. Огромный, смуглый до черноты, обросший жесткой седой бородой он наводил ужас одним своим видом. Назаров даже сейчас поежился, вспомнив, как Везир отгонял их, мальчишек, от усыпанных алыми ягодами веток. И никаких ласковых старческих увещеваний, типа: «Не трогайте, детки, животы заболят, тут еще неспелый, почернеет, так и лакомьтесь на здоровье» — не было и в помине. Напротив, была вздернутая к небу рука с огромной суковатой палкой, круглые, налитые яростью глаза и хищно подрагивающие усы под вислым носом.

Его побаивались даже почтенные отцы семейств – Везир знал их еще голопузыми, и тоже жаждущими тутовых ягод. Тщетно! Старик охранял неприкосвенность дерева, как не всякая девица блюдет свою честь. И только когда почерневшие, истекающие соком ягоды начинали грузно шмякаться на землю, Везир делал знак здоровой рукой – вторая висела плетью, и женщины двора гурьбой кидались собирать их, осторожно трусили ветки  в разостланные под деревом старые простыни. Везир и тут не успокаивался, придирчиво вглядываясь, не обломали ли какую-то ветку, не повредили ли ствол.

Волком его прозвали за нелюдимость, молчаливость и каменную уверенность в своих поступках. Говорили, что он каким-то чудом выжил в сталинской молотилке, и даже не угодил в лагерь, но в тюрьме ему перебили руку так, что потом она срослась неправильно.  Что дети и жена его в войну погибли, а сам он, попав в окружение, просидел двое суток в сугробе. Смог выбраться и даже привел «языка», но отморозил себе все, что можно, и потому жениться во второй раз не смог и так и доживал свой век в маленькой комнатушке с забранным решеткой окном, и лицо его со временем стало похоже на эту решетку. Но человеку нужно быть привязанным к чему-то, и Везир посадил саженец тутового дерева, возился с ним как с младенцем, поливал, рыхлил почву, охранял и от ветра, и от мальчишек, и от котов – все они могли надломить слабенький росток. Деревце оказалось благодарным– быстро пошло в рост, покрылось аккуратной густой листвой и на пятый год  принесло первые плоды. И Волк  превратился в цербера! Горе тому, кто хотя бы ненароком тянулся к созревающим ягодам, откуда-то из под земли вырастала грозная фигура с хищно подрагивающими усами и точный удар палки-судьбы опускался на руку бедолаги. Так и жили – двор сам по себе, а Везир с деревом сам по себе, и никого старик не впускал в свою жизнь и ни от кого не принимал даже крохотного угощения, сам себе стряпал, да раз в неделю приходила пожилая молчаливая женщина, видно какая-то родственница, прибирала в комнате, забирала узелок с грязным бельем и исчезала. Все попытки наладить с ней контакт были безуспешны, и  даже пронырливые кумушки-соседки приуныли – женщина оказалась твердой как кремень и односложно отвечала на любые вопросы. Для южного темперамента это было нетипично, и двор вынес негласный вердикт: «Волк и род его волчий, лучше не трогать, пусть сидит под своим деревом» И Везира не трогали, и он, уперевшись в палку, сидел целыми днями, пока позволяла погода под деревом, и смотрел прямо перед собой.

Трогать, конечно, не трогали, кто ж решится, да и недостойно было бы задирать старика, во дворе ходили чуть ли не по струночке, но вот за его пределами отводили душу и давали волю языкам! Особенно кривлялся Самир-йемишбаш(дынноголовый) – долговязый вертлявый пацан с вытянутой формой черепа. То насупит брови, то вытянет губы и коснется ими кончика носа, то примется вращать глазами, то схватит палку и начнет трясти ею над головой, что-то бормоча при этом, в общем, бесплатный цирк. И одну руку всегда привязывал к телу, чтобы добиться полного сходства со стариком. Назаров смеялся вместе со всеми, но на дне души тяжело трепыхался стыд – ну, не правильно это, не должно быть так. Да пусть от Везира не то, что доброго слова, но даже взгляда не дождешься, пусть двор при его появлении вымирает,  пусть в тысячу раз будет волком, но ведь не шакал же! Но Самир изображал его так артистично, ребята покатывались со смеху, и Назаров тоже смеялся, чтобы быть своим среди них.

Скорее всего, Везир догадывался о геройствах Самира в соседнем дворе, потому что иногда останавливал на нем взгляд, полный иронии и скрытой издевки.

А потом случилось такое, после чего Везира вообще назвали зверем. Впрочем, ненадолго и всего лишь два человека. И было это так.

На исходе 1978-года во дворе появились новые соседи, переехали в квартирку умершей соседки. Новому жильцу – главе маленькой семьи умершая приходилась бабушкой, до этого семья снимала квартиру где-то на окраине города, а сейчас  решили переехать. Хоть и старый дом и общий двор-колодец, но все же собственное жилье, к тому же в центре. Бабку они навещали по праздникам, не засиживаясь надолго, и соседи любили наблюдать как из обшарпанной двери выходит молодая нарядная пара с двухлетним малышом на руках, не спеша проходит через двор и садится в машину. Везир не обращал на них внимания, но на то он и Волк.

Когда они переехали в освободившуюся квартирку, мальчику было чуть меньше семи лет. И все сразу поняли – переехали ненадолго. Глава семейства целыми днями вел какие-то переговоры с незнакомыми людьми, те осматривали квартиру, цокали языками, вздыхали, уходили. На смену им являлись другие, осматривали двор, проверяли на прочность перила общего балкона, вглядывались в переплеты соседских окон. Супруга главы семейства не принимала в переговорах участия, не работала, и почти не выходила из дому. Иногда из их окон долетали приглушенные разговоры: женщина жаловалась, что не может жить в такой дыре, а муж успокаивал, что как только подвернется выгодный вариант, они сейчас же съедут.

Но вот сынок их целыми днями вертелся во дворе и особой приязни не вызывал ни у детей, ни у взрослых. Маленький, носатый как Буратино, с тонкими, просвечивающими на солнце ушами, он постоянно что-то жевал, и постоянно подтирал нос. От этого шмыганья и жеванья становилось тошно, но как откажешь в общении человечку, который ничего плохого тебе не сделал, а наоборот, вертится рядом с таким угодливым выражением лица, что язык не повернется отогнать.

Через несколько месяцев он уже досконально знал привычки обитателей двора. Кто когда развешивает белье, у кого какие простыни, подштанники, фуфайки, кто когда возвращается с базара, и что несет, у кого что булькает в кастрюле и шкворчит на сковородке, -тонкие уши горели от любопытства и нетерпения быть в курсе всего.

К Волку он тоже попробовал было подойти, но тот не выказал ни малейшего желания общаться.  После двух-трех попыток мальчишка понял, что успеха не добиться, а может и родители наказали не лезть к старику. И все может быть было хорошо, если бы не сезон созревания тута.

В этот год природа расщедрилась, ветки словно войлоком были облеплены карминными ягодами – каждая из них готова была взорваться от малейшего прикосновения, но до полной спелости было еще далеко. Полная спелость – это густая южная ночь, это волшебные чернила, пропитанные солнцем! Везир знал это и охранял дерево еще больше.

То ли черт дернул неугомонного Йемишбаша, то ли показалось, что Везир дремлет, но мальчишка предпринял отчаянную попытку одним молниеносным движением очистить ближайшую ветку. Подкравшись, он мгновенно выбросил руку и ухватил ветку, но не успел сорвать и пяти ягод, как раздалось угрожающее «Гр-р-р!» и повинная рука была перехвачена железными пальцами.

— Тута неспелого захотелось, сынок? – издевательски захрипел старик. – Сейчас получишь!

— Вот, дядя Везир! – раздался детский голосок.

Везир оглянулся, не разжимая пальцев. На него, ясно улыбаясь, смотрел сын новых соседей и протягивал старику его же палку. Тонкие уши его горели на солнце,  и вся его фигура выражала услужливость.

Волк сузил глаза, разжал хватку и не спеша взял палку. Затем на глазах побледневшего Самира резким движением переломил ее через колено.

— Значит, ты принес мне палку, чтобы я ударил твоего соседа?

Ничего не понимающий мальчик радостно кивнул. Во дворе повисло нехорошее молчание.

Везир долго  смотрел на ребенка. Назаров помнил этот взгляд и сейчас. Трудно сказать, чего в нем было больше- гнева, боли или усталости. Он смотрел на ребенка, тот по-прежнему светло улыбался и уши его так заманчиво горели на солнце… Назарову показалось, что у старика заходили желваки на скулах…

-Иди домой, — наконец сказал Волк. И тихо прибавил: — Скажи спасибо, что маленький.

И так сверкнул на него глазами, что мальчишка убежал, разревевшись.

В эту ночь плохо спалось жителям двора. Каждый обсуждал в своем доме дневное происшествие. Но, странное дело, никто не назвал Везира волком, кроме новых жильцов. Из их дома слышались крики почти до утра. Женщина кричала, что ни дня не останется в этом  гадком дворе и доме, рядом с этим сумасшедшим дедом-зверем, который напугал ребенка. Мужчина отвечал чуть виновато и лениво, что ей не о чем беспокоиться, что он нашел хороший вариант обмена, и не драться же ему с выжившим из ума стариком.

Через неделю они съехали. И никто их особо не провожал, разве что мать Назарова, да еще несколко сердобольных соседок, но и те больше для того, чтобы не уронить честь двора.

О них быстро забыли. Будто бы и не было этих жильцов. А новые оказались людьми веселыми и нечванливыми, быстро стали своими. И все пошло по прежнему. Везир-Волк с новой палкой так же зорко охранял дерево, чтобы ни одна неспелая ягода не была сорвана торопливой рукой. Дети росли, учились, уходили в армию, женились, выходили замуж, родители их старели, а Везира-Волка казалось и время не брало – так же сидел под тутовником, опершись на палку, только побелел совсем. Белый волк…

Когда его не стало,  стол накрыли под тутовником. Усыпанные красными ягодами ветки свешивались над скатертью, но никто не сорвал даже одну.

— Хороший человек был, — нарушил молчание отец Назарова. – Правильный.

Молчаливая,очень постаревшая родственница старика всхлипнула. И в ответ ей отозвалось еще несколько дружных всхлипов. Будто не Везира Угрюмого Волка провожали, а самого доброго человека.

А больше всего плакал высокий плечистый парень Самир-Йемишбаш, к тому времени уже отслуживший в армии. Словно родного деда провожал…

После Везира-Волка тутовник как заколдовали. Перестал плодоносить и начал крениться. И проезд загораживал, и тени никакой не давал, и листва поредела, а спилить ни у кого рука не поднималась.

Назаров доел бутерброд, кинул еще раз взгляд на дерево и вернулся в дом. Он порядочно прозяб, хорошо, что от стенной печи веяло жаром. Это были старые дома, еще дореволюционной постройки, почти во всех были  печки-голландки, газа они поглощали много, но протапливали дом гораздо лучше электрических печек.

Надо было хотя бы как-то начать статью. Назаров попытался настроиться на опостылевших Симу К., Алика З., на загулявшего Одиссея с его Пенелопой и понял, что не сможет. Перед глазами отчетливо встал Везир-Волк, его тяжелый, полный иронии и скрытой издевки взгляд.  Назаров еще раз перелистал сборник, подумал немного и решительно выключил ноутбук.

В редакции удивились внезапному отказу  Назарова, но потом смирились. Сборник рассказов в  роскошном бордовом переплете с золотым обрезом вышел с предисловием другого критика. Вступительная статья о психологизме современной прозы была выше всех похвал. Молодые авторы остались очень довольны.

Ляман Багирова