Образность плотная, густо материальная – вдруг прорезаемая ощущением двойственности всего: и в грозе есть предчувствие перемен! – была характерна для поэзии Ивана Шепета, ныне уходящего к иным (хочется верить – поэтическим) берегам:

Послушай, послушай, как рвано швыряет горстями 

холодные капли дождя на карнизную жесть, 

как дыбом газеты встают у окна с новостями… 

И это начало. И ветер – не главное здесь.

 —

По-царски подходит гроза, тяжело и степенно: 

вот молнии миг, вот раскаты отставшей пальбы… 

И в ямке намытой, урча, поднимается пена 

под жалобный лай водосточной железной трубы.

В том, как богато играл звук, как перекликались, организуя круговое движение, «л» и «ж» была мера подлинности, которая не обманет: подлинности поэтической правды…

И. Шепета разнообразно реализовывался в жизни: он был предпринимателем, издателем, меценатствовал, занимался культуртрегерской (в наше время отдающей донкихотством) деятельностью…

Но поэзия, владевшая сознанием, оставалась главным делом: бессчётно черпая из реальности, Шепета создавал свою: играющую разными огнями: колющими, сыплющими свет соли, более приглушёнными: что, соединяясь, давали великолепный калейдоскоп силового словесного поля:

Бежит собака улицей ночной,

заснеженной и освещённой слабо,

в три лапы – ходко, с поднятой больной,

уколотой четвёртой лапой.

 —

Я сам уколот, то есть очень пьян,

и оттого в животном вижу брата.

Неловко спьяну вывернув карман,

я достаю огрызок сервелата.

Уколот…

Сильное слово, и, идущая сквозь слои опьянения боль, остро прокалывающая душу, заставляет видеть так, как означено стихом: значительно, ясно…

 …ясно видеть – с пьяной головой: вполне российский феномен, точно пойманный в ячейку стиха.

Часто строка Шепета была длинной, насыщаясь самыми разными реалиями мира: поэт стремился к предельной ёмкости, к высокой концентрации, и, достигая её, давал яви картины внутреннего пейзажа, преображённого стихом:

В ледяной полынье отраженье луны, словно птица

хищно блещет в волне, и перо от волны – золотится.

Зримо «ах!» на устах, если заговоришь, – от мороза,

где в прибрежных кустах замираешь, как мышь от гипноза.

Гранями играли строки, сильно вдвинутые в данность.

…думается, поэт, оставившей реальности (всячески доказывающей, насколько она не нуждается в поэзии) замечательное наследие, должен получить продолжение творчества в тех пределах, о которых мы, по сути, ничего не знаем…

Александр Балтин

Фото с сайта PrimaMedia