1

Спросим подростка о прочитанной книге ― не в стенах школы, не на уроке, а в непринуждённой обстановке, и он ответит односложно: книга понравилась; или сморщится: не понравилась. Если, проявив назойливую настойчивость, выжимать из юнца: ты объясни, ты дай развёрнутый ответ, он отделается незатейливой отговоркой: потому что книга интересная; или: не интересная. Однако, читая школьные сочинения, мы находим в них подробный пересказ событий, вроде как доказывающий, что юнцы и юницы внимательно ознакомились с текстом «Евгения Онегина», они знают сюжет и жанр «Мёртвых душ», они определяют уверенно тему произведения и его идею (подчас неуловимую для многоопытных литературоведов). То, что для педагогической системы приемлемо, нормально и считается полезным, на мой взгляд, нелепо: недоросли ещё не знают жизни, они мало или совсем не знакомы с разнообразием и глубиной человеческих чувств, они до многого ещё не доросли, но им предоставлено (и от них требуют) дать психологический портрет главного героя в том или ином художественном произведении, и юнцы рассуждают (кто косноязычно, некоторые очень даже бойко) о характере и поступках Онегина, Печорина, Чичикова или Базарова, людей взрослых, весьма непростых, неоднозначных и далеко не благонравных, при этом они, отроки и отроковицы, дают моральную оценку, указывая, в чём литературный герой проявил себя с положительной стороны, в чём с отрицательной. Более того, темой обсуждения становится и сам автор ― человек взрослый, непростой, неоднозначный… Нужно ли детям знать, каким был Пушкин в личной жизни? Даже так перестрою свой вопрос: имеют ли право дети обсуждать поведение взрослого человека, разбирать по косточкам его отношения с обществом, с женщинами, с властями?

Вообще, откуда у отроков такое знание классической литературы и, главное, откуда такое глубокое понимание? В голове у меня вертится готовая подсказка евангелиста Матфея: всё это ― от лукавого.

На козни дьявола, однако, нечего пенять, тем более, что он ― выдумка, давнее удобное изобретение, позволяющее объяснять и оправдывать человеческие мерзости сторонним воздействием: мы хорошие, но нас бес попутал, нас лукавый сбил с пути истинного! Все лукавства в обществе происходят от людей. В случае с народным просвещением причина всех нелепостей ― недомыслие чрезмерно рьяных педагогов, особенно из числа тех, кто сам мало или вовсе не преподавал в школе, кто с обыденной школьной действительностью мало знаком, кто, занимая кресло или кабинет в ведомстве, за просвещение отвечающем, рассуждает отвлечённо: хорошо, чтобы дети получали побольше знаний, чтобы все они учились на пятёрки! После отвлечённых мечтаний даются неразумные указания: включить в программу как можно больше предметов, и, среди прочего, давать детям побольше классической литературы!

Если не терять твёрдой почвы под ногами и не воспарять к теоретическим заоблачным высотам, мы видим то, что было, и есть, и будет всегда: не понимая ни «Евгения Онегина», ни «Мёртвые души», ни, тем более, «Войну и мир», наши подростки переписывают в свои школьные сочинения отдельные предложения и целые параграфы из учебника, из пособий и готовых заданий по литературе, они пересказывают чужие мнения, обычно упрощённые, однобокие, порой весьма путанные, зачастую спорные и предвзятые, привязанные к очередному изгибу общественного мышления. Дети повторяют то, что изречено людьми взрослыми, то, что им навязано, то, что, зазубрив, нужно ответить для учителя, а после окончания школы напрочь забыть.

Что можно вложить в детскую голову? Не более того, что голова способна вместить. Позволю себе сравнение: сольём в один сосуд все знания, заложенные в школьную программу на десять лет; наберётся целая бочка, даже цистерна, и затем будем лить из цистерны в чашку ― у некоторых людей вместимость мозга не более того. Сразу добавлю, чтобы никто не оскорбился: недостаток умственных способностей не есть препятствие к тому, чтобы человек стал хорошим семьянином и прилежным работником на каком-либо производстве, в какой-либо отрасли хозяйства; известные государственные деятели и преуспевающие деловые люди добились всего тоже не с помощью школьных знаний.

Значительная часть вкладываемых сведений вообще не проникает в сознание ребёнка, какая-то часть, проникая, в сознании на задерживается, в одно ухо, как говорится, влетая, из другого тут же вылетая. Что касается сочинений, школьник переносит в свою тетрадку из того или иного пособия наборы слов и предложений, в смысл оных даже не вникая, и сдаёт свой опус учителю, имея одну понятную цель: лишь бы отделаться!

Некоторые учителя не просто преподают, они вдалбливают свой предмет в головы учеников. Но продолжим рассуждать спокойно не о желаемом, будем говорить о действительном, исходя из личного и общечеловеческого опыта. Во-первых, вдалбливание не ведёт к пониманию, во-вторых, к чему чрезмерные усилия, если значительная часть материала, включённого в школьную программу, во взрослой жизни нам не понадобится? Когда я учился в школе, на уроках русского языка мы делили слова на слоги; это пустопорожнее занятие в новое время значительно усложнили из каких-то педагогических соображений, придав ему более научный характер: школьники занимаются членением слов на морфемы. Морфема, по придумке какого-то кабинетного языкознатца, это минимальная значимая неделимая часть слова. Мне вспоминаются невольно пространные философские рассуждения и споры, растянувшиеся на века, о монаде: её тоже называли неделимой, значимой, точнее, первичной (и даже бессмертной) духовной единицей. Гимназистам и студентам вдалбливали, те, ничего не понимая, зазубривали… Пока кто-то не провозгласил: монады не существует! Полагаю, первое сомнение высказал невинный ребёнок (по возрасту, может, и рослый детина, но по уму дитятя), сродни тому, который, в сказке Андерсена, видя монарха, шествующего по улице в вычурном, но воображаемом одеянии, брякнул: Король голый!

Наше дитя, наверно, по-простому попросило пощупать монаду или, если сие невозможно, показать её через микроскоп, что оказалось тоже невозможным ― за отсутствием означенной монады в природе. Невинное создание, из-за которого пришлось похерить часть фундаментальных философских знаний, не ведало, что в человеческом обществе для некоторых особей вера в какую-нибудь монаду, серьёзные раздумья и рассуждения о чём-либо несуществующем составляют духовную пищу. К ним, верующим в то, чего нет, примыкают особи, которым предначертано с молодости заблудиться в трёх соснах; заблудившись, они всю жизнь там и плутают. Другие придумывают изощрённые способы для открытия незапертых ларчиков. Есть мудрецы, глубокомысленно рассуждающие о простых вещах по их отражению в кривом зеркале. Возникают и прочно укореняются учения, ложные, но надёжно ограждающие мозг от тьмы низких истин. Кого-то радужные выдумки возвышают, одухотворяют, а для какой-то части населения блуждание в трёх соснах, изобретение ключиков для незапертых ларчиков, описание предметов по отражению в кривых зеркалах и переливание из пустого в порожнее является научной работой, за которую они ежемесячно получают зарплату из государственной казны.

Не хочу ли я сказать, что и морфема, как и монада… от лукавого? И что, когда похерили монаду, появилась необходимость заменить её схожей выдумкой, для чего изобрели морфему?

Нет, опасаясь прослыть врагом науки и просвещения, я выскажусь уклончиво: будучи филологом, я написал ряд пособий по английскому языку и какое-то количество статей о различных словах и выражениях русского языка, при этом мне ни разу не понадобилось учение о морфеме, и я ни разу не прибегал к способам её вычленения. Возможно, морфема необходима и приносит пользу людям, посвятившим себя другим занятиям, не филологическим.

2

Считая, что в нашу эпоху с верой в существование лукавого и всякой иной нечисти покончено, я, судя по всему, ошибся. Я исходил из того, что, благодаря науке, нам известно теперь и строение атома, и строение вселенной, даны ответы на все вопросы, которыми задавалось человечество на протяжении тысячелетий; теперь все поголовно учатся, получая материалистические знания, всем выдаются свидетельства о среднем образовании, и многие имеют дипломы высшей школы. Однако, обнаруживается, что часть населения, хотя и учившая об атомах и молекулах, хотя и имеющая один или оба из указанных документов, верует в домовых и водяных, в приметы и чудеса, обращается за советами и предсказаниями к гадалкам и вещуньям. Не истребилось также желание заморочить себе голову какой-либо идеей, и некоторые товарищи из моего поколения, те, что вступали в коммунистическую партию, давая клятву на верность коммунизму и делу Ильича, те, что прели в зале или даже выступали с трибуны на долгих и нудных партийных собраниях и съездах, долго и въедливо уверяя присутствующих и, опять же, самого себя, что марксизм ― единственно верное учение, они довольно быстро перестроились и закрутили себе мозги православием; отставив Карла Маркса, они нашли себе другого кумира, Иегову, вернее, достали его, прежде отставленного, с дальних запылённых полок, и теперь с умилением бубнят про милость Божью, лобызают иконы и с чувством осеняют себя крестным знамением.

В давние времена, весьма далёкие от просвещения, Моисей, пророчествующий от имени Иеговы, утверждал: «Нет волшебства в Иакове и нет ворожбы в Израиле», а у нас, пожалуйста, буйно проросло первое, то есть волшебство, и махрово процветает второе, то бишь ворожба; наплодились, развелись, заявляют о себе без тени смущения через газеты и с телевизионного экрана, предлагают свои услуги волшебники, ворожеи, прорицатели, гадатели, чародеи, обаятели, вызывающие духов и вопрошающие мёртвых…

Затеяв разговор всё-таки о литературе и литературоведении, особенно применительно к школе, вернусь на выбранную стезю. Как-то мне попались на глаза «Петербургские повести» Н. В. Гоголя; я обратил внимание, что на обложке издателем значилась «Детская литература», имелось также указание, что книга принадлежит к серии «Школьная библиотека». Я удивился, увидев, как сегодняшним школьникам сегодняшние образованные литературоведы объясняют историю с танцующими стульями. Теми, которые упоминаются Гоголем в повести «Нос» (по сути, это не более чем рассказ, я не знаю, почему его причисляют к повестям).

Чтобы напомнить вкратце о давнем событии, приведу дневниковую запись А. С. Пушкина (от 17 декабря 1833 года): «В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В. Долгорукий нарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки…»

Какие-то шалуны шутили и развлекались, двигая мебели. Их проделки привлекли внимание публики. Поползли слухи, обрастая, как это всегда происходит, всяческими дополнениями. Сравните: иные детали и куда больше красок в письме П. А. Вяземского из Петербурга к своему московскому другу А. И. Тургеневу (в январе 1834 года): «В комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; призвали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался».

Что думал по поводу кувыркающейся мебели Гоголь, по молодости всякую чертовщину любивший и с удовольствием вставлявший её в свои произведения? Ответ мы получим от М. Н. Лонгинова, чей рассказ приводится в сборнике «Гоголь в воспоминаниях современников»: «Гоголь <…> часто у нас обедал и выбирал обыкновенно за столом место поближе к нам, детям, потешаясь и нашею болтовнёй и сам предаваясь своей весёлости. Рассказы его бывали уморительны; как теперь помню комизм, с которым он передавал, например, городские слухи и толки о танцующих стульях в каком-то доме Конюшенной улицы, бывшие тогда во всём разгаре. Кажется, этот анекдот особенно забавлял его, потому что несколько лет спустя вспоминал он о нём в своей повести «Нос»…

Пушкин не был суеверным человеком, к слухам он прикрепил чьё-то шутливое объяснение: мебели, взятые в Конюшенное ведомство из царского Аничкова дворца, просятся обратно в царские покои, в свой Аничков дворец! А что Гоголь? Нам поведали: Гоголя слухи забавляли, он уморительно рассказывал о танцующих стульях. А какое объяснение даёт издательство «Детская литература» в книге, предназначенной для чтения в современной школе? Объяснение таково: это был полтергейст! Сами послушайте:

«В повести упоминается история о танцующих стульях в Конюшенной улице. <…> в комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; <…>. ― Подобные явления в нашу эпоху получили наименование полтергейст. В реальности подобных невероятных происшествий сомневаться не приходится».

В 1833 году чей-то розыгрыш поразил суеверные умы и породил толки. Если призвали попа, значит, подозревали проделки нечистой силы. В нашу эпоху всё разъяснилось: никакой это не розыгрыш, и не мистификация, в реальности пляшущих столов и рюмок, кидающихся в потолок, не сомневайтесь! Как и в реальности той странно невероятной истории про майора Ковалёва, который, проснувшись в один прекрасный день, не обнаружил на своей физиономии носа. Бывает, всё бывает, пусть редко, но случается в жизни и такое!

А почему, собственно, полтергейст? Всё-то мы иностранные слова и объяснения заимствуем, всё-то мы у иностранцев перенимаем… Полтергейст! Вообще, не хватит ли искать пророков по чужим отечествам, принимая их писания за путеводные учения? То у Вольтера наши предки с восторгом находили ответы на все жизненные вопросы; то перед Шарлем Фурье они уши развешивали в мечтах, как бы нам счастливую жизнь барачного типа у себя наладить; то анархизм пленял наших прадедов, то социализм, то, начитавшись иностранных брошюрок, наши передовые умы в коммунизм сильнее всех в мире уверовали; а теперь, как я уже отметил, вспомнили с покаянием о Иегове, после Революции выброшенном на свалку истории… Как будто у нас своих сказок не имеется! Будет патриотично, будет с любовью к Родине, если в примечаниях к повести «Нос», изданной в помощь школьному образованию, мы раскроем глаза нашим юнцам и юницам на чудеса, Гоголем придуманные и Гоголем упомянутые, посредством чего-либо отечественного. Зачем нам полтергейсты, у нас своей нечисти достаточно. Давайте так объясним: в декабре 1833 года в одном из петербургских домов разгулялась кикимора! Кикиморы обитают в жилых помещениях, общаются с человеком при помощи стука, они способны на вредоносные действия; чем-то кикимору досадили, вот она и разгулялась: кувыркала столы и стулья, кидала рюмки, налитые вином, в потолок!

3

Вспоминаю свою учёбу в школе; мы не просто читали и обсуждали какие-то стихи и рассказы: кому нравится, кому не нравится, ― нет, это был серьёзный подход к серьёзным произведениям русской классической литературы, подход, предполагающий, что подрастающее поколение, будущие строители коммунизма, позаимствуют из произведений что-то поучительное и жизненно важное. Школьные занятия, как мне теперь видится, превращались у нас порой в уроки ненависти. Затвердив наизусть по заданию учителя оду «Вольность», написанную, что подчёркивалось, певцом свободы, мы декламировали по очереди в классе на оценку:

Самовластительный злодей,

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Теперь мне не вспомнить, какие объяснения давались в 1960-е годы: кого Пушкин назвал злодеем, почему он радуется его погибели, по какой причине поэт столь жестоко настроен против детей злодея. Ответ, если его не было в учебнике, в общем-то, в воздухе витал. Под влиянием всего, что вдалбливалось в наши головы в советское время, в умах нашего поколения, как и нескольких предыдущих, сама собой возникала интерпретация: свободолюбивый, вечно гонимый Пушкин желал смерти Николаю I по прозвищу Палкин. За то, что тот подавил восстание декабристов, повесил злодейски их вождей, пламенных борцов за свободу, и отправил остальных навечно в Сибирь, во глубину сибирских руд. Не учитывалось и не имело, собственно, значения, что «Вольность» явилась на свет до восшествия Николая на трон. Также подразумевалось, что в 1918 году, через сто лет после написания оды, свершилось то, о чём мечтал Пушкин: последнего царя из рода Романовых расстреляли, его самого и всю семью, включая детей!

Из учебников и со слов учителя мы усваивали, что Н. В. Гоголь велик тем, что он ненавидел уродливый мир крепостников и царских чиновников. В учебнике-хрестоматии для 7-го класса имелось следующее объяснение Ф. В. Гладкова, советского писателя: «Карающая сатира Гоголя питала жгучую ненависть народа к своим поработителям и укрепляла силы революционных борцов. Она расшатывала вековые устои мертвящего деспотизма. <…> Каждая страница его книг потрясающий обвинительный акт против правящей шайки злодеев, тюремщиков, мракобесов, душителей свободной мысли и творческой воли».

Каждый имеет право высказывать мнение по поводу той или иной прочитанной книги, никто не против литературных споров за чашкой чая или рюмкой чего покрепче, суждения могут быть разными и противоположными, одобрительными или хулительными, как, например, пренебрежительный отзыв советского поэта Маяковского о дореволюционном поэте Лермонтове:

В Лермонтове, например,

чтоб далеко не идти,

смысла не больше,

чем огурцов в акации.

Целые

хоры

небесных светил,

и ни слова

об электрификации.

Большая разница наступает, когда чьё-то мнение напечатано в школьном учебнике, одобренном и утверждённом министерством образования, оно подлежит заучиванию и запоминанию. Объяснения вроде только что зачитанных слов Гладкова, классика социалистического реализма, не допускали сомнения и возражения, и нам, школьникам, рисовались картины, будто в первой половине 19-го века, да и вплоть до самого 1917 года, население Российской империи, этой тюрьмы народов, представляло собой стадо рабов (если не все в оковах и кандалах, то все поголовно в лаптях), над которыми всячески измывалась шайка злодеев, тюремщиков, мракобесов во главе с коронованным деспотом.

Обвинительными актами выставлялись не только сочинения Гоголя, но и произведения Рылеева, Пушкина, Лермонтова, Некрасова… В старших классах, знакомясь со стихами В. В. Маяковского, мы принимали к сведению, что некоторые исторические личности заслуживают только осмеяния, например, вертлявый пострел Керенский: «Быть Керенскому биту и ободрану». Ни учительница, ни тем более мы, советские недоросли, не знали ничего (и не собирались узнавать) о Марие Бочкарёвой, но нас веселило и развлекало, что поэт Маяковский в поэме «Хорошо» насмехается боевито над бабьим батальоном, и в память врезалось, что в ноябре 1917 года Зимний дворец защищали от праведных красногвардейцев некие бочкарёвские дуры.

Выйдя за рамки школьной программы, напомню, что горлан-главарь, как назвал себя сам Маяковский, призывал к бессудной и скорой расправе над теми, кто противился большевикам: «Белогвардейца найдёте ― и к стенке». По каким признакам определять, что человек, найденный где-нибудь на улице или у себя дома, белогвардеец? ― поэт Маяковский не посчитал нужным уточнить. Размышляя о событиях столетней давности, я, вышедший из школьного возраста и, что существенно, живущий при ином государственном устройстве, не коммунистическом, больше не считаю, что в красногвардейцы записывались только кристально чистые люди, а в белогвардейцы шла одна сволочь (любимое слово Маяковского). В стихотворении «Радоваться рано» (1918 год) кроме призыва ставить к стенке разгорячившийся горлан-главарь требовал уничтожать не только двуногих классовых врагов, но и культурное наследие: «А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли вы?» ― после чего раздаётся команда: расстреливай это старьё из стодюймовок, и памятник Александру III в Петрограде на Знаменской площади пора взорвать динамитом, а в Зимнем дворце устроить макаронную фабрику.

Будущее ищем.

Исходили вёрсты торцов.

А сами

расселились кладби́щем,

придавлены плитами дворцов.

Белогвардейца

найдёте — и к стенке.

А Рафаэля забыли?

Забыли Растрелли вы?

Время

Пулям

по стенке музеев тенькать.

Стодюймовками глоток старьё расстреливай!

Сеете смерть во вражьем стане:

Не попадись, капитала наймиты.

А царь Александр

на площади Восстаний

стоит?

Туда динамиты!

Выстроили пушки по опушке,

глухи к белогвардейской ласке.

А почему

не атакован Пушкин?

А прочие

генералы классики?

Старьё охраняем искусства именем.

Или

зуб революций ступился о короны?

Скорее!

Дым развейте над Зимним —

фабрики макаронной!

Мне скажут: не нужно толковать буквально поэтические образы, мол, поэт прибегает к смелым метафорам, дабы ярче выразить свою мысль. Чуть позже и сам Маяковский вроде как отнекивался: в своём «Радоваться рано» он не подбивал никого к ножовой расправе. Так мне объяснят ― в качестве дополнения к напечатанному, но я рассуждаю по-простому, полагаясь, прежде всего, на зрение: если на дверях висит табличка: «Посторонним вход запрещён», или на столбе с электрическими проводами имеется предупреждение: «Не влезай, убьёт!» ― я не задаюсь вопросом: не метафора ли здесь, не образный ли это язык? Поэт Пушкин в свои восемнадцать лет высказал ненависть к самодержцу и пожелал смерти его детям. У поэта Маяковского чесались руки физически уничтожить врагов, повзрывать памятники царского времени, пострелять из винтовки в музее и похерить классическую поэзию, ставшую, по его мнению, старьём, ― он не счёл нужным скрывать свои разрушительные наклонности, в коих обвинил его А. В. Луначарский, он заявил о них во весь голос. Так у Пушкина и Маяковского написано, и я не вижу необходимости прислушиваться к чьим-либо оправдательным интерпретациям и умиротворяющим конъектурам.

Не только известные личности, и простые смертные дают волю чувствам; оборотимся на себя, спросим, кто из нас не без греха, ведь и мы порой так ненавидим кого-либо, что задушил бы его своими руками. Заявления, суждения и утверждения литераторов можно считать умными или глупыми, обоснованными или необоснованными; не следует, однако, вставлять в школьную программу особо запальчивые, оскорбительные, злобные или исполненные ненависти произведения вроде той же оды «Вольность», прикладывая к ним интерпретации, которые приходится со временем переделывать, в зависимости от изменившегося государственного уклада и главенствующей идеологии, подлаживаясь под обновлённые моральные установки. В годы моего ученичества Пушкина восхваляли, прежде всего, за смелое обличение самодержавия, именно за ненависть к тем, кого было принято называть деспотами и мракобесами; сегодня всё чаще слышишь, как Пушкин ― атеист, автор «Гавриилиады» и «Сказки о попе и о работнике его Балде» ― выставляется основоположником православной традиции в русской литературе.

4

Использовав несколько раз слово интерпретация, я выделил его курсивом. Почему? Меня несколько смущает определение, которое дают справочники, и я, честно говоря, не совсем улавливаю его суть: «В литературоведении интерпретация ― истолкование текста с целью понимания его смысла». На первый взгляд, всё ясно: литературоведы, занимаясь интерпретацией, истолковывают произведения письменности; например, они объясняют нам, что злодей в пушкинской оде «Вольность» ― Наполеон (а не русский царь, как нам говорили, или как нам казалось, когда я учился в школе).

Заглянем в толковые словари, где существительное интерпретация значит: истолкование, разъяснение смысла чего-либо. Вернёмся к определению, которое я привёл выше, перечитаем его: «В литературоведении интерпретация ― истолкование…» Не знаю, как вы, а я усматриваю здесь то, что называют маслом масляным. Рассуждаем дальше: разве можно истолковывать текст с иной целью, не для понимания, а, скажем, для затемнения, запутывания его смысла? Поэтому определение является набором слов, вроде бы что-то сообщающим.

Лично я никогда не использую существительное интерпретация ещё и потому, что помню его значение в английском языке, с русским не совпадающее: перевод. Прислушаемся также к его употреблению в русской речи, оно встречается в таких высказываниях как, например: старый трюк в новой интерпретации. Здесь смысл интерпретации иной, не тот, который дают словари. Так что, поскольку заимствованное слово не всеми одинаково понимается и используется, незачем привлекать его для формулировок вроде той, которую я вычитал в учебном пособии для литературоведов. Скажите просто: литературоведы объясняют неясные места в произведениях.

Но, если выражаться просто и понятно, никто не поверит, что ты ― учёный, что ты не в бирюльки играешь, а науку двигаешь вперёд!

Такие термины как интерпретация, дивинация, конъектура, равно как номинация, концепт, коннотация и многие другие, введены в филологию с лукавой целью. По поводу языка мы не может сказать ничего нового, всё давно сказано. Разбор художественных произведений, по большому счёту, не требует какой-то специальной подготовки в высшем учебном заведении; в качестве примера вспомним В. Г. Белинского, который и гимназии не закончил, и из университета был выключен, то бишь отчислен, что не помешало ему стать литературным критиком и высказываться толково о художественных произведениях своего времени. Сегодняшние филологи не имеют сказать ничего существенного, и при написании дипломной работы, затем для получения научной степени они занимаются водотолчением. Заморочив самих себя ловлей ветра, они также пытаются ввести в заблуждение простых смертных и особенно чиновников, распределяющих деньги из казны на нужды науки, для чего они вооружились терминологией, заимствованной у американских лингвистов; когда обыватели и чиновники слышат все эти номинации и концепты, морфемы и дискурсы, у них создаётся ложное впечатление: да, лингвистика ― это наука, слышите, каким научным языком филологи изъясняются!

Кстати, объяснение или, если хотите, интерпретация, что в пушкинской оде под злодеем следует понимать Наполеона, является ошибочной. Во-первых, в 1817 году французский император, окончательно побеждённый и взятый в плен за два года до написания «Вольности», отбывал ссылку на острове Святой Елены, его погибель уже состоялась, и, что существеннее, Пушкин никогда бы не высказался о нём теми злыми словами, которые мы находим в «Вольности». Вспомним другое пушкинское стихотворение, где однозначно (а не предположительно) говорится о Наполеоне: угас великий человек, могучий баловень побед; прозвучало, что он тиран, сказано, что его пленяло самовластье, но, в целом:

Над урной, где твой прах лежит,

Народов ненависть почила

И луч бессмертия горит.

Самовластительный злодей ― образ собирательный, это любой коронованный тиран, поставивший себя выше Закона. Поскольку ода состоит из двух частей, и вторая часть ― раздумья, навеянные Михайловским замком, где был убит император Павел, можно предположить, что злодеем выставляется он, и вслед за погибелью Павла пусть та же участь постигнет его сыновей ― Александра, Константина, Николая и Михаила. Поскольку Пушкин написал: «смерть детей с жестокой радостию вижу», следует, видимо, включить в список лиц, подлежащих уничтожению, и дочерей: Александру, Елену, Марию, Екатерину, Ольгу и Анну.

Поскольку мы вспоминали Маяковского, невольно приходят на память его слова, к затронутой теме имеющие отношение: «Я люблю смотреть, как умирают дети». То, что написано пером, не вырубишь топором. Особенно когда написанное оттиснуто на бумаге и размножено типографским способом, когда оттиснутое и размноженное разошлось по магазинам и библиотекам, по частным собраниям и государственным книгохранилищам. Есть у великого пролетарского поэта пренебрежительный отзыв о последнем русском царе и его дочерях ― в стихотворении «Император»; намеренное искажение грамматики усиливает презрительную усмешку, с которой Маяковский взирал на проезд Николая II по Москве:

И вижу —

катится ландо,

и в этой вот ланде

сидит

военный молодой

в холёной бороде.

Перед ним,

как чурки,

четыре дочурки.

Прочитав всё стихотворение, мы понимаем, что поэта нисколько не опечалила расправа над царской семьёй. В одной нынешней интерпретации я прочитал, что Маяковский, используя ласковое дочурки, якобы сожалеет о девочках и задаёт вопрос: а их за что убили? Никакого сожаления автор не чувствовал, об этом нет даже намёка в виршах, написанных им в Свердловске в 1928 году, после посещения того места за городом, где император зарыт.

5

Объяснять произведения берутся не обязательно люди умные, способные, начитанные, знающие. Я взял «Радоваться рано» из «Избранных сочинений» В. В. Маяковского, напечатанных в 1981 году издательством «Художественная литература»; в примечаниях говорится, что стихотворение «вызвало решительные возражения наркома просвещения А. В. Луначарского», и приводятся сведения о возникшей перепалке, простите, полемике между автором и народным комиссаром. Полемика, возможно, интересует отдельных любителей русской словесности, но, поскольку сочинения издавались для широкого круга читателей миллионным тиражом… Именно так: в выходных данных обозначен тираж: миллион экземпляров! Так что читательский круг был, действительно, широким, и что-то подсказывает мне, что было бы полезно объяснить ему, широкому читателю, неясные места в тексте произведения. Объяснение имеется одно, по поводу царя Александра, который на площади Восстаний стоит: «Имеется в виду памятник Александру III работы П. Трубецкого, стоявший в Петрограде на Знаменской площади (теперь площадь Восстания). Впоследствии был снят». Порадуемся, что произведение скульптора Трубецкого только сняли, а не взорвали динамитами, как советовал пролетарский поэт-горлан. В «Полном собрании сочинений» В. В. Маяковского (1955-61) я обнаружил вторую сноску — к строкам:

Дым развейте над Зимним —

фабрики макаронной!

Здесь неожиданное и, я уверен, многим непонятное то ли сравнение царского дворца с макаронной фабрикой, то ли их противопоставление, то ли… И что же мы находим в справочном аппарате, который существует для «объяснение трудных для понимания и усвоения слов, понятий, фраз, мест в тексте, а также с целью информирования читателя о содержании и структуре книги»? В аппарате напечатано: «Зимний — дворец в Ленинграде, построенный в XVIII в. архитектором Растрелли». Спасибо, это мы и сами знали! А какая связь с макаронами? Для широкого читателя остались непонятным набором слов вёрсты торцов и капитала наймиты, ему самому не осилить такие поэтические образы, как «Время пулям по стенке музеев тенькать», и не каждый разберётся, что следует понимать под глотками в призыве: «Стодюймовками глоток старьё расстреливай!» — то ли Маяковский имеет в виду орудийные жерла, то ли здесь нет подстрекательства к настощей стрельбе, автор, возможно, требует всего лишь возвысить голоса, громогласно высказаться против культурного старья, и сравнивает человеческие горла с жерлами фантастических стодюймовых пушек.

Неглубокие знания и отсутствие способностей будут непреодолимым препятствием в занятиях математикой, химией, физикой, биологией; они нисколько не препятствуют заниматься литературоведениям и другими гуманитарными дисциплинами, составлять научно-справочные аппараты и делать переводы с одного языка на другой. Кроме этого, литературоведам (вкупе с историками), в отличие от математиков и физиков, приходится вертеть головами, прислушиваясь к речам политиков, к выступлениям педагогических светил, они подлаживают свои интерпретации под новые идеологические веяния, а если ты служишь и получаешь зарплату из государственной казны, изволь полагаться на предписания из Министерства образования или Министерства культуры, где штатные теоретики тоже пребывают вечно в поисках путеводной идеи и ломают голову над тем, что им сделать, чтобы всё улучшить, и кто виноват в том, что ничто никак не улучшается? Я говорю о зарплате без иронии и с пониманием: если государство обеспечивает тебя работой, ты должен учитывать требования работодателя, проявлять к нему уважение, благодарить его… В связи с деньгами и благодарностью мне вспомнилось, как Н. И. Тургенев, будущий декабрист, осуждал Александра Пушкина, недавно закончившего Лицей, за эпиграммы против правительства, и также выговаривал ему: «нельзя брать ни за что жалованье и ругать того, кто даёт его».

Ещё не так давно литературоведам было удобно пользоваться проверенным шаблоном: не мудрствуя лукаво, да и вообще избегая умственных усилий, они помещали в учебном пособии или в предисловии к очередному изданию пушкинских произведений портрет Пушкина с благородной осанкой и под ним, надёргав фраз у авторитетных пушкинистов, они приводили вылощенную биографию, в коей Пушкин, пламенный поборник свободы и обличитель самодержавия, претерпевал гонения и страдания и пал жертвой деспотизма. Сегодня стало сложнее: в каком свете, через призму чего интерпретировать Пушкина (и других классиков)? Так что имеют хождение и прежние незамысловатые шаблоны, и новые затейливые интерпретации, например, что Пушкин ― последовательный монархист, и будто бы он был глубоко предан идее самодержавия.

Когда сегодняшние дипломированные или доморощенные литературоведы, разгорячившись, напирают на духовные искания Пушкина, пытаясь выставить его глубоко верующим человеком, вплоть до того, что он заложил основы русской православной литературы, меня так и тянет напомнить им отзыв митрополита Евгения (Казанцева); он лично знал Александра Пушкина, управляя, в чине архиепископа, Псковской епархией с 1822 года и в то время, когда поэт, удалённый за афеизм и также по просьбе графа М. С. Воронцова из Одессы, проживал в Михайловском; в феврале 1837 года митрополит высказался (вопреки обычаю говорить об усопших только хорошее): «Вот и стихотворец Пушкин умер от поединка. Он был хороший стихотворец; но худой сын, родственник и гражданин».

6

Пушкин (и, добавлю, не он один) брал жалованье ни за что и ругал тех, кто даёт его. В июне 1817 года, ещё когда шли выпускные экзамены, лицеистов распределили, как мы говорим сегодня, на работу в различные ведомства, и Пушкин, получивший чин коллежского секретаря, был приписан, по собственному желанию, к Коллегии иностранных дел. Егор Антонович Энгельгардт, директор Царскосельского лицея, считавший, кстати, что у Пушкина холодное и пустое сердце, чуждое любви и всякого религиозного чувства, по прошествии полугода, в декабре, пишет А. М. Горчакову в Москву: «Пушкин ничего не делает в Коллегии, он даже там не показывается».

К чему я клоню, с какой целью я повторил слова Н. И. Тургенева и извлекаю на свет божий сведения, бросающие тень на нашего великого поэта? Во-первых, это вовсе не тень, я только делаю уточнение, дабы любители Пушкина, точнее, пушкинской поэзии, и вообще любители русской словесности не предавались необоснованному умилению. Я согласен, что у Пушкина было призвание сочинять стихи, а не преть ежедневно в петербургской, кишинёвской или одесской конторе за переписыванием или составлением скучных официальных бумаг, и тогдашние власти, нужно признать, прощали ему и то, что он на работе не показывается, и что он порочит правительство, возводит хулу на отдельных государственных мужей, осмеивает религию и служителей культа, ― сошлюсь для примера на H. М. Карамзина, который писал 7 июня 1820 года И. И. Дмитриеву по поводу того, что мы привыкли называть южной ссылкой, рисуя в воображении чуть ли не отправку юного Пушкина из Петербурга в кандалах в сопровождении бдительных жандармов: «Его простили за эпиграммы и за оду на вольность, дозволили ему ехать в Крым и дали на дорогу 1000 рублей…»

Цель моих теперешних рассуждений такова: опровергнуть утверждение, совершенно ложное, но выдаваемое за неоспоримую истину, будто, изучая жизнь писателя, мы лучше понимаем его творчество. Исходя из этого постулата, юнцов и юниц принуждают зазубривать биографию Пушкина, Гоголя, Маяковского; когда в программу вставлялись Федин, Фадеев, Фурманов, Горький и Островский, который написал «Как закалялась сталь», Гладков, автор романа «Цемент», или какой иной инженер человеческих душ, получивший орден за угодливое прославление коммунистических вождей или Сталинскую премию за литературные достижения на поприще социалистического реализма, отрокам требовалось запоминать биографические сведения и о них, и пусть также зазубривают их крылатые высказывания, вроде того отзыва, который оставил Гладков о творчестве Гоголя или Маяковский о стихах Лермонтова, чтобы потом в классе учитель проверял, как школяры зазубрили, ― то есть, простите, как школьники вникли в жизнеописания для лучшего понимания творчества!

Мы ничего не знаем о человеке, написавшем «Илиаду» и «Одиссею». Можно только гадать, кто сочинил «Песнь о Нибелунгах» или «Слово о полку Игореве». Вспомним также поэму «Витязь в тигровой шкуре»: в тексте автор представился, зовут его Шота, и он родом из города Рустави, и на этом наше знакомство с ним заканчивается. Наша полная неосведомлённость или весьма скудные сведения, как в случае с Шекспиром, о жизни литератора не сказываются на восприятии и оценке его творений. Христианство, крупнейшая мировая религия, полагается в своей вере на канонические евангелия, не имея достоверных сведений о евангелистах, только называя их по именам: Матфей, Марк, Лука, Иоанн.

Художественное произведение существует само по себе и должно говорить само за себя. Может быть, моё требование покажется слишком жёстким, но и небольшое стихотворение, и большой роман должны быть понятны от начала до конца любому образованному человеку. В случае с народными сказками в число благодарных слушателей входили неграмотные люди; в Древней Греции мифы, порой весьма богатые событиями и количеством действующих лиц, были известны простому народу благодаря доходчивому изложению; в Англии в среде простолюдинов имели хождение легенды о короле Артуре и его рыцарях; в карело-финских деревнях неграмотные сказители запоминали на слух и исполняли по памяти руны, составившие «Калевалу». Во вред художественному произведению служат слова, предложения, образы, явления, особенно намёки и иносказания, которые уже при написании требуют пояснений, а по прошествии времени, становясь ещё менее понятными, порождают всяческие интерпретации.

Школяров и студентов принуждают разбираться в истории создания того или иного произведения: когда, при каких обстоятельствах, под влиянием чего или кого оно было написано; литературоведы берутся объяснять, что чувствовал поэт, как он мучился и переживал, работая над тем или иным бессмертным творением, ― но при этом толкователи зачастую скрывают какие-то подлинные подробности, не рискуя по каким-либо причинам их обнажать, и если нам в комментариях предлагаются недомолвки, иносказания или искажения, то, тем более, к чему создавать видимость литературоведческого анализа?

Анна Ахматова открыла глаза простым смертным на творческий процесс, который кому-то кажется священнодействием:

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи…

Вместо того, чтобы просто читать поэзию или прозу, связывать художественный вымысел со своими раздумьями и переживаниями, мы, ковыряясь, извините за некрасивое слово, в биографии автора и в истории создания его произведений, можем наковырять чего-нибудь такого, что одних покоробит, других удивит, в третьих пробудит или усилит цинизм.

К 1819 году относится следующее пушкинское стихотворение, написанное во второй половине июня:

Ольга, крестница Киприды,

Ольга, чудо красоты,

Как же ласки и обиды

Расточать привыкла ты!

Поцелуем сладострастья

Ты, тревожа сердце в нас,

Соблазнительного счастья

Назначаешь тайный час.

Мы с горячкою любовной

Прибегаем в час условный,

В дверь стучим — но в сотый раз

Слышим твой коварный шёпот,

И служанки сонный ропот,

И насмешливый отказ.

Ради резвого разврата,

Приапических затей,

Ради неги, ради злата,

Ради прелести твоей,

Ольга, жрица наслажденья,

Внемли наш влюблённый плач —

Ночь восторгов, ночь забвенья

Нам наверное назначь.

Девушка по имени Ольга не выведена гением чистой красоты, она жрица наслажденья, и пишущий не скрывает, что явился к ней в условный час не просто так посидеть, а с горячкою любовной ради резвого разврата и приапических затей, дабы провести с означенной Ольгой ночь восторгов, ночь забвенья. Кто-то назовёт стихотворение игривым, шутливым, кто-то найдёт его неприличным; большинство, я думаю, настроившись на умный и смелый литературный разговор, вспомнят такие слова, как эротический, чувственный… И, поговорив, ― это эротика, не порнография, так ведь? ― мы перейдём к чтению следующего произведения в нашем сборнике пушкинской поэзии, как в картинной галерее мы перемещаемся от одного живописного полотна с Кипридой или Амуром к другому, где какие-нибудь фавны и вакханки предаются резвому разврату, при этом нам нет нужды задаваться вопросом, к какому древнегреческому мифу восходит сюжет, что символизируют отдельные детали, сразу бросающиеся в глаза или не сразу различимые; обычным посетителям всё равно, какими красками и кистями пользовался живописец, каких натурщиков и натурщиц он приглашал, порой мы не удосуживаемся взглянуть на имя художника на табличке, на год, когда картина была нарисована. Понравилось или не понравилось ― этим мерилом оцениваются художественные произведения, и никакие опытные искусствоведы или литературоведы не смогут переубедить своими хвалебными речами человека, считающего какую-либо картину мазнёй и чьи-либо стихи белибердой.

7

Примечания к зачитанному произведению, на мой взгляд, способствуют как раз тому, что мы начинаем предаваться интерпретациям и отвлекаемся от искусства. Пушкинист Д. Д. Благой сообщает, что девушка в произведении: «Ольга Массон ― одна из петербургских прелестниц, приятельница Пушкина и его друзей». Кое-кто останется в радужном заблуждении, представляя себе застолье с вином и чтением стихов в компании милого создания, которое мужские сердца тревожит, но не обязательно мужчин к своему телу допускает; однако, кто-нибудь знающий поспешит открыть нам глаза на голую правду: прелестница ― это эвфемизм, имеется в виду продажная женщина, согласная заниматься резвым развратом хоть с Пушкиным и его друзьями, хоть с кем, кто ей заплатит. В других изданиях в справочном аппарате приводится короткое пояснение Б. В. Томашевского, никак, на мой взгляд, не содействующее тому, чтобы лучше понять произведение: «Ольга Массон (родилась в 1796 году) принадлежала к петербургскому полусвету».

Будучи просто Ольгой, девушка воспринималась как литературный персонаж; просветившись, мы перестаём считать её милой девушкой, и у некоторых возникает желание, может быть, даже приапическое, покопаться в биографии настоящей Ольги Массон. Рано или поздно отыскиваются сведения, то ли соответствующие, то ли не соответствующие действительности, будто прелестница «после бесчисленных мятежных заблуждений» вышла замуж за какого-то почтенного чиновника в Могилёве. Может быть, закопаться с головой в могилёвских архивах, и, если почтенный чиновник обнаружится, включить его имя в Пушкиниану, поскольку он получил в жёны бывшую приятельницу нашего великого поэта?

Оттолкнувшись от двух коротких примечаний, коими исчерпываются сведения об Ольге Массон, жрице сладострастья, можно предаться очень даже пространным домыслам, какие мы находим, например, у Ю. Тынянова в романе «Пушкин»: автор приписывает своему юному герою, в любовных делах явно искушённому, следующие рассуждения об изменницах: они, живущие изменой, «должны были быть самыми пылкими в самой измене, самой страсти, должны быть бешены, неукротимы, без устали предаваться любви. Ничуть не бывало. Холодны, умеренны. <…> Любовь была их делом, а интересоваться делом было скучно, неуместно. Они придавали себе цену, относясь небрежно, поверхностно к объятиям, страсти их не согревали. <…> Ревность их была холодна ― торговая ревность, ― а самолюбие бешеное».

Как будто Пушкин лично делился с Тыняновым своими интимными наблюдениями и выводами! Похоже, что Тынянов пытается представить дело так, будто в отношениях поэта с разными прелестницами не было глубокого чувства. Какие-то мимолётные отношения с женщинами, которые особых чувств и не вызывали! И в этих отношениях со скучающими жрицами сладострастья не было ничего низменного. И страсти, собственно, не было. Великий поэт понимал суть изменниц, он был предан высокой поэзии… Так или иначе, вот нам портрет прелестницы Массон, написанный кистью Тынянова:

«Однажды он попал к такой, которая знала стихи, читала последние журналы, вообще была образованна. Она была модница.

― Теперь Вольтера никто не читает, кому он нужен?Пушкин прислушался.― А кто нужен? ― спросил он.― Бассомпьер, ― сказала модница.Был и такой. Она и его читала. В объятиях она зевнула. Между делом дважды выбросила высоко ножку и сказала равнодушно:― А теперь опять.Равнодушье было удивительное.Он спросил её имя. Имя было нерусское, нарочитое: Ольга Масон. Все заблужденья с ней были нарочиты, порок невесел. И Олинька Масон, и Лиза Штейнгель прибыли с разумной целью. Из недалёких мест, которыми бредили романтики, они приезжали не для страсти ― ибо страсть крепка, ― а для пользы вещественной. <…> Они не мешали. Потом росли пуховики, прибавлялись вещи. И они уезжали для семейного счастья…»

Разве не удивительно? В стихотворении мы читали, как Пушкин в любовной горячке рвётся к жрице наслажденья, мечтая о сладострастных поцелуях, изнемогает в ожидании резвого разврата, предвкушает ночь восторгов, но литератор Тынянов как ушат холодной воды выливает на Пушкина ― точнее, на читателя; по его интерпретации Ольга Массон зевала в объятиях любовника, холодно отдавалась ему, выбрасывая ножку, вообще порок с ней был невесел, занималась она плотской любовью с Пушкиным и с кем угодно, как и остальные изменницы, без страсти, для пользы вещественной: на заработанные деньги покупала пуховики, готовя себя к будущему семейному счастью с каким-нибудь почтенным чиновником где-нибудь в Могилёве ― почему бы нет, обычное житейское дело, и, вопреки утверждению ветхозаветного составителя притчей, земля не содрогается от негодования, если позорная женщина выходит замуж: «мерзкая жена аще ключится добру мужу»…

А почему Тынянов, придумав про равнодушное отношение жрицы любви к приапическим затеям, приписал ей чтение Вольтера и ― бог ты мой! ― даже мало кому известного Бассомпьера? Видимо, тоже для облагораживания: наш великий поэт не с какими-то тупыми девками путался, он с образованными модницами возлегал на ложе, с такими, коих в античности гетерами называли, в иные времена величали честными куртизанками, и будто бы они, в отличие от обычных проституток, отличались высоким образованием и вращались в высших сферах общества.

Вымысел облагораживает, обман, как сказал Пушкин, нас возвышает… Когда некоторым разбойникам усиленно приписывают благородство или даже выставляют их народными защитниками, борцами за правду и справедливость, когда некоторыми потаскухами восхищаются за любовь к поэзии, за умение вести себя в обществе, светском или полусветском, меня почему-то тянет сообщить низменную правду. Но, поскольку язык у меня не поворачивается на непристойные слова, предоставлю слово А. И. Тургеневу, который 18 июня 1819 года (в те дни, когда написано послание к Ольге Массон) сообщал князю П. А. Вяземскому: «Пушкин очень болен. Он простудился, дожидаясь у дверей одной б__и, которая не пускала его в дождь к себе, для того чтобы не заразить его своею болезнью».

Неудовлетворённость, вызванная неудачным посещением продажной женщины, вылилась в эротическое стихотворение, в коем проститутка, переносчица венерической болезни, представлена поэтически жрицей наслажденья и даже чудом красоты, и чудо красоты не пустило поэта на свой порог, как читатель начинаем домысливать, исходя из текста, из каких-то шаловливых соображений. Разгребание и рассматривание сора, из коего выросла любовная лирика, и, в целом, изучение пушкинской биографии, никак не способствует лучшему пониманию его поэзии.

8

Некоторые произведения доходят до читателя с большим опозданием и подчас не в первозданном виде. Например, послание к Ольге Массон было напечатано впервые только в 1857 году, при этом цензура вырезала две строки, где говорится о резвом разврате и приапических затеях. Также ночь целомудренно заменили на день, в новой редакции поэт жаждал попасть к жрице наслажденья, чтобы провести с ней день восторгов, день забвенья.

Коснувшись таким образом текстологии, приведу её определение, вычитанное мной в Большой советской энциклопедии: «Отрасль филологии, изучающая произведения письменности, литературы и фольклора в целях критической проверки, установления и организации их текстов для дальнейшего исследования, интерпретации и публикации».

Когда учитель проверяет ученические тетрадки, исправляет в них ошибки и выставляет оценки, мне понятна суть его работы, а вот критическая проверка произведений письменности, извините, это нечно весьма неопределённое, как и установление текстов. Если я правильно понял, проверкой и установлением занимаются одни люди, а дальнейшим исследованием и интерпретацией как будто другие? Так или иначе, ознакомившись с энциклопедическим объяснением, мы должны проникнуться уважением: какими серьёзными вопросами занимаются текстологи, какой у них научный подход, какие цели и задачи! Но тут же вспоминаем, как, купив очередную книгу, мы обнаружили в ней опечатки, и не нашли пояснений к непонятным словам и событиям, или же нам рассказали с умным видом, что жрица наслажденья, к которой рвался Пушкин, была прелестницей, принадлежавшей к петербургскому полусвету, а к остервенелым, не совсем членораздельным призывам Маяковского разделаться с культурным старьём приложена только справка о Зимнем дворце, что он находится в Ленинграде, и построил его в таком-то веке архитектор Растрелли.

В том определении, которое даёт для текстологии, напоминаю, Большая советская энциклопедия, моё особенное внимание привлекли дивинации и конъектуры: «Установление античности текстов почти всегда сводится к реконструкции с применением тонко разработанного критического метода, гипотез, дивинаций (дописывание, досочинение) и конъектур, установленный текст остаётся гипотетичным. <…> Текстология некоторых произведений эпохи книгопечатания <…> требует изощрённых методов исследования».

Прочитав этот набор мудрёных слов, человек несведущий должен ещё сильнее восхититься и окончательно признать, что идёт речь о высшем пилотаже в области языкознания, только избранным под силу установление античности текстов, и далеко не каждому дано освоить тонко разработанные и изощрённые методы исследования.

Поскольку я учился на английской филологии, позволю себе сделать перевод: дивинация значит гадание. Когда-то жрецы гадали по полёту птиц и по их потрохам, в наше время предпочитают гадать на картах, на кофейной гуще, на бобах. Конъектура значит предположение. Если в тексте, у того же Пушкина, неразборчиво написано или замарано несколько слов, наших дивинаций и конъектур по поводу неясного места хватит на ряд научных статей и на получение кандидатской степени. Ежели в каком памятнике письменности безвозвратно вырвана страница, поле деятельности значительно расширяется, наши догадки, предположения, дописывания и досочинения с применением тонко разработанного критического метода выльются со временем не иначе как в докторскую диссертацию. Правда, установленный текст, как нам объяснили, всё равно останется гипотетичным.

9

В современном сборнике пушкинских стихов мы находим следующее произведение:

Заступники кнута и плети,

О знаменитые князья,

За них жена моя и дети

Вам благодарны, как и я.

За вас молить я бога буду

И никогда не позабуду,

Когда по делу позовут

Меня на новую расправу,

За ваше здравие и славу

Я дам царю мой первый кнут.

Складно зарифмовано, читается легко… Но о чём здесь говорится? Кто такие заступники кнута и плети, позвольте спросить? Видимо, злодеи, крепостники, тираны того же рода, коих Пушкин бичевал в своей оде «Вольность». Поскольку под произведением стоит дата ― 1825 год, мы вправе задуматься вот о чём: у Пушкина ещё не было ни жены, ни детей. И почему несуществующие домочадцы должны быть благодарны нехорошим князьям… А за что они испытывают благодарность? Судя по грамматическому построению, за кнуты и плети! Если князья ― злодеи, почему поэт обещает молиться за них? Поэт говорит о новой расправе, значит, была предыдущая. Не его ли уже стегали кнутом или плетью? И каким образом первый кнут достанется не ему, а царю?

Перечитайте текст: перед вами галиматья, набор слов и фраз, общего смысла не имеющий! Дабы моё смелое или даже дерзкое заявление не показалось голословным, сообщу, что сей памятник письменности был обнаружен П. Е. Щёголевым в черновых бумагах поэта, о чем он известил общественность в 1911 году в статье «Новые стихотворения А. С. Пушкина» (журнал «Русское Слово», № 181), и предлагаю посмотреть, как черновик, найденный Щёголевым, выглядит в шестнадцатитомном собрании сочинений А. С. Пушкина, во втором томе, изданном в 1947 году (книга первая):

Заступники кнута и плети,

[О знаменитые<…>?] князь<я>,

[За <всё> <?>] жена [моя] [и] дети

[Вам благодарны] как <и я><?>.

За вас молить [я] бога буду

И никогда не позабуду.

Когда               позовут

Меня на полную<?> расправу,

За ваше здравие и славу

Я<?> дам<?> царю<?> мой первый кнут.

Сравните в тем, что мы видели в своём сборнике пушкинских стихов: небо и земля! Не знаю, правда, что именовать небом, что землёй… В собрании сочинений, в пояснениях, говорилось, что набросок относится, предположительно, к первой половине сентября 1825 года, и что Т. Г. Цявловская в своей научной статье от 1941 года назвала его политической эпиграммой, отметив: «В. Я. Брюсов предложил конъектуры на <царскую> расправу и Влетит <царю> мой первый кнут». Цявловская имеет в виду, что Валерий Брюсов (взявший на себя смелость что-то домысливать по поводу пушкинских произведений) вставил означенные словосочетания в пушкинский черновик по догадке.

Брюсовские конъектуры… Или это уже дивинации? Помните, в Большой советской энциклопедии дивинация объяснялась как дописывание, досочинение. Короче говоря, брюсовская отсебятина не понравилась Щёголеву, рукопись обнаружившему, отсебятину раскритиковала Цявловская, но, как мы знаем, всё, написанное пером, не вырубишь топором, и выдумки Брюсова, придавшего наброску бунтарский, антимонархический характер, породили новые упрощённые домысливания, будто Пушкин предрекал и даже призывал к физической расправе над царём и князьями ― угнетателями трудового народа.

Я упорно называю обсуждаемый текст наброском, черновиком, но в «Собрании сочинений», издававшемся в советское время, его поставили, несмотря на отсутствие смысла, в раздел «Стихотворения», а не в черновые варианты. Почему? Потому что, хоть это и обрывки, в них, даже без конъектур Брюсова, всё-таки усмотрели ненависть Пушкина к крепостникам: мол, Пушкин смело заявляет, что готов отстегать кнутом царя, и всё это явно перекликается с обличительной одой «Вольность»… В академическом издании в примечаниях к обсуждаемому черновику мы видим текстологические рассуждения, но не находим объяснений по смыслу написанного.

Поясню, не прибегая к собственным дивинациям, но обратившись к печатным источникам. В 1825 году Пушкин пребывал в Михайловском. Он скучал, томился, злился, негодовал: после шумной, весёлой Одессы с её театром и ресторанами, с бесплатными и, видимо, изысканными кушаньями в доме графа М. С. Воронцова, державшего открытый стол, после картёжных игр, бесед и пирушек в компании тех или иных светских людей, после ухаживаний за графиней Воронцовой и посещения борделей оказаться в глухой деревне, при этом твой отец подписал с властями соглашение, что будет присматривать за тобой. Пушкин обращается к Жуковскому: «Михайловское душно для меня. Если бы царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен». Он пересылает через Жуковского письмо Александру I. Царь не даёт разрешение на выезд за пределы России и советует Пушкину лечиться в Пскове. Обеспокоенный Жуковский, друг, находит опытного хирурга, И. Ф. Мойера, готового приехать из Дерпта в Псков. Князь Вяземский, тоже друг, советует больше не ссориться с властью: «Право, образумься, и вспомни ― собаку Хемницера, которую каждый раз короче привязывали, есть ещё и такая привязь, что разом угомонит дыхание; у султанов она называется почётным снурком, а у нас этот пояс называется Уральским хребтом. Надеюсь, а пуще желаю, чтобы Псков принёс тебе пользу…»

Пушкин ехать на лечение в Псков не собирается, ибо жалобы на здоровье, на аневризм ноги, были предлогом. Как пишет М. А. Цявловский: «Пушкин физически ничем не страдал». Поэт собирался бежать за границу. Мысль о побеге пришла ещё в Одессе, ибо: «Святая Русь мне становится не в терпёж». Теперь, в Михайловском, в деревенской глуши, он обнадёживает себя:

Иду в чужбине прах отчизны

С дорожных отряхнуть одежд.

Друзья, Жуковский и Вяземский, не были посвящены в его дерзкий замысел. Их заботы и особенно советы образумиться раздражают Пушкина, он в резком тоне отписывает Вяземскому: «Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего боже упаси) на моём месте, так, может быть, пуще моего взбеленились». Кроме письма, взбеленившись, поэт набрасывает на полях рукописи слова и фразы для эпиграммы, в которой намерен выставить их, друзей, заступниками кнута и плети. Обвинение необоснованное и грубое. Видимо, Пушкин быстро остыл, сам понял, что его злые выпады будут оскорблением и оставил черновик без доработки. Может быть, он сообразил, что сильно преувеличивает свои несчастья, куда менее страшные, чем настоящее наказание плетью или, того хуже, кнутом. Набросок так и остался подборкой рифм: князья ― и я, плети ― дети, он сохранился как набор случайных фраз, пришедших в голову… Здесь я передаю слово Павлу Евсеевичу Щёголеву, привожу его суждение о найденных черновиках по статье 1931 года «Из жизни и творчества Пушкина»:

«Восстановить стихи в полном объёме нет возможности: слишком много зачёркнутого и слишком много незачёркнутого, писанного пушкинской скорописью…» Щёголев разобрал два варианта: «Под зачёркнутыми словами разбирается и первоначальная редакция. <…> Даже при поверхностном ознакомлении с рукописью ясно, что больше ничего не выжмешь из этого черновика. Самостоятельного стихотворения из него не сделаешь».

Повторяю: Цявловская (в 1941 году) сообщала по поводу текстологических усилий Валерия Брюсова: слова царскую и царю были внесены им в текст исключительно по догадке. Об этом раньше неё говорил и Щёголев: «Брюсова тенденциозное стремление революционизировать Пушкина завело очень далеко. <…> Категорически можно утверждать, что царь тут не причём: ни слова царскую, ни слова царю в рукописи нет».

Щёголев был уверен, что самостоятельного стихотворения из чернового наброска не сделаешь. Но ведь сделали! Текстологи с удовольствием предавались домысливанию, дописыванию и, возможно, прибегали к иным изощрённым методам исследования, а потом, уже в новое время, какой-то издатель для публикации по недомыслию избавился от вопросительных знаков и раскрыл скобки, и плод дивинаций и конъектур, по идеологическим соображениям революционизированный, но смысла не имеющий, выдаётся теперь за законченное произведение А. С. Пушкина.

10

Увлекаясь побочными темами, можно совсем сбиться с избранной тропы, обилие рассуждений приводит к разжижению первоначального замысла… Проговорю коротко то, что прозвучало недостаточно чётко. Сначала о побочном. Занимать школьников вычленением морфемы ― пустая трата времени. Ибо морфема есть выдумка, как и монада. В природе нет кикимор, домовых, водяных и прочей нечисти, включая полтергейста и дьявола. Путеводные идеи пора поискать в пределах своего отечества на родной почве, не выискивая их настойчиво по писаниям иностранных лжепророков.

Теперь по главной теме очерка. Сочинять стихи или прозу ― личное дело. Точно так и с чтением. Кто хочет ― читает, при этом то, что ему нравится. Нет причин навязывать книжки в целом или определённые произведения тому, кто их не любит. Художественная литература никого не облагораживает, не улучшает, она не отвращает преступников от преступлений, она не останавливает общество от совершения ошибок, ранее многажды совершённых. Литература не есть школьная дисциплина. На уроке математики во все времена на чётко поставленный вопрос можно требовать однозначно правильный ответ. На уроке литературы школьнику приходится ради хорошей оценки зазубривать чужие произвольные утверждения (которые время от времени подвергаются пересмотру, иногда кардинальному). Сознавая, что никто не согласится исключить литературу из школьного обучения, я выдвигаю иное разумное предложение: удалить из программы взрослые произведения, к которым относятся «Евгений Онегин», «Мёртвые души», «Отцы и дети», «Преступление и наказание», «Война и мир»… Что оставить? Отвечаю: оставить книги для младшего, для среднего и старшего школьного возраста. Их больше чем достаточно. Нет необходимости предлагать школьникам писания, проникнутые ненавистью, со злыми оскорблениями, призывами что-либо уничтожать или кого-либо ставить к стенке; при этом не является извинением то, что произведение вышло из-под пера какого-либо талантливого литератора. Хорошо, когда книги для школьного чтения понятны ― как ученикам, так и учителям, понятны и не требуют сложных, не обязательно правильных интерпретаций.

Константин Васильев

Опубликовано с сокращениями в журнале «Нижний Новгород», № 5, 2020.