Ну, здравствуй, утро

Она бежала, задыхаясь, через длинные серые коридоры. Такие же серые, как форма преследователей. Коридоры не кончались, сплошной бетон вокруг неё будто растягивался издевательской резиной. Неожиданно появился поворот — единственный. Режущая слух, каркающая речь догоняющих, угрожала, подстегивала.

Девочка ворвалась в поворот и налетела на уже ждавшего еще одного серого. Ударившись об него, она свалилась на пол. Встать не получалось — тело не слушалось. Черные зрачки смотрели на девочку холодно, пронизывали насквозь. На его груди качался, звенел металлом серебряный орел. Орлоносец вытянул руку с маузером, наставил на неё, плавно нажал на спусковой крючок и из дула с грохотом рвануло пламя.

Маша вскрикнула, взметнулась в кровати. В груди панически трепыхалось, ломилось в ребра сердце. Сон сняло как рукой, ночной кошмар разметал его по холодному сумраку комнаты. Вытерев со лба капельки пота, она вытащила ноги из-под одеяла, поднялась с постели. Ледяной пол пронзил ступни. Печь давно остыла, и сумрачная уличная стынь, просочившись в комнату, уже вовсю хозяйничала в ней.

Девочка плеснула в лицо обжигающей водой из умывальника, глотнула из ковша воды, в которой позванивали льдинки, и оделась в черную спецовку. Грубая рабочая одежда стала привычной, Маша уже и не помнила, когда последний раз носила платье. Сквозь пелену памяти эти воспоминания казались чрезвычайно далекими. С печи высочился жалобный голосок:

— Ма-аша… есть хочу!

— Лизонька, потерпи. Схожу на фабрику, попрошу у повара немного хлеба, и мы с тобой поедим.

Послышалось тихое хныканье:

— Я е-есть хочу… мамочка, ты где…мне холодно!

Маша забралась к сестренке на печь. Лиза сидела на потертой солдатской шинели, дрожала, укутавшись в старое дырявое одеяло. Маша подсела к ней, обняла, прижала к себе:

— Ну что ты канючишь! Я тоже кушать хочу. Подожди, скоро мама должна вернуться. Может, принесет тебе от солдат что-нибудь.

— Опять придется их портянки стирать?

— А как ты хотела? Не просто так нас солдаты иногда угощают.

— А сегодня?

— Мама придет и узнаем. А ты обещай, что поможешь ей в стирке, она с ночной, полумёртвая.

— Хорошо.

— Ну, Лизонька, все, мне пора бежать.

— Маша, затопи печь, холодно!

Маша спрыгнула с печи, сбегала к своей кровати и принесла покрывало. Накрыла сестру.

— Вот так. Теперь будет теплее. У нас дров почти не осталось. Мама придет — затопит.

На прощание Маша поцеловала сестрёнку в щеку. Легкий поцелуй обжёг жаром губы Маши. Надо было срочно вызывать доктора, да кто же с работы отпустит… любой прогул страшнее смерти. Это знали все.

— Лизёнок, как придет мама, попроси проверить у тебя температуру – крикнула на прощание Маша, когда стояла уже на выходе, в тулупе и валенках. Сердце терзала жалость: сестричка, родненькая малышка оставалась одна в крепчающем холоде, больная и голодная. Прихватив из прихожей лыжи, она вышла из дома.

***

Снег на улице лежал ровным слоем, искрил, переливался миллионами крошечных алмазов. Несмотря на раннее утро, люди уже проснулись. Каждый шел по своим делам. Дом Маши стоял на пригорке. Отсюда ей была видна почти вся деревня. Она закрепила валенки на двух досках с загнутыми вверх носками. Самодельные лыжи были отцовским подарком старшему брату девочки, но без них проходить каждый день 15 километров вдоль железной дороги было бы невозможно. Целина накопила за зиму над собой метры рыхлой пороши. Оттепелей давно не было. И снег не держал на себе даже двенадцатилетнее щупленькое тельце Маши, не дотягивающее до весовой нормы килограммов семь-восемь.

Маша шаркала лыжами по снегу вдоль путей, вдоль леса. Дорога не баловала разнообразием: слева — чёрно-зелёный, угрюмый лес, справа – за рельсами тот же лес. Утренний ветер повизгивал позёмкой, хлестал колючей снежной сыпью по глазам. Пальцы даже в варежках задубели, почти не сгибались. Навстречу время от времени с грохотом неслись громады поездов. И Маша, чтобы отвлечь сознание от ледяной рези в пальцах, от дрожащих в мучительных усилиях ног, стала считать вагоны. Их, хлеставших грохотом и лязгом по слуху, были сотни.

Клади да крути

Жизнь на фабрике, подобно котлу на печке умелой хозяйки, закипала. С разных сторон сюда шли люди. Почти никто не разговаривал. Трубы главного корпуса на краю города, как обычно, изрыгали черный дым, клубившийся над блеском свежего снежного покрова. Всё чаще попадались протоптанные рабочим людом тропы и Маша, отстегнув лыжи, пошла пешком.

Кое-как согревшаяся после своего утреннего марафона, она стала считать про себя, сколько дел предстоит сделать на сегодня. В список попал и повар, которого нужно было упросить дать еду, и врач, чтобы подсказал, как лечить сестру, и норму из деталей, которую предстояло выточить до ночи.

Бдительный охранник, посмотрев на Машу, не увидел ничего подозрительного и, скользнув взглядом по наручным часам, пропустил. Отстегнув пару верхних пуговиц на задубевшей в пути спецовке, Маша пошла к своему рабочему месту. Она не имела привычки раздеваться. В цехе при каждом выдохе изо рта вылетали струйки пара.

Машин станок терпеливо дожидался свою хозяйку. Огромная железная бандура, окрашенная в заводской светло-зеленый тон, способна была вогнать в оторопь любую, но не Машу. Будучи щуплым маломерком, девочке приходилось вставать на подставку. У неё такой была железнодорожная шпала, притащенная рабочими еще в первые дни ее работы. Старший техник, приставленный к крохотуле- работнице в качестве инструктора, учил Машу всем тонкостям токарного ремесла. Время от времени, занимаясь обучением, катая желваки по скулам, отворачивался – терзала сердце жалость к измордованному недосыпом и недоедом девчачьему существу.

— Работа простая – бодрым тоном заговаривал техник –клади да крути себе. Сюда вставляешь, а здесь крутишь – показывал он на разъем для болванок и на основной вентиль.

— Тут, что самое главное, как думаешь? – спрашивал он деловито, давя из себя юмор. И сам же отвечал, похлопав ученицу по плечу – со скуки не помереть, Машка. После чего они особо и не разговаривали.

Маша встала на отрезок шпалы, помедлила немного и вставила в разъём первую в этот день болванку.

Перерыв притащился по холодному цеху не скоро. Почти совсем обессилив, Маша спустилась со своего рабочего места. Её шатнуло, повело. С усилием удержав равновесие, едва переставляя ноги, она пошла в столовую. Нужно было добыть хоть немного еды. Жалость к голодной, оставшейся в холоде сестрёнке, терзала сердце, не давало девочке даже присесть во время отдыха и перевести дух.

Повар был на своем месте. Он стоял за столом и нарезал хлеб четко выверенными движениями. Отрезанный ломоть он взвешивал на продуктовых весах и откладывал к стопке ровно таких же хлебцев. Он поднял глаза и, приметив жадно смотревшую на хлеб девчушку, отвернулся.

— Раздача хлеба после работы. Ты что, в первый раз?

— Да знаю я, но…

— Никаких «но». Хлеб выдается по установленному времени. И по карточкам.

— А можно… немного хлеба без карточки… чуть-чуть… сестренка болеет, мама в ночную смену, а папа с братом на фронте. У нас дома совсем ничего нет – умоляюще попросила Маша.

— Не положено. Мне еще под трибунал из-за тебя не хватало. Всем есть нужно. И ты не одна, у кого отец, брат на войне.

— Ну, пожалуйста. Хоть крошки… нам правда есть нечего – на лице девочки выступили слезы

— Да не могу я! Не я правила установил, дирекция со СМЕРШем!.

Шмыгнув носом и опустив голову, Маша развернулась. Медленно волоча ноги, направилась к выходу. Повар боролся с собой. В памяти гвоздём застряло, жгло видение: его предшественника, товарища по кухне под руки уводили за превышение нормы пайка, от которого, потом по крохам, отщипывались граммы для своей семьи. Он ясно, отчётливо помнил искажённое горем лицо жены друга, их кричащего в ужасе пятилетнего сына, ради которого «хлебный преступник» сделал бы все, что угодно, лишь бы тот не терял силы от голода.

«Так чем же хуже эта кроха, которая кормит свою семью?!»- Отчаянно, борясь со страхом, спрашивал он себя.

— Да пошло оно все!!- Наконец ругнулся, обрёл решимость повар – Маша, стой! Иди сюда.

Маша мгновенно очутилась возле прилавка. Повар перевернул нож и стал нарезать хлеб тупой стороной. Из-под ножа посыпались крошки. Минут через десять повар вытащил из-под прилавка тряпицу и собрал все, что насыпалось. Завязал и протянул мешочек Маше. Сказал шепотом:

— Не дай Бог, кто-нибудь узнает об этом. Схватят и меня, и тебя, поняла?

Маша сквозь слезы улыбнулась, качнула головой в знак понимания. Засунула узелок с крошками за пазуху и выбежала, оглядываясь, из столовой.

День прошёл своим чередом, наступал вечер. Обессиленные рабочие покидали цех, чтобы прийти домой, забыться сном часов на пять и потом снова вернуться к своим станкам.

Иных занятий давно уже не было: сил под конец дня не оставалось, есть было нечего. Некоторые даже не могли добраться до дома. Всё чаще в кухне можно было увидеть одинокие фигуры, сидящие за пустым столом. Подпирая голову ладонями, они смотрели мёртвым взглядом в пустоту.

Маше сидеть было некогда. Укутавшись во все, что было с собой, она пристегивала лыжи. Впереди — изматывающие 15 километров.

За воротами проходной, набирая силу, ярилась вьюга. И Маша бросила своё тельце в её ледяные объятия.

Нежданно радость

Шли дни, недели, месяцы, наступило лето. Маша все лучше осваивала своё токарное ремесло, доведя его до автоматизма. Многие удивлялись ее силе и упорству, присущей далеко не каждой девочке ее возраста.

Однажды в цех зашел замдиректора. Осмотрел работающий цех, крикнул:

— Товарищи!

Рабочие приостановили работу, зам. директора оповестил:

— Внимание всем рабочим! Сегодня по окончании смены прошу всех задержаться в столовой. Продолжайте работу…

Подошел конец дня. Прозвенел звонок. Закончив токарные, сверлильные, шлифовочные дела у станков, рабочие побрели в столовую. Она стояла отдельной пристройкой недалеко от цеха.

Все уже было готово для собрания: столы отодвинуты к стенам, образовав площадку, в центре которой стоял сдвоенный стол, на котором высилась гора коробок. Зал наполнился. Вышел директор завода, заговорил:

— Здравствуйте, товарищи. Зная, как вы устаете, в целях экономии времени, не буду рассказывать вам о наших задачах и целях. Каждый гражданин Советского Союза и без того знает, что он должен, а что — нет. Поэтому, я хочу перейти к главному вопросу. В нашем коллективе трудится много детей. В этом месяце их число перевалило за 15 процентов от всего рабочего состава нашего коллектива. Думаю, никто не будет против нашего решения их премировать за далеко не детский вклад в победу нашего Отечества над фашистскими захватчиками, за их самоотверженную сознательность и недетское мужество. Вот здесь – он вытянул руку в сторону аккуратно сложенных коробок – лежат подарки для каждого ребенка, работающего у нас. Мой заместитель будет перечислять награждённых по списку, а вы, услышав себя, подходите.

Заместитель открыл тетрадь и начал вызывать к столу:

— Антипова Светлана…

Дети, изумленные, не привыкшие к такому вниманию и совсем не военной щедрости, подходили, жали протянутую руку директора, смущенно, растерянно улыбаясь, брали по коробке с подарком. Кто-то, по пути назад, их открывал, разевая рот от удивления вперемешку с восторгом. У кого-то в коробке оказались новенькие ботинки, другие получили целую банку варенья. Отцы и матери детей, сослуживцы по цеху ликовали, похваливали начальство, поздравляя детей, с которыми работали бок о бок.

Маша, получив свою коробку, решила ее сразу не открывать, а сохранить до прихода домой. Там ее уже ждала мать. Младшая сестренка уже спала. Еще с порога мать поделилась последними новостями и порадовала свою малолетнюю труженицу, что сегодня на ужин можно будет съесть кусок хлеба не с водой, как обычно, а с чаем, который ей привезли солдаты. Заметив коробку, она поинтересовалась о содержимом. И Маша, наконец-то, раскрыла свой подарок. И дочь, и мать не смогли сдержать восторга.

— Боже мой, какая красота! Доченька, откуда это у тебя?!

— Нас сегодня премировали. Награждали за вклад в победу. Пощупай, какая она мягкая.

— Это крепдешин. Почти как шелк… да нет, лучше шёлка! Как тебе повезло! А я мечтала, что после войны найду себе такую ткань. Ну прямо зависть берет, – рассмеялась мать.

— А еще, нам пообещали дать каждому по очереди 24 часа отдыха. Мам, поможешь мне сшить платье? – Маша замялась – конечно, я сама умею, но боюсь, что может что-то криво выйти и платье не получится таким красивым, как у тебя.

Мать обняла дочь:

— Обязательно помогу. Как раз успеем до твоего выходного дня.

Теперь они ежедневно после работы шили платье. Времени особо не было, да и в некоторые дни Маше приходилось ночевать прямо на работе: не хватало сил добраться домой. Объемы производства требовали увеличивать. Выходной намечен на следующую неделю, а пока в душе, не закрываясь, цвёл бутон ежедневной радости: у неё будет своё, нарядное платье! Она будет носить лучшее платье в деревне!

Садясь за шитье, она подолгу любовалась мягко-бирюзовой тканью с рисунками различных цветов. Маша уже множество раз представляла себе, как выйдет прогуляться по деревне или даже, собрав все силы, дойдет до города… и будет ловить восхищенные взгляды прохожих. Когда же наступит такой день?!

Платье было готово ровно в срок: ко дню отдыха. В полночь последний шов на платье был завершён. Надев платье, Маша зачарованно остановилась перед зеркалом, развернулась. Мать не могла оторвать глаз от своей любимицы:

— Машенька, какая же ты у меня красавица! Тебе только бы чуток веса прибавить.

Вдоволь налюбовавшись, пошли спать.

…Маша не помнила, когда она просыпалась так поздно. Утренний свет лил в окна, дом стоял в полнейшей тишине: матери с сестрой не было. Девочка умылась, съела кусочек хлеба, заботливо оставленный мамой, и оделась в свой новый наряд. Впереди ее ожидал целый день свободы.

Разом все полетело

Гулять было одно удовольствие. Чистое небо дышало светом и теплом, легкий ветерок играл с подолом платья. Проходя мимо деревенских изб, Маша, как и ожидала, ловила из окон восхищённые, и горестные взгляды: будет ли когда-нибудь такое у моей дочки?

Маша вспоминала дни довоенные. Пару лет назад она с друзьями бегали по полям… жгли костры… пели песни, спали на сеновале. Тогда не надо было работать круглые сутки до упада, с перерывом на сон, а иногда и без него. Но всё прошло… та деревенская радость улетела… заменилась жестоким, омытым кровью, горем и безмерной, не проходящей усталостью…

… Улицы деревни были пусты. Все либо работали в поле, либо на заводах города, как она сама. Изредка проходили солдаты, большинство из которых были перемотаны бинтами. Она шла по дороге и предавалась воспоминаниям, как вдруг кто-то окликнул её сзади.

— Эй, красавица! – Маша дернулась: это ей? Кроме нее на улице никого не было, лишь огораживали улицу деревенские заборы. Пошла дальше. Сзади послышались приближающиеся шаги и тот же голос спросил:

— Девушка, позвольте вас проводить?

Перед ней вырос парень в военной форме, с пилоткой, сдвинутой на ухо. Как только она обернулась, задорная улыбка солдата переросла в удивленное смятение. Он спросил с тревожной строгостью:

— Девочка… ты почему ходишь одна и в такое время?

— В какое время?

— Ясное небо. Самый смак для авиации.

— Мне сегодня выходной дали. На фабрике, где я работаю.

— Понятно. Ну, раз уж предложил проводить – провожу.

— Не надо, спасибо. Я здесь недалеко живу.

— Что ж, хорошего тебе отдыха от работы. В этом платье ты просто красавица…

— Спасибо – сказала Маша, залившись краской.

Они разошлись в разные стороны. Внутри Маши все звенело, трепетало от восторга. Первый раз в жизни ее назвали девушкой…. Да ещё — красавицей. Она пригладила платье, заправила выбившуюся прядь за ухо. С лица не сходила сияющая улыбка.

День переваливал за вторую половину. Солнце припекало в полную силу, будто наверстывало тепло за зимние вьюги и морозы.

Ударил, вонзился в мозг со стороны центра деревни вой сирены. Маша узнала его. На заводе многократно предупреждали о сирене, как о самой страшной опасности: после неё рушатся на дома и людей бомбы. Теперь во что бы то ни стало нужно найти любое укрытие под землей.

С неба усиливался рев моторов. Самолеты летели клином. Маша побежала. Не разбирая дороги, она прорывалась через полянки, кустарник, невысокие оградки, которые цеплялись за платье. Колючие ограды из кустов возникали самой свирепой напастью: с треском рвали ткань и тело.

Когда до здания председателя колхоза, одного из немногих кирпичных строений, оставалось не больше ста метров, слева от Маши разорвался снаряд. Взрывная волна ударила её в бок и откинула девочку на грунтовую дорогу. В ушах зазвенело, коленки и щека нестерпимо саднили.

Она попыталась встать. Стала подниматься, пересиливая боль, рвущую коленки и бок. Едва переставляя ноги, хромая, пошла к дому. Вторая бомба упала подальше от нее, обдав грохотом. Маша содрогнулась. На месте взрыва поднялся столб пыли. Рядом зазвенели до этого еще уцелевшие стекла и осколки от них. Ноги дрожали и не слушались. Вокруг рвались бомбы, хлестал по слуху грохот камней и железа о стены. Сирена продолжала выть, будто пыталась заглушить рев самолетов и свист падающих бомб.

Почти ослепшая от пыли, она увидела, как с противоположной стороны улицы к ней бежит уже знакомый солдат. Он что-то спросил, но она его не расслышала. Парень вскинул её на руки и быстрым шагом пошел к дому, откуда выбежал. Где-то спереди снова все содрогнулось, выбив стекла ближайших домов. Парень перешёл на бег. Нырнув во двор, он устремился к лестнице, уходящей вниз. Спустился по ней и закрыл за собой дверь.

И здесь пришло решение

Свет маленькой переносной лампы, подрагивая, тускло освещал серую бетонную коробку, где оказалась Маша. По периметру подвала сидело еще человек семь. В стороне две женщины подвязывали палку к руке мужчины, у которого она неестественно изгибалась ниже локтя. Пострадавший лежал на холодном бетонном полу с закрытыми глазами и стонал. Периодически помещение содрогалось от грохотов снаружи, с потолка сыпалась бетонная крошка. Солдат осмотрел руки и ноги Маши, сказал:

— Как чувствовал, что нужно вернуться за тобой. Спокойно, малышка, тебя не зацепило…Мне бы так везло.

И отошёл к стонущему на полу человеку.

Пережитый страх хлынул из Маши слезами. Кожа на руках и ногах была содрана, коленка приобрела фиолетовый оттенок. Но самое ужасное – платье на Маше свисало разорванными клочьями. Они были заляпаны грязью. Красивым ему уже не быть никогда…

И этот вывод вонзился в её сердце тупым ножом, растравляя муки неизвестности: где мама с сестренкой?! Живы ли?!

Прошло около часа. Недвижимо застывшая, окоченевшая в горе Маша мысленно спрашивала себя, взрослых соседей по цеховым станкам, директора завода: зачем сбрасывать бомбы на детей и стариков? Зачем рвать на лохмотья её единственное счастье, первое в жизни заработанное платье… сколько ещё работать у станка на износ, когда в холодном доме плачет от голода и страха сестрёнка… почему враги отнимают детство у неё и её друзей…, отнимают у кого детство, а у кого-то и жизнь. Она отчаянно, исступлённо спрашивала об этом окружающий её жестокий мир.

Но он не отвечал.

Девочка беззвучно плакала, откинувшись на ледяную бетонную- стену. В неё вползала ненависть, распирая девочку изнутри. Маша сказала тихо, сквозь слезы:

— Проклятые немцы… ненавижу … хочу на фронт — убивать вас, зверей. Завтра на фронт пойду проситься!

Егор Масленников