Сдобный рождественский кулич земли щедро посыпан сахарной пудрой первого снега. Как всё новое, он радует, пока не наскучит, сделавшись навязчивою привычкой. Его чистый свет приятно тревожит взгляд, навевает воспоминания, которых не уловить. Кажется только, что сжатые щёпотью мороза шарики снега на сосне, будто хлопья ваты, которыми некогда бабушка щедро украшала новогоднюю ель. Она любила и Сочельник, и Новый год, а когда не стало сил, чтобы принести целое, хоть и небольшое деревце, просила отдать ей несколько ненужных отломанных ветвей. Не боясь испортить пальто смолой, шла домой, с мечтательной улыбкой прижимая пахучий букет к себе, вдыхая аромат того времени, где она так мила и мала, ещё жив отец, а рядом сестрички, недавно рождённый брат, да без памяти влюблённая в мужа, счастливая мама.

С пушистой пряжей снежной пыли, снуёт синица промеж ветвей, прилежно тачает рассвет, но ткань его тончает и рвётся. Растянутая пяльцами дня, в самом деле она простирается на всю жизнь, и не может сдержать всего, чему надлежит произойти.

Конфетти снежинок, лёгкие брызги предвкушения чего-то необыкновенного… Уцепившись за мохнатую лапу сосны, раскачивается вслед порывам ветра ключ от безымянной входной двери, со слегка облупившимся загаром коричневой краски и лёгкой сумой почтового ящика на спине. Новогодней игрушкой, раскачивая качели прочной верёвочки, висит ключ на праздничной ветке. То — чьё-то трогательное проявление заботы кого-то неведомого, о ком-то несовершенном, совершенно незнакомом ему. И когда спохватятся о потере, то смогут отыскать, если вернутся к этому дереву, вблизи которого стояли с тем, кто заставил забыть обо всём на свете: о ключах, кривотолках и времени…

Не овладев вполне во век понятными сердцу жестами проявлений человечности и любви, мы ищем иные, в одночасье и по-своему истолкованные. Хорошо, если, в погоне за новым, обретаем хорошо забытое старое, в противном случае, мы перестаём быть настоящими, прекращаем быть людьми.

Мышиная возня

Неряшливо гляделось всё. Наспех распоротые швы лета обнаружили поры нор, ершились полуистлевшими нитями трав. Праздничные лёгкие наряды принялись расползаться наперебой, и из горсти осени просыпались мыши. Одна скромная резвая хлопотунья, не таясь норовила урвать у природы те лакомые кусочки, которые ещё можно было отыскать. Ей хотелось отведать всего понемногу. Заодно пополнить запасы деликатной пищи к празднику, которому рады все, к Рождеству.

Не вызревшие подмороженные семена, зелёные трубочки стеблей с засахарившимся камбием, салатные листья клевера… Мышь сновала до норы и обратно, поминутно закусывая. Временами она останавливалась поправить причёску и передохнуть.

Реже запивала яства глотком нектара, заплутавшего в кубке пестика и уже после того устремлялась бегом, к воде. Испить её, густую, пока не выветрился весь голубоватый ликёр неба.

Вкушать его мелкими частыми глотками, — что может взволновать больше?.. Разве только ощущение невозможности сделать это, как только мороз возьмёт вожжи течения времени в свои холодные руки.

Чёрный дрозд невнимательно наблюдал за суетой соседки. Он был предсказуемо прост и уже настроен на предстоящую скованность и недобор.

А потому мышиная возня казалась ему напрасной затеей. К тому же, всегда есть шанс не дожить до тепла, даже рядом с доверху наполненными кладовыми. Зима наступит неотвратимо. Через ночь или пару ночей? Сроку нет. Захочет, когда придёт. И наскучит скоро.

Никола Зимний на Никольской

Скользкий локоть вечера с трудом удерживал полотно декабря. Свёрнутое напополам, оно норовисто тянулось долу, пытаясь отмотать время назад. Но рассудительные, в своей лакейской манере сумерки, угодливо упорствовали:

— К-куда…

— Мне скуууууууууу-шно…

— Блажишь.

— Мог бы и промолчать… — вздохнул Декабрь. — Возражения понятны загодя. До того, как выпорхнут из гнезда рассудка.

— Не умничай. Смирись.

— Но мне тяжело тут. — Безвольно и опасливо Декабрь шевельнул ярким оперением последней недели и затих.

— И-и-и.. — струна жалобы нашла свою тетиву и принялась укутывать веретено ближайшей иглы льда мохером мокрого снега. — И-и-и…

— Я же просил! Не делай так!

— Так  то и не я вовсе. Молчу.

Ветер сдвинул на сторону занавеси мокрого снега. Сотворённые наспех, при свете рождественских огней, даже они гляделись волшебно. Но то, что таилось за ними… За их неровной и рыхлой, плотной вязкой вязью… Вполоборота, в пол крыла, почти на цыпочках, как раненый снегирь на краю весомой скамьи сидела старушка с милым лицом маленькой девочки. Морщины не портили её. Как не портит хорошего человека жизнь, прожитая честно. Прижавшись щекой к своей скрипке, словно к умирающему котёнку, она баюкала её, жалела.

И скрипочка тянулась изо всех сил, держалась за смычок. Не ради себя, но ради той, которая так в ней нуждалась.

— Дай ей! Подай ей, хоть что-нибудь!

— Мне нечего ей дать.

— Как же? Я видела, у тебя есть деньги.

— Глупая ты. Не затем она здесь.

— Ты хочешь сказать, что пожилая женщина сидит на ледяной скамье и играет на скрипке не потому, что ей не на что купить еды?!

— Она пришла сюда, чтобы разделить ношу боли…

— Но ведь все идут мимо неё!!! На неё никто не смотрит!

— Не смотрят. Им стыдно. Страшно оказаться на её месте, но они сострадают.

— ?!

— Даже ты! А я ведь думал, что ты умеешь переживать лишь о себе одной!

— Хорошего же ты обо мне мнения…

— Теперь — да!

Скрипачка согласно прикрыла веки и потёрлась щекой о ложе скрипки. Так трутся кошки о лицо любимого хозяина, когда хотят напомнить о себе.

Иоланта Сержантова