Неслужащий дворянин Всеволод Крестовский

«Отец его — дьявол, мать — Нищета. Имя ему — Разврат»

«Читал с особенным любопытством».

Александр II о чтении известий Крестовского с русско-турецкой войны

Если вам нечего сказать своего, лучше не пишите.

Крестовский

«Ночь была славная, синяя, морозная — одна из редких петербургских ночей, где по зимам чаще всего господствует туман и прелая слякоть. Небо искрилось необыкновенно яркими звёздами; прохваченный добрым морозцем и потому крепкий и белый, снег хрустел и визжал под полозьями лихого троечника, который с ямщицкими покриками, кругло́ помахивая кнутом, ухарски заставлял своих серопегих выносить широкие, красивые сани — только пар валил столбом, да снежная пыль подымалась из-под копыт, и с какою-то бодрящей приятной колючестью иглы этой блестящей пыли резали зарумянившиеся щёки…» — Так и видится-слышится гоголевский неспешный ход слога.

Но увы, уж чего-чего, но элементов подражания Гоголю критика у В. Крестовского точно не находила. Разве что баловалась обвинениями в плагиате. Об этом ниже…

Приведём небольшой отрывок письма Всеволода Владимировича начинающему литератору, поэту и публицисту А. Жиркевичу по вопросу о способе и методах творчества:

«…для «Трущоб» я посвятил около девяти месяцев знакомства с трущобным миром, посещал камеры следственных приставов, тюрьмы, суды, притоны Сенной площади и пр. Чтобы написать «Кровавый пуф» потребовалось не только теоретическое изучение польского вопроса по источникам, но и непосредственное соприкосновение с ним в самой жизни, что и дала моя служба в Западном крае и в Польше. Для «Дедов» пришлось по источникам изучать эпоху царствования Екатерины II и царствование Павла I. Наконец, для последней моей трилогии «Тьма Египетская» ушло до десяти лет на изучение библии, талмуда и проч., не говоря уже о личном, практическом знакомстве с еврейским бытом и миром, которое опять-таки далось мне жизнью и службой среди палестин Западного края. Но при всём этом первенствующее значение я даю никак не теоретической подготовке по источникам, а самой жизни, т. е. тем непосредственным впечатлениям, какие она на меня производит при знакомстве с нею, с бытом, типами и соотношениями в массе ежедневных соприкосновений с нею». 

Полоса ль ты моя, полоса!

Не распахана ты, сиротинка,

И тебе не колосья краса, —

Не колосья краса, а былинка…

…Зарастай же, моя полоса,

Частым ельничком ты да березкой, —

И пускай же ни серп, ни коса

Не сверкают отсель над полоской!

(1861) —

— данным стихотворением, подобно многим его стихам ставшего потом романсом, начинал обычно публичные чтения Всеволод Крестовский, крайне популярный в конце 1850 — начале 60-х гг. молодой поэт-декламатор.

Мастерски имитировавший различные голоса (в особенности Некрасова), он прекрасно исполнял как свои произведения, так и чужие. Публика с восторгом принимала и посещала модные в то время творческие лекции (типа кружка братьев Достоевских), литературные «вторники» (у Милюкова, например, «вторники» которого продолжались в течение сорока лет без перерыва), наряду с Крестовским наипаче выделяя А. Майкова, А. Милюкова, Ф. Берга, И. Горбунова, Фёдора Достоевского и др. Последний, — недавно помилованный Императором Александром II, — на всю дальнейшую жизнь стал Крестовскому непререкаемым авторитетом, преимущественно в размышлениях о «великой скорби арестантской». (Правда, отношения их с течением лет не раз менялись в прямо противоположном направлении.)

«Видел Крестовского. Я его очень люблю. Милый, благородный мальчик! Он мне так нравится, что я хочу когда-нибудь, на попойке выпить с ним на ты» (из эпистол Достоевского. 1860). А вот Фёдор Михайлович 1875 года выпуска: «Наша консервативная часть общества не менее говённа, чем всякая другая. Сколько подлецов к ней примкнули, Филоновы, Крестов­ский…». (Вообще под конец жизни Крестовского, наряду с уважением преданных друзей, некоторые недолюбливали за якобы литературную деградацию как прозаика, «способность к дурным поступкам» [Достоевский] и «разврат ума», которым «пересиливается его прекрасное и мягкое сердце» [А. Григорьев]).

С детства будучи непритязательным и щедрым, — достаточно сильной натуры, — по характеру незлобивым и мягким, к тому же болезненным, он не обладал практическими навыками выгодно устраиваться в быту, на казённых местах, до почти тридцатилетнего возраста оставаясь в роли «неслужащего дворянина», — как его именовали в официальных документах. (Но что с лихвой восполнилось беззаветным служением Отечеству и Государю впоследствии.)

Посему, не желая обременять родных, в период вынужденно досрочного оставления Петербургского университета, вполне близко, накоротке познакомился с нуждой, живя отшельником на Петровском острове. Что подвигло его к интенсивному литературному труду и печатанию, — и что неплохо, в общем-то, получалось: стихотворения, повести и рассказы публиковали «Отечественные записки», «Русское слово», «Время», «Эпоха», «Искра», «Библиотека для чтения». Это позволяло ему до конца дней помогать деньгами своей матери, горячо любимой. (Мать переживёт его.)

Значительно улучшив материальное положение и перебравшись с молодой красавицей-женой обратно в столичный Петербург (первый брак станет неудачен и горек), Всеволод Владимирович с головой окунается в реализацию давней задумки, задушевной идеи о создании повести из потаённых глубин петербургской жизни.

Замысел возник не сразу, как бы частями, исподволь.

От впечатлений студенческих встреч и столкновений с неприкаянным существованием питерского дна — до целенаправленных посещений тюрем, больниц и общением с тогдашними сыскными псами впредь до тесного сотрудничества с влиятельным начальником сыскной полиции Иваном Путилиным. Который, кстати, не без воздействия Крестовского, собрал собственный двухтомник полицейской практики (опубликованный после смерти Путилина, в 1902 г.), а также замечательный словарь воровского жаргона, «условного языка». Материалами оного Иван Дмитриевич наверняка делился с Крестовским в пору написания романа.

И который, по мнению филологов, — что интересно! — был использован В. Далем в составлении манускрипта под названием «Условный язык петербургских мазуриков, известный под именем музыки или байкового языка». При том что контент далевского словаря расположен не по алфавиту, характерному чётко выверенной лексикографии Даля, а по понятийному «блатному» принципу, — что, в свою очередь, было рабочей, профессиональной стилистикой Путилина. Но отвлеклись…

— Ты мне не верь, я подлец: право, подлец!

— Верю.

(Из «Трущоб») 

«Если мой роман заставит читателя призадуматься о жизни и участи петербургского бедняка и отверженной парии — трущобной женщины; если в среде наших филантропов и в среде администрации он возбудит хотя малейшее существенное внимание к изображённой мной жизни, я буду много вознаграждён сознанием того, что труд мой, кроме развлечения для читателя, принёс ещё и частицу существенной пользы…» — отмечал Всеволод Владимирович.

Эффект от вышедшего в 1864 году романа-хроники (правда, с цензурными правками и вырезами), выросшего на традициях французского авантюрного жанра 1830—40 гг. и диккенсовской урбанистике, превзошёл все ожидания критики и публики. От разошедшихся буквально по всей Империи книг и огромного к ним интереса людей, зачитывавшихся текстом от мала до велика, — до филологических разборов и характеристик, крайне для автора нелицеприятных. Вплоть до гнусных обвинений в плагиате с доброго приятеля В.В. — Н. Г. Помяловского. …Дело доходило практически до травли.

Хотя, конечно, произведения Н. Помяловского, А. Левитова, П. Горского, составлявшие в совокупности масштабную и довольно детально разработанную картину низовой жизни столицы, являлись некой предтечей «Трущоб», — но не более того. Нельзя вдобавок не сказать и о третейском суде 1914 года, отведшем все предвзятые обвинения Крестовского в плагиате.

«Убить человека — не то что обокрасть…»

*

«Доброму вору — всё в пору».

*

«— А ты читала мой «Переулок»?

— Нет, не читала.

— Ну, стало быть — дура… А ты прочти: это диккенсовская вещь, право. Все в восторг приходят, одобряют».

*

«Люди прежде, чем быть скверными, бывают голодными». 

Питер Крестовского — не романтически восторженная Северная Пальмира с монументальными созданиями великих зодчих.

Это шумная Сенная с ночлежным людом из «Вяземской лавры», Коломна, Лиговка, воровские окраины, плохо освещённые улицы, подозрительные бараки и тёмные барки внизу, у причалов: «…роман читался тогда нарасхват, и добиться его в публичных библиотеках было нелегко; нужно было ждать очереди месяц и более», — откликалась критика.

Лесков, высоко оценивая «Трущобы», назвал их самым «социалистическим романом» на русском языке. Сожалея о том, что русская литература чрезвычайно бедна наблюдениями подобных картин невыносимого положения, ужасных бедствий и условий быта рабочих, — бывших крестьян, попавших в столицу. Перед которыми бледнеют вертепы Парижских и Лондонских «Тайн» Эжена Сю и Поля Феваля.

Да, обладая высокой степенью бульварщинки и перевесом именно действия, драйва над «достоевщинкой» — изображением и описательностью, — «Петербургские трущобы» захватывают зрителя чрезвычайно правдивым изображением преступной экзотики, разврата, нечестивых, но изобретательных фармазонских поводов и житием сидельцев-каторжан. Причём в контексте сопровождения всего глубокими мыслями и выводами: «Есть в мире царь… Имя ему — Разврат».

…Жил мальчишка, веселился,

Как имел свой капитал,

Капиталу я решился —

Во неволю жить попал.

Трудно, трудно жить в неволе,

Да кто знает про неё?

Нас не видно за стенами,

Каково мы здесь живём,

Бог, творец небесный, с нами —

Мы и здесь не пропадём.

Арестантская песня из «Трущоб» Недолгая, но насыщенная перипетиями и событиями жизнь понеслась после выхода «Трущоб» галопом.

Исследует подземелья Варшавы (очерк «Подземный ход»). Путешествует по Поволжью («По дороге»). Появляются романы, изобразившие период 60-х годов: польское восстание, организация-устройство евреев в Западном крае, российские внутренние движения и его деятели.

Шесть лет службы в 14-м Уланском полку, начав с самого невысокого звания, — юнкера. В.В. составил историю полка, одобренную императорским двором.

Далее — гвардии Уланский полк его величества. По просьбе государя также скомпоновал и выпустил историю лейб-гвардии его величества полка.

1874. «Хроника о новом смутном времени государства российского» — антинигилистический роман-дилогия «Кровавый пуф». Где русские революционные демократы представлены слепыми «исполнителями воли польских националистов» (М. Отрадин).

Книга «Двадцать месяцев в действующей армии» о русско-турецкой кампании 1877—78 гг. благосклонно отмечена Монархом.

80-е годы. Тихоокеанская эскадра. Как итог: ряд очерков под заглавием «В далёких водах и странствиях». Произведён в ротмистры, переименован в подполковники, потом в полковники. Служба в Азии: Бухара, Хива, Самарканд. Далее погранично-таможенная должность в Петербурге. В минуты отдыха непрестанно пишет и пишет очерки, записки, повествования, статьи. Три значительных, но тенденциозных романа о еврействе и почвенничестве — супротив западничества и космополитизма, под условным названием «Жид идёт!»

1892. Издание тома военных рассказов.

На рубеже веков, уже после безвременной кончины автора, выпущено восьмитомное собрание сочинений.

Обладая врождённой скромностью, он всегда отводил себе место чуть ли не третьесортного сочинителя, с чем, бесспорно, писательская братия конца 1880 — начала 90-х гг. не была согласна. Что подтверждали его близкие друзья Майков, Немирович-Данченко, Данилевский, Н. Соловьёв, С. Татищев, Случевский, Берг. Знавших Крестовского абсолютно твёрдым в убеждениях патриотом, верным истинно русским взглядам, до конца дней сохранившим литературную и душевную свежесть и энергию. Несмотря на весьма ужесточившуюся в 90-х годах цензуру в польской редакции «Варшавского вестника» — его последней трудовой гавани: «Скоро, скоро умру», — частенько говаривал он в ту пору дорогой супруге, предчувствуя исход. (Второй брак оказался невероятно счастливым.)  

«Писать могу я при всякой обстановке, случалось писать на боевых позициях под Плевной, и в тёмной землянке в Боготе. Но предпочитаю я ночное время, когда уже никто и ничто меня не беспокоит. …надо всегда, чтобы писатель имел что сказать своё и от себя, и только тогда он будет читаем. А для этого прежде всего нужна искренность нашего личного отношения к делу и к данному вопросу, составляющему raison d΄etre той вещи, за которую вы садитесь как писатель». В. В. Крестовский (1840—1895)

Игорь Фунт