1

Влекущиеся в неистово-застывшем вихре тела: разнообразные, плотно материальные: сейчас, того и гляди, сойдут с брейгелевских шедевров.

На одной из картин диплодоки идут среди людей, люди едут на них: сдвинутое время?

Но и избиение младенцев происходит в голландском городке, и снег противоречит сюжету старины: не так ли зашли на картину и диплодоки, оседланные, как кони, кропотливыми, тороватыми купцами…

Краски горят: не потускнели как будто: великолепно-коричневые, немыслимо-белые, неистовые, как пляшущие крестьяне.

Кафтаны, камзолы, штаны, шапки – галерея моды и повседневности; избыточный мир, опрокинутый в наш, техногенный, технологический; старый мир своеобразной перспективы и огромных пирогов, которые тащат на гигантских противнях – тут самого Гаргантюа в пору звать на пир.

Толпы людей на снегу, и конники, заполнившие телами латы, едут без всякого плана избиения кого бы то ни было: будто просто показывал жизнь маленького городка, где всё уютно, где невозможно никакое избиение младенцев.

Икар рухнет в зеленоватый аквамарин вод на заднем плане: на переднем: труд пахаря, по важности превосходящий труды алхимиков, и корабль, статично замерший на зеркальной глади, важнее ног сорвавшегося с высоты сына.

…жуткие калеки: ущербноротые, с мёртвыми устрицами глаз, на самых разных, пыльных и старых, костылях: жуть жизни, противоречащая смаку её.

А вот — дети заполняют собою всю улицу, играя и возясь; дети катят огромные обручи, осёдлывают бочки, тащат корзины, чем-то размахивают; дети, кажется, сейчас перекочуют в современность, переоденутся, побегут на совершенно иные площадки.

Крестьянские хороводы, зеленеющая трава, красные пятна одежд…

И снова пекутся пироги: сытные, смачные.

И надо всем – идущие бесконечно охотники; идущие по снежно-кипенным глубям, и пёстрые собаки сопровождают их, и дети вдали коньками режут лёд.

Вероятно – звонко.

2

Взовьётся пламя тел, представленное Эль Греко; потекут нездешней скорбью глаза Христа, вспыхнут и засияют лица святых; проявятся немыслимые пейзажи древней испанской столицы.

Кажется, аналогов нет в пейзажной живописи: Эль Греко изобразил душу города: сквозь зелень и кости камни, напряжённо-тревожную – перед грозой; золотисто-умиротворённую летом…

В «Похоронах графа Оргаса» будто грань, отделяющая нас от потусторонних миров, стёрта: и не грань получается – плёнка: она порвана, миры сходятся.

Они сходятся в душах – надо уметь слышать…

Эль Греко писал при зажжённом пантеоне свечей, с опущенными занавесями: чтобы денный свет не мешал внутреннему: калившему и палившему, успокаивающему и дарящему возможность созерцать запредельные панорамы…

…даже Лаокоон у Эль Греко, посвятившего жизнь религиозной живопись – или: посвящённого ей жизнью – как распятие…

Три человека.

Мука.

Изображения Христа словно начинаются с глаз: вобравших столько, что теряешься от собственной малости.

Нино де Гевара, отправленный портретом в вечность; умные и усталые глаза инквизитора глядят сквозь стёкла круглых очков…

Жабо, богатые ткани, бедные одежды…

Лица, лица, глаза, глаза…

Своеобразная иконопись критского испанца, вдвинутая в века: забывшие было его, но вовремя опомнившиеся…

3

Истоптано столько дорог, что странно, как выдержала обувь: тяжёлая, разбитая, земная, расшнурованная…

Башмаки Ван Гога характеризуют вечность своеобразно – как сумму троп, что пройти необходимо, сколь бы ни было тяжело.

Ван Гог представил миру такое солнечное месиво красок, что странно: как остался не замеченным при жизни.

Или почти не замеченным: ведь месиво это ослепляло, словно давая другие варианты зрения.

В его автопортретах всегда есть напряжение: тяжёлое, связанное с ощущениями скорой гибели: жизнь была больно не ласкова; в его автопортретах глаза глядят сурово, будто и не этот художник выплёскивал пейзажи такой сочности и яркости.

Он писал скорбью: виноградники Ван Гога словно текут кровью.

Он писал счастьем: портреты разных оливковых рощ свидетельствуют об этом.

Своими невероятными мазками он, как будто, ранил холсты, созидая ту панораму, которая отвечает определённым эмоциям.

Как много золота: «Вороны в пшеничном поле» излучают его в мир…

Как много свежести: грядки из «Пейзажа в Овере после дождя» хочется полить.

«Едоки картофеля» — подступы к себе самому, к тотальной расшифровке собственного «я»; Ван Гог вечно был ужален долей бедности, сам познав азы её – и верхи…

Если бы не Тео.

Храмы его точно расползаются от давления воздуха: не выдерживает камень; а «Библия», распахнутая им, пламенеет огромными письменами.

И подсолнухи – дети солнца – вечно обращены к нему, жизнь дающему: какой бы она ни была…

Александр Балтин