1

…они уходят: блестящие мастера великой советской актёрской школы; они уходят, обедняя зрительские сердца и души, которые так обогатили своей игрой, своим присутствием в лабиринте донельзя запутанного, и такого тяжелого мира…

Вот и Гафт…

У него было много театральных ролей – бушующего темперамента, великолепной выверенности, сдержанного рисунка: ибо диапазон актёра был чрезвычайно велик…

Вот жалкий жулик городничий, тщащийся выглядеть хозяином положения; вот изощрённый Глумов из фантазий Михалкова по роману Салтыкова-Щедрина; вот благородный, с прекрасными манерами Вершинин… Долго можно перечислять.

Если эпизод – то блеск алмазной грани; если главная роль – глубина и обаяние…

…но, кажется, Гафту больше шли героические роли: сколь роскошен он был в образе Покровского из рязановского фильма «О бедном гусаре замолвите слово»!

Гафт элегантен, он обаятелен и стилен – в хорошем смысле слова; атлет и остряк, храбрец и… забияка…

Какой уж тут Фирс!

А вот поди же…

Глубина, бездна, таящаяся в человека, обладающим гигантским даром, не подлежит исследованию: мы сталкивается только с верхушкой её, позволяющей выгранивать высокие роли.

Умён – и хитёр, как лис: эпиграммы ушли в народ, их повторяют часто, не зная автора…

Другой полюс – приспособленчество и подловатость – тоже звучат в исполнение Гафта: точно противоположности сходятся: как хорош ветеринар из «Гаража»: точно утверждавший: вовремя предать – это не предать, а предвидеть…

Напрягает мускулы забавный в своей серьёзности Брассет, балующийся хозяйским шампанским, и вообще ведущий себя так, будто он и есть хозяин.

Хозяин положения.

В любой роли Гафт смотрелся именно так: он управлял ею, как хороший полководец войсками: только в их ролях выступают ум, талант, обаяние, элегантность, благородство, тонкость: блистательные качествами, которыми в избытке был наделён Гафт великолепный: ушедший в бессмертие.

2

Едкие, точные эпиграммы Гафта, ушедшие в народ, так сильно прослаивали жизнь интеллигенции, что брезгливое отношение некоторых, якобы высоколобых к поэтическому творчеству актёров вообще, становилось постыдным.

Но – эпиграммы лишь часть поэтического материка В. Гафта.

Вот звучит благородное «Фуэте» — разворачиваются слои стихотворения на фоне интересного фильма, и верится, что всё начиналось именно с фуэте, что чуть ли не механизмы жизни закручены им самим.

Гафт афористичен и философичен, и вечный Гамлет, вновь возникая под пером поэта, раскрывается дополнительной близостью к многочисленным «нам»:

Нет, Гамлет, мы неистребимы,
Пока одна у нас беда,
Пред нами тень отцов всегда,
А мы с тобой — как побратимы.
Решая, как нам поступить,
Пусть мы всегда произносили
Сомнительное слово «или»,
Но выбирали только «быть».

А вот новогодняя повесть, превращённая в жёсткое осмысление жизни вообще, где крестовина, в которую ставят срубленное дерево, оборачивается похоронным троном:

Ходили по лесу, о жизни трубили
И елку-царицу под корень срубили,
Потом ее вставили в крест, будто в трон,
Устроили пышные дни похорон.
Но не было стона и не было слез,
Снегурочка пела, гундел Дед Мороз,
И, за руки взявшись, веселые лица
С утра начинали под елкой кружиться.

Тонко, отчасти жестоко – по отношению к реальности, очень умно.

И грустно-прозаический финал стихотворения заставляет прокрутить в памяти ленты собственных новогодий, воспринимая их несколько иначе:

Ах, если бы видели грустные пни,
Какие бывают счастливые дни!
Но смолкло веселье, умолкнул оркестр,
Для будущей елочки спрятали крест.

Гафт избыточно ярок: сделанного им в театре и кино хватило бы для бессмертия, но его дарованию этого оказалось мало – и он щедро выплёскивал его в стихах, растрачивая себя для людей, как роскошный июльский ливень.

Александр Балтин