«Нет, я не Байрон, я другой», – писал Лермонтов в одном из своих стихотворений. «Другой», – сказано слишком мягко. По сути дела, Лермонтов доходит до противоположности Байрону. По крайней мере, в своем отношении к «байроновскому герою».

Напомним, «байроновский герой» это сильный индивидуалист, не принимающий законы своего общества и потому этим обществом отвергаемый. Разрыв с обществом кончается добровольным изгнанием или даже смертью, но «байроновского героя» это не смущает и не огорчает, он не дорожит жизнью и прекрасно чувствует себя вне общества. Общество он откровенно презирает. Классическим байроновским героем в русской литературе обычно считают Евгения Онегина, прежде всего таковым его воспринимал сам Пушкин, назвав своего героя «москвичем в Гарольдовом плаще» (Чайлд-Гарольд – герой самой известной из поэм Байрона). Однако российские читатели и, самое важное, писатели восприняли «москвича в гарольдовом плаще» совершенно иначе – он занял на российской почве особую нишу, породив целую галерею образов «лишних людей» от Печорина до Обломова. Любопытно, что первым «лишним человеком» в российской литературе фактически был грибоедовский Чацкий, появившийся раньше Онегина, однако родоначальником «лишних людей» стал именно последний. О Чацком вообще обычно не вспоминают как о «лишнем человеке», может быть потому, что для этой роли он чересчур хорош. Считается, что «лишние люди» частично сами виноваты в том, что они были лишними. Дескать, для роли Молчалиных и Скалозубов они слишком хороши, но вот для роли Рылеевых или Бестужевых – слишком плохи. Даже самые большие онегинофилы решаются лишь поднять вопрос о том, а мог бы Евгений присоединиться к декабристам или нет; и даже они признают, что для подобного шага ему надо было проделать изрядную эволюцию. Чацкий же, хотя он тоже «лечился… на Кислых водах… от скуки», воспринимается не как скучающий бездельник, а как чуть ли не бунтарь, едва ли не будущий декабрист. Поскольку, в дальнейшем создатели образов «лишних людей» ориентировались на Онегина, а не на Чацкого, то и само собой разумеющимся считалось, что «лишний человек» должен быть ущербным, чисто положительным героем он быть не может. И хотя «лишний» Рудин погибает на баррикаде (правда, глупо, пытаясь остановить бегство уже разбитых повстанцев), а Чацкий неизвестно еще, куда поедет в своей карете, но субъективно Рудин воспринимается как герой ущербный, а Чацкий – нет. Поэтому, среди «лишних людей» последний выглядит белой вороной. Однако оставим в покое «лишних людей» и вернемся к «байроновским героям».

В отличие от Пушкина, ограничившегося одним единственным «байроновским героем», у Лермонтова можно найти их несколько. Первым «байроновским героем» Лермонтова можно считать Арсения из «Боярина Орши» (кстати, эпиграфом к этой поэме взяты байроновские строки). Будучи сиротой без роду-племени, Арсений посмел влюбиться в боярскую дочь, что само по себе, с точки зрения боярина, было столь же безобразно, как если б на его дочь позарился пес или жеребец. К тому, же Арсений вырос на средства боярина (вопрос, зачем это было боярину нужно, остается «за кадром»), следовательно, попытка завести роман с боярской дочерью со стороны Арсения – еще и черная неблагодарность (с точки зрения боярина). В довершение ко всему, боярская дочь отвечает Арсению взаимностью. Впрочем, преступления Арсения этим не ограничиваются, хотя с этого начинаются.

Прекрасно осознавая, что его чувства к боярской дочери не встретят понимания у ее отца, Арсений предлагает своей избраннице бежать из отцовского терема. Ради этого он связывается с «лихими товарищами», о которых известно только, что «Людской закон для них не свят,// Война их рай, а мир их ад» (то есть, говоря современным языком, с бандой), которые должны помочь любящей паре перебраться из родных мест в «чужую, но близкую сторону». Побег не удается – Арсения ловят, когда он излагает возлюбленной свой план. Его держат в монастырской тюрьме, пытаясь выбить из него имена сообщников, однако ему удается бежать, и через несколько лет он оказывается в рядах литовского войска, вторгающегося во владения Московского царства. Справедливости ради надо сказать, что до объединения с Польшей Литва была восточнославянским государством, по сути дела наследницей Киевской Руси, а после объединения сохранила свою автономию (включая свой государственный язык, которым в Литве был русский (точнее старобелорусский)) – Речь Посполитая считалась федерацией Польши и Литвы. Поэтому ни бегство в Литву Курбского, ни переезд в Речь Посполитую первопечатника Ивана Федорова, ни поступок Арсения нельзя расценивать как предательство. Но, во-первых, Орша (так зовут отца возлюбленной Арсения) сохраняет верность Грозному, следовательно, Арсений воюет и с ним. Тем более, что вторжение происходит как раз в том районе, где находится терем Орши. А во-вторых, мы имеем дело с художественным произведением.

Как бы то ни было, но литовцы одерживают победу, а Орша погибает в бою. Однако победа не приносит радости Арсению – добравшись до дома Орши, где тот, по собственному предсмертному признанию, держал свою дочь, Арсений находит там только скелет с остатком косы. Словом, получилось как в песне из рязановской «Формулы любви»: «Короче, все они умерли».

Дело, однако, не в том, кто умер, а в отношении автора к своим героям. А оно в данном случае… нейтрально. Точнее, Лермонтов просто не дает своей оценки, предоставляя читателю самому решать, кто прав, кто нет. И сделать свой выбор оказывается весьма сложно. У каждого из героев своя правда, и отстаивают свои правды они с одинаковым упорством и достоинством.

Многие строки из речи Арсения на суде почти или даже совсем без изменений были использованы в «Мцыри». На основании чего Арсений часто рассматривается как предтеча Мцыри, как чуть ли не его черновой вариант. На самом деле между этими героями лежит пропасть. Мцыри, в отличие от Арсения, не является «байроновским героем». Да, он бросает вызов обществу монахов, однако альтернативу ищет не в себе любимом, а в другом обществе – обществе своих родственников и земляков. Правда, и Арсений действует не самостоятельно, а в шайке разбойников, затем – в отряде литовских воинов, да и байроновский Конрад (герой поэмы «Корсар») руководит пиратами. Но Конрад стоит над пиратами, он управляет ими как орудием, они для него такие же чужие, как и обычные люди. Он именно вождь, «держащий дистанцию». Арсений – не вождь, но и для него разбойники и литовцы – лишь средство для достижения его цели. Мцыри же хочет вернуться в свой аул, чтобы стать нормальным членом своего общества. И, кстати говоря, погибает именно потому, что не нашел дороги к своим. В каком-то смысле Мцыри можно считать российской альтернативой «байроновскому герою».

Несомненно «байроновским героем» Лермонтова можно считать Печорина, который, как уже видно из его фамилии, является неким аналогом Онегина. Но, если Пушкин относится к своему герою весьма снисходительно, то Лермонтов просто характеризует Печорина как «портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии» (при том, что Печорин гораздо симпатичнее Онегина). Иными словами, в данном случае его отношение к своему герою предельно ясно. Да и у читателя вряд ли вызовет большую симпатию скучающий офицер, приносящий людям одни несчастья.

Однако наиболее полное развенчание «байроновского героя» совершается Лермонтовым в «Песне про купца Калашникова».

* * *

Напомним содержание «Песни». Кирибеевич – опричник Ивана Грозного, выходец из семьи самого Малюты Скуратова, любимец царя, франт, первый кулачный боец во всей Москве влюбляется в Алену Дмитриевну – жену купца Степана Парамоновича Калашникова. Или не влюбляется, а просто, говоря современным языком, хочет ее поиметь? Этот вопрос в «Песне» даже не подымается. С точки зрения тогдашнего московского патриархального общества, положить глаз на замужнюю женщину значит совершить поступок безнравственный и низкий, какими бы высокими словами или понятиями он не оправдывался. Да и нет в этом обществе понятия любви в его возвышенном смысле*.

Именно с этих традиционных позиций воспринимает любовь Кирибеевича сама Алена Дмитриевна. Встреченная Кирибеевичем по дороге из церкви домой, она пугается незнакомца. Его рассказ о том, кто он такой, и о его любви, не производят на нее положительного впечатления, и вырвавшись она убегает, а то, что Кирибеевич успел ее обнять и поцеловать, да еще и при соседях, что в его руках остались ее вещи, хотя это все и произошло против ее желания и даже при отчаянном сопротивлении, воспринимается женой купца как страшный позор.

Аналогично рассуждает и сам Калашников. Увидев растрепанную жену в изорванной одежде, он первым делом обещает посадить ее под замок. И не потому, что ревнует, а чтобы она его «имя честное не порочила». Ведь, в соответствии с тогдашней традиционной московской моралью, позор жены, это и позор мужа. В ответ на это жена просит ее выслушать, пояснив, что для нее всего страшней немилость мужа (наверное, так оно и есть, в силу ее патриархального воспитания).

Выслушав ее рассказ, Калашников, надо отдать ему должное, понимает, что жена не виновата. В чем ее вина, если по улицам ходят безнравственные опричники и позорят чужих жен? Что она должна была делать? В церковь, что ли не идти? Однако позор не перестает быть позором от того, что виновата в нем не жена, а кто-то другой. И смыть его, можно только, отомстив Киребеевичу и защитив жену от дальнейших возможных покушений. О чем, кстати говоря, просит мужа и Алена Дмитриевна, напомнив ему, что он единственный ее защитник, ибо родители ее мертвы, старший брат «на чужой сторонушке пропал без вести», а младший – «дитя малое, неразумное». И Калашников встает на защиту жены.

Характерно, что он даже не пытается обратиться за помощью к царю, чтобы тот приструнил своего слугу. Как истинный представитель своего общества, Калашников надеется только на своих близких, прежде всего на родственников, а потому сразу же «Посылает… За двумя меньшими братьями». Последние, понимая, что просто так их не позовут среди ночи (время уже позднее), приходят и спрашивают, что случилось. Степан Парамонович отвечает, что их семья опозорена Кирибеевичем, и излагает свой план действий:

«Уж как завтра будет кулачный бой

На Москве-реке при самом царе,

И я выду тогда на опричника,

Буду на́ смерть биться, до последних сил;

А побьет он меня — выходите вы

За святую правду-матушку.

Не сробейте, братцы любезные!

Вы моложе меня, свежей силою,

На вас меньше грехов накопилося,

Так авось господь вас помилует!»

Показательна реакция братьев, отвечающих:

«Ты наш старший брат, нам второй отец:

Делай сам, как знаешь, как ведаешь,

А уж мы тебя родного не выдадим»

При этом они даже не задумываются о том, кто именно виноват в том, что Кирибеевич опозорил их семью. Они просто считают нужным придти на помощь брату, как считали бы нужным придти ему на помощь, если бы он дрался с волком, не зависимо от того, волк или их брат был бы виновником схватки. Если бы брат позвал их не защищать честь своей жены, а насиловать чужую, они бы отреагировали точно так же. Не будем здесь обсуждать, насколько подобная позиция приемлема для нас или для Лермонтова. Как бы то ни было, позиция тогдашнего общества была именно такой, и другой позиции у него не было.

Дальше идет описание подготовки к кулачному бою, и тут Кирибеевич показан автором со стороны, прямо скажем, очень нехорошей. Поначалу, когда никто не решается выйти с ним на бой, Кирибеевич обещает «отпустить живого с покаянием», то есть не забивать противника до смерти. Но стоит появиться противнику в лице Степана Парамоновича (о том. что это муж Алены Дмитриевны, Кирибеевич еще не ведает), как лихой опричник тут же спрашивает у него имя, «чтобы знать, по кому панихиду служить,// Чтобы было и кем похвастаться». Конечно, это скорей всего не более, чем средство давления. Если Калашников напомнит Кирибеевичу об обещании «отпустить живого», то тем самым продемонстрирует свой страх, а если нет, его будут угнетать слова о панихиде. Однако уже сам подобный прием, подобное превентивное запугивание, тем более со стороны такого и без того сильного бойца как Кирибеевич, выглядит мерзко и подло.

Калашников, однако, ни сколько не смущается, услышав о панихиде. Напротив, представившись и высказав Кирибеевичу в завуалированной форме свои претензии («Не позорил я чужой жены,// Не разбойничал ночью темною»), он говорит:

«И промолвил ты правду истинную:

Об одном из нас будут панихиду петь,

И не позже, как завтра в час полуденный;

И один из нас будет хвастаться,

С удалыми друзьями пируючи;

Не шутку шутить, не людей смешить

К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, —

Вышел я на страшный бой, на последний бой!»

И Кирибеевич… пугается:

«И услышав то, Кирибеевич

Побледнел в лице как осенний снег;

Бойки очи его затуманились,

Между сильных плеч пробежал мороз,

На раскрытых устах слово замерло…»

Казалось бы, чего бояться Кирибеевичу? Он еще не проиграл ни одного боя, скорей всего не проиграет и этот, а о том, что за Калашниковым ожидают своей очереди еще два его брата, Кирибеевич не знает. Да, он, конечно же, не знает, что очереди ждут два родные брата Степана Парамоновича, а не один двоюродный или три троюродных. Но в том, что кто-то ждет: брат, сват, внучатый племянник свекора сестры тещи Степана Парамоновича или кто-то еще – в этом Кирибеевич может быть уверен. Как и в том, что, если сегодня он перебьет всех пришедших с ним драться за честь Калашниковых, завтра на их место придут другие. Может быть, даже тот самый сосед, что вчера смеялся над Аленой Дмитриевной и показывал на нее пальцем, тот самый сосед, увидев, что муж опозоренной женщины встал на ее защиту и заплатил за это жизнью, сам кинет шапку на снег и пойдет драться с Кирибеевичем. И Кирибеевич это прекрасно понимает. Понимает он и то, что он может одолеть одного двух, пятерых, может быть даже десятерых противников, но одолеть все Москву в одиночку ему не под силу. За Калашниковым – вся патриархальная Москва. А за Кирибеевичем – никого.

Характерная деталь: выходя на место, отгороженное для боя, Кирибеевич поклонился царю – единственному, с кем он еще считается (хотя и от царя Кирибеевич не постыдился скрыть тот факт, что Алена Дмитриевна замужем (тем самым превратив царя в своего сообщника в безнравственном деле**)). Калашников тоже кланяется царю. Однако вслед за тем он кланяется «белому Кремлю да святым церквям», а затем «всему народу русскому».

Далее начинается бой и из-за того ли, что Кирибеевичем овладел страх, или от сознания Калашниковым своей правоты, или просто по какой-то случайности, но только бой получается очень коротким. Керибеевич успевает нанести Калашникову только один удар, после чего оказывается наповал убит ответным. Разумеется, короткий бой – дань стилю: сам бой – лишь краткий эпизод в этом противостоянии, и чем короче будет его описание, тем лучше. Однако, Лермонтов даже в столь короткий эпизод ухитряется внести деталь, еще раз роняющую честь Кирибеевича. Своим ударом, тот погнул висевший на груди Калашникова «широкий… медный крест// Со святыми мощами из Киева». Конечно, сделал это Кирибеевич неумышленно, и все же невольное святотатство остается святотатством, хоть бы и даже невольным.

А дальше в дело вступает царь, который «прогневался» и велел «схватить удалова купца// И привесть его пред лицо свое». Грозный известен своей гневливостью и холерической несдержанностью, но только ли в этом дело? Грозный – не дурак, он наверняка слышал слова Калашникова о «чужой жене» и при своей подозрительности должен если не догадаться, то хотя бы был предположить, что Алена Дмитриевна, про которую ему говорил Кмрибеевич, приходится женой кому-то из близких Калашникова, а может быть, и тому самому. И вряд ли бы это прибавило бы его симпатий к Кирибеевичу. Но как Калашников не может никому позволить позорить его, Калашникова жену, так и царь не может никому позволить безнаказанно убивать его, царя слугу, даже если тот заслуживает смерти. Убивать Кирибеевича или нет, по царской логике, должен решать царь, а не кто-то другой. Может быть, царское решение было бы для Кирибеевича еще страшнее, может быть тот умер бы не от удара в висок на москворецком льду, а от потери крови на колу, но произошло бы это по воле божьей милостью царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича, а не по воле замоскворецкого купца. Это логика государства, главой которого является царь. Если конфликт Калашникова с Кирибеевичем – это конфликт традиционного общества с одиночкой, то конфликт Калашникова с Грозным – это конфликт традиционного общества с государством.

Надо отдать должное царю (литературному, как поступил бы в этом случае настоящий Грозный, судить не будем), он оставляет Калашникову возможность капитуляции, спрашивая, «вольной волею или не́хотя» убил Калашников опричника. Калашникову достаточно ответить: «Нехотя» – и он останется жив. Однако это будет именно капитуляция. Во-первых, никто из тех, кто знает или еще узнает о домогательствах Кирибеевича к чужой жене, не должен испытывать ни малейшего сомнения в том, что негодяй наказан за свое бесчинство, а не случайно убит мужем опозоренной им женщины. Во-вторых, чтобы позор был смыт полностью, все должны видеть, что Калашников готов идти до конца. Не побоялся он выйти на смертельный бой с непобедимым Кирибеевичем, теперь он должен не побояться взойти на плаху. Ну, а в-третьих, негоже тому, кто заступается за мораль, опускаться до лжи.

И Калашников честно признается в том, что убил опричника «вольной волею», чем дает автору возможность еще раз продемонстрировать превосходство его, Калашникова (а значит, и всего традиционного общества, ибо он выступает не как отдельно взятая личность, а как представитель общества) над индивидуалистом Кирибеевичем. Последний обманул царя, а Калашников, не побоявшись смерти, сказал правду, да еще и прибавил: «А за что про что – не скажу тебе,// Скажу только богу единому». Фраза просто поразительная по своей дерзости. Понятно, что Грозный может выяснить причину убийства, хотя бы даже расспросив соседей. Смысл фразы в другом. Открыв царю мотивы убийства, Калашников дал бы тому возможность решать, насколько справедливым было возмездие. А вот этого-то права за царем Калашников не признает, признает он такое право только за богом. Фактически Калашников говорит царю: «Я осудил Кирибеевича на смерть и привел приговор в исполнение. Если ты признаешь за мной такое право, то ты должен меня оправдать, если нет – осудить, но ни в том, ни в другом случае для тебя не важно, плох ли мой суд или хорош». Грозный может наказать Калашникова за сам факт самосуда, но вмешиваться в этот самосуд Калашников ему не позволяет, оставаясь единственным судьей Кирибеевича.

После такого признания царь просто не может не казнить Калашникова. Однако, осудив его на казнь («чтобы знали все люди добрые»), Грозный, по его, Калашникова просьбе, обещает «не оставить своей милостью» его, Калашникова родственников – жене и детям, лишающимся кормильца, он обещает помощь из казны, а братьям – разрешение «торговать безданно, беспошлинно» по всему царству.

Жена Калашникова – говоря современным юридическим языком, подстрекатель к преступлению, а братья – соучастники: если бы Степан Парамонович не смог убить Кирибеевича, это должны были бы сделать братья. Но Грозный даже не пытается поинтересоваться, не были ли братья в сговоре со Степаном, хотя нравы московского общества ему прекрасно известны. И по самой своей сути, по самому своему положению государя, главы государства он противостоит этому обществу. Однако он еще не настолько силен, чтобы вообще с этим обществом не считаться. Он пока еще вынужден идти на компромисс. И осудив Калашникова (за то, что тот поступил по нормам традиционного общества, а не по нормам государства) Грозный вынужден сделать хотя бы небольшую уступку. И он ее делает, «не замечая» причастность родственников Степана Парамоновича к преступлению (убийство Кирибеевича с точки зрения царя, безусловно, преступление) и экономически компенсируя им потерю родственника.

Сам Степан Парамонович, простившись с братьями, отправляется на казнь. И хотя его казнили «смертью лютою, позорною» и даже похоронили не на кладбище, а «на чистом поле промеж трех дорог» (правда, крест все же поставили), несмотря на все это, рассказ обо всем этом выглядит неожиданно оптимистичным:

«И гуляют шумят ветры буйные

Над его безымянной могилкою;

И проходят мимо люди добрые, –

Пройдет стар человек — перекрестится,

Пройдет молодец — приосанится,

Пройдет девица — пригорюнится,

А пройдут гусляры — споют песенку».

Настолько оптимистичным, что лет через сто это окончание фактически передрал Аркадий Гайдар для своей «Сказки о мальчише-Кибальчише».

Характерно, что о могиле Кирибеевича даже не упоминается, хотя его, уж наверное, похоронили с почестями. Впрочем, о Кирибеевиче вообще больше не вспоминается. Он просто больше не нужен автору. Основным героем становится не он, а представитель общества Калашников. Более страшную оплеуху «байроновскому герою» трудно было отвесить.

Словом, хотел Лермонтов того, чтобы его «Песня» стала «нашим ответом Байрону», или нет, но она получилась именно таким «ответом». Ответным ударом. И если купец Калашников убил Кирибеевича физически ударом кулака в висок, то Лермонтов убил «байроновского героя» морально своей «Песней про купца Калашникова». С одного удара и наповал. Как Калашников Кирибеевича. Сам Байрон (кстати, как и Кирибеевич прекрасный боксер), впрочем, не узнал о том, что сделал с его героем другой потомок Лермонта-Рифмача*** – он, Байрон умер за тринадцать лет до этого.

Владимир Платоненко

___________

* Характерно, что в современном великорусском языке (основой которого стал московский диалект) нет даже слова для обозначения подобной любви мужчины к женщине или женщины к мужчине. Слово «любить» может быть применено к чему угодно, вплоть до самых примитивных вещей: «Мой кот любит, когда его чешут за ухом», «Мой козел любит бодаться», «Свинья грязь любит» и т. д. Во многих европейских языках такие слова есть. Так в английском есть слово: «love», которое не может быть применено к чесанию за ухом или к игре в футбол – для этого существует «like». В испанском есть глаголы querer (означающий также «хотеть»), gustar, и amor – последний полностью соответствует английскому «to love». В украинском кроме «подобати» и «любити» есть «кохати». А вот в родственном украинскому великорусском такой разницы нет. И фраза: «Я люблю жену и борщ, который она готовит» никогда не будет звучать столь же комично как: «Я тебе кохаю i з сиром пироги» – из шуточной украинской песни.

** Царь дает Кирибеевичу богатые подарки для прельщения Алены Дмитриевны. Будь та незамужней или вдовой, это, по тогдашним, нормам выглядело бы нормально. Но пытаться прельстить подарками замужнюю женщину, по тем же самым нормам, было безнравственно и помогать в этом, соответственно, тоже.

*** Лермонт-Рифмач он же Томас Лермонт шотландский бард XIII в., ставший легендарной личностью, персонажем кельтского фольклора. Является предком Лермонтова. Байрон также был потомком Лермонта, правда, по материнской линии.