Аксана Халвицкая. Синопсис о сапиенсах. Москва, Формаслов, 2021

Удивительная книга родилась на свет. Опасно и прекрасно балансирующая между реальностью и ирреальностью, между явью и видением. Видение запросто оборачивается тревожной компьютерной игрой, а вымышленная компьютерная война — настоящей площадью перед настоящим вокзалом, настоящим морозом, настоящим МКАДом, настоящими любовниками, настоящими ночными фонарями и огнями магазинов, настоящими, неутешно рыдающими детьми.

Разве можно разграничить единый сумасшедший мир? Но ведь мы же разграничиваем. Мы — каждый — внимающий — вбирающий — читающий — такая кадастровая бригада: мы вымеряем и измеряем, а потом приходит беспечный веселый автор, и, как веселый буддийский монах, насыпает из цветного песка своих игральных выдумок громадную мандалу, а после мановением руки ее разрушает, приговаривая: ничего этого нет.

Нет? О! Еще как есть.

Это «нет», становясь безусловным «есть», собирается в комок, в плотный ком удивительной и удивляющей книги, которая зовется «Синопсис о сапиенсах», и автор ее — Аксана Халвицкая, вполне реальный писатель. Полно, писатель ли? Вникаешь в текст и обнаруживаешь, идя вглубь него, жанровый баланс — то детская сказка, то подростковое фэнтези отнюдь не «из средневековья», а на известную всем бытовую — о нет, почти библейскую! — тематику, то пронзительная лирика, это то ли стихи, то ли проза, а нам неважно, мы глотаем этот призрачно струящийся свет, то московский, беспроглядно ночной, то заозерный, заречный, зарыбий, зазверий, зазведный.

«Жирный извивающийся червяк! Как аппетитно изгибается! Как манит! Скорей! Хватаю его, кусаю, заглатываю. Что это? Острый предмет застревает в горле. Выплюнуть. Освободиться. Уплыть. Ничего не получается. Предмет застревает в жабрах. Неведомая сила тянет меня из воды. Слепит солнце. Нечем дышать. Страшное существо хватает меня. Встряхивает. Бьет по голове. «Какая была жизнь!» — думаю я. И умираю.

— Алексей Альбертович, нам с вами фартит! Какой карп мощный! Королевский! Закоптим, а?!»

«Предсказание»

Все едино. Все неразъемно. Живое так плотно переплетено — судьбами, щупальцами, плавниками, дыханьями, — что условное деление на разумных и неразумных, на холоднокровных и теплокровных, на бездушный камень и душевного человека, которому вдруг томно и душно в тисках одного-единого бытия, терпит полное фиаско. «Единое во множественном, а множественное в едином». Этот постулат «Алмазной сутры» более чем подходит для знаковой формулы, которой можно очертить образный абрис книги Аксаны Халвицкой.

Очень личное — и, как в той нынешней автопилотной присказке, «ничего личного». Портрет одной отдельно взятой судьбы, веришь и знаешь, с натуры — и многослойность типичного, типического, типизированного. Усмешка, плавно переходящая в трагедию. Трагедия, на глазах становящаяся «неотвратимою улыбкой» (М. Волошин) несгибаемой (не согнешь ее никакою гибелью никаких трудных времен!) поэзии, которая и есть чистая радость. Быть может, последняя.

Мама моя — инженер, изучала водоснабжение —

карандаши, чертежи, наглаженные рубашки —

по специальности ровно год.

А потом — девяносто первый,

и кто говорит о работе,

когда и страна пропала в небытии.

Мама моя — кружевница: белые лошади,

цветущие орхидеи, птицы,

летящие в объединенную Германию.

Кто говорит о зрении,

когда дочери три и ей снятся

летучие корабли, крыши Стокгольма

и Изумрудный город…

«Мама»

Рассказы Халвицкой — растянутые меха прежде стиснутых стихов, а стихи — морской простор, зажатый в крепком кулаке не сюжета — образа (еще немного, и первообраза). Впрочем, и стихи, и проза тут прочно, плотно стоят на незримом фундаменте необычно решаемого образа и неожиданно работающей образной системы. Ни лаконичное резюме, ни эффектность выводов, ни дидактика, ни размытость изображения — автором не востребованы ни по ходу действия, ни в финале: ему мил и близок тот неожиданный поворот искусства, скос его, крен, который острой алмазной гранью высверкивает из густот событийной живописи, делая больно глазам и сердцу, а там, далеко, за этой первичной болью, — непонятная, как небесная музыка, вселенская радость, за которую не грех и жизнью заплатить:

««Гораздо лучше!» — решила Алевтина Павловна и посадила глиняного мальчика в лодку. Вода поднималась все выше. Воспоминания теснились в ее груди, не давая вздохнуть, а вода была такой успокаивающе теплой, как объятия близкого человека. Человек по имени Море обнял ее сильными руками, поцеловал теплыми, нежными губами, открыл ей всю глубину своего сердца. Море наружу рвется, изнутри плещется. Алевтина Павловна подождала, пока наберется побольше воды, закрыла глаза и легла на дно.»

«Алевтина Павловна и море»

Одиночество человека, от тоски радостно и пьяно превращающегося в зверя: ведь наконец-то его любит и о нем заботится другой зверь («Мартышка»). Граница между живым и неживым, которую изобрел сам человек, возвел меж собой и природой на веки вечные, и теперь не знает, как разрушить этот механический рубеж (««Интересно, — размышляла Анфиса Сергеевна, — как это так вышло, что в мире живущих в виртуальности подростков родилась девочка, которую интересуют живые котята? Пока еще интересуют…»», «Симуляция жизни»). Развеселые соседи по студенческой общаге, и каждый — будущая знаменитость, каждый — еще не известный миру гений, и этот девчачий хор, с затесавшимся сюда геем Женечкой, поющий то слаженно, то вразнобой, внезапно окунает нас в ту самую счастливую молодую соборность, когда революции творятся в коридорах общежития «в голом виде» («Истории удивительного соседства»).

Есть тут, в россыпях щедрых на мысли и эмоции текстов, один потрясающей убедительности верлибр, который я назвала бы тайным манифестом этой книги. Это стихотворение «Право на танец с папой»:

Право на танец с папой.

Право чувствовать его любовь,

верить в бессмертие души, Бога и реинкарнацию.

Самой воскрешаться подобно фениксу

после головокружительной высоты,

когда кажется, что живого в тебе не осталось.

Быть нежной и женственной, даже надев броню,

улыбаться, когда хочется плакать,

и плакать, когда лучше лежать на дне.

Осознать, что любовь — есть Свет,

и светить, как бы тебе ни было больно.

Стать мудрой настолько,

чтоб измениться полностью,

сохранив за собой право на танец с папой.

Эта трижды, как в сказке, повторенная в тексте фраза: «право на танец с папой» — как заклинание, светлый заговор, заклятие на жизнь и только на жизнь, и ощущение, что эта, вот эта одна живая душа, создавшая весь этот дворец светящихся слов, все это написавшая, легко и/или трудно, отточенно-раздумчиво и/или одним непредсказуемым порывом, ставит самое себя, как будильник, на жизнь и только на жизнь, на свет и лишь на свет: проснуться не во тьме, а в лучах света, сразу увидеть — и всегда видеть — огонь, а не безвидный добытийный мрак. Танец с папой! Да, с отцом, с земным и любимым, но и — внутренне, сокрыто, молчаливо, с улыбкой, светло и нежно, — с Отцом Небесным. Это не про высокопарность и не про религию. Поэзия — сама лига, связь, religio, legato. И, если ты носитель поэзии, тебе не отвертеться не только от громогласного яркого forte, но и от Божественной тишины.

И поэт ныряет в мироощущение, сходное с мирочувствованием подлинного юродства, настоящего блаженства:

По песку ходила, по стеклу, по желтому

небу.

Не брала чужого, выгоды не искала, своих

прощала.

Любила — ничего себе не просила —

вся звенела —

любила и отпускала на волю.

Настанет черед — родишься ручьем лесным,

вереском, подорожником,

сестрою моей — желтогрудой иволгой…

                                             «Аннушка — Анна»

А вот еще автопортретная характеристика — да не героини или героя, а всего, скопом, бродячего нового поколения:

Хоть говорили: «Вырастете в скитальцев.

Переславль, Выборг, Азов, Ростов —

сколько вы перемените городов,

пересчитать ваших не хватит пальцев».

               «Видишь окно, затянутое слюдой…»

Нет оседлости. Якоря — нет. Перед идущим — весь свет. И земля-свет, и свет лунный, солнечный, звездный, потусторонний. Аксана-автор — открытая система, а точнее, распахнутая дверь, а еще точнее, широко распахнутые крылья. И она часто не идет, а летит. Превосходно ощущается этот охват бытия — обзор с птичьего полета. И это захватывает! И затягивает. Лет, полет — это магнит. И выдумка мощно притянулась к магниту неистово-веселой, карнавальной правды. Жизнь — праздник! Давайте соединим уникальный вымысел и уникальное чудо дышать, путешествовать, озорничать. Во имя будущего? Да ни во чье не во имя. Просто. Просто — так. Потому, что счастье:

«Кто-то сунул бутылку. Я сделала глоток и закашлялась. Сладкая розовая пена полилась на кроссовки.

— Что здесь происходит?

— Фестиваль!

Огляделась — и впрямь фестиваль. Всюду рюкзаки и гитары, трубы и барабаны, венецианские маски и карнавальные костюмы. Кривляются мимы, ухмыляются факиры, хохочут разодетые в перья танцовщицы. На полу — сумки с красками и бумагой. На столах — бутылки с шампанским, вазочки с фруктами и мороженым, коробки с книгами. Вон и моя свежевышедшая книжка лежит.»

«Вместо эпилога»

Елена Крюкова