Об особенностях культурологических составляющих,

на примере еврейской и японской

современной литературы и кинематографа, наброски

Ветхозаветные мотивы и ницшеанство

в еврейской литературе и литературе

Чехии и Польши

Современная еврейская литература имеет без всякого сомнения своих классиков.  Одной из ярчайших книг является, на мой взгляд, «Шоша» Зингера. Грустное и одновременно эпическое, радужное, с нотой иронии и понимания, история времен Первой мировой войны. Главный герой – сын раввина, изучающий Тору и Талмуд. Всезнающий и хорошо воспитанный голубоглазый юноша, который в какой-то момент изучает всех философов, включая Спинозу. Именно это философ так понятно объясняет на страницах своих книг, что Вселенная есть Бог, а Бог есть – Вселенная. В этом смысле, существование Бога не может быть поставлено под сомнение, ни жизнью, ни традицией, ни тем более Книгой. Идея книга – одна из центральных для еврейской литературы. Книга – написанная история. Книга – отголосок скрижалей, которые были получены Моисеем на горе Синай, те самые заповеди, которые по традиции поместили в «святая святых» Храма.

Аарон дружит с девушкой, Шошей, дочерью Баси, которая так наивна, что верит всему на этом свете, даже тому, что коровы могут перелететь через забор (неточная цитата). Девочка Шоша плохо читает, по-русски ли, по-польски ли. Она скромна и осторожна. Даже не юродивая, а просто искренний, любящий чистый челочек. Вот ее Аарон и забыть не сможет. И когда познакомится с Дорой, любящий Советский Союз, и когда будет разговаривать с другой девушкой Селией которая, обидевшись на то, что Аарон отверг ее, прозовет его Цуциком. Вот этот самый Цуцик и будет писать на заказ пьесу о девушке-раввине. Эту пьесу закажет ему Сэм, богатый американец. Главная роль пьесы причитается для Бетти, травести, этакой талантливой и очень особой по своей организации девушкой. Сидя в кафе, наши друзья оговаривают возможную интерпретацию пьесы, проецируя ее успех у публики.

Бетти тоже не верит, что Аарон может жениться на Шоше, не пара она ему. Но в том-то и дело, что именно судьба и высшие силы творят судьбу в этой жизни, а логика человеческого разума этому вряд ли подвластна. Путь от ума к сердцу самый сложный для прохождения. Бетти еще не раз будет звать Аарона в Америку, обещая успех, и удивляясь таланту Цуцика. «Напиши несколько строк», — просит она его. И он пишет. Смешной и такой бойкий диалог:

Музыкант. Иди же, девушка, будь моей. Ты труп, и я труп, а когда танцуют два трупа, клопы пускаются в пляс. Я подарю тебе сумочку, а в сумочке — горсть праха из Святой земли и черепки, что лежат на моих глазах. С миртовой ветвью в руке я вырою канаву от Тишвица до Масличной горы. По дороге мы будем делать то же, что Зимри, сын Солу, и Козби, дочь Цура.

Проститутка. Придержи язык, ты, грязный щенок! Я оставлю мир невинной девушкой, а ты валяешься с каждой шлюхой от Люблина до Лейпцига. Сонмы ангелов ожидают меня, а тебя мириады демонов потащат в преисподнюю».

Есть в романе и герой Морис Файтельзон, философ, написавший книгу «Духовные гормоны», любимец женщин. Он тоже — яркая фигура этой фантасмагории, в которой явные события перемежаются в полусном, ощущением того, что над мир стоит кто-то еще, более сильный, все совершающий. Эта мистика книги и позволяет так точно описать наивность, чистоту, глубину Шоши. Это не кинодива, не распутная женщина, не вычурная, это сама душа женская, в ее первоначальном воплощении:

«Я такая маленькая. И не умею писать.

— Не нужно мне твоего писания.

— Ареле, люди будут смеяться над тобой.

— Я тосковал по тебе все эти долгие годы.

— О, Ареле, это правда?»

Когда начинается война, то все меняется. Шоша уходит вместе с мужем из Варшавы, но по дороге не выдерживает. Просто садится и умирает. Мы видим Аарона потом в Лондоне, Нью-Йорке, других городах. Он встречает людей из детства и юности. И самое главное, что они говорят друг другу, это то, что душа человеческая бессмертна.

В этом утверждении огромная мудрость, точности. Еврейская литература славится своим юмором, отсутствием пафоса и слишком напыщенной серьезности по отношению к человеку и тем более его слабостям. Но в этом ощущении связанности с другими мирами, упоминанием каббалы, ясновидением, Книги – отчетливое ощущение с связи времен, мистическое понимание жизни, которое не берет во внимание лишь текучие или текущие события, а нацелено на постижение высших миров.

Эта тема усиливается еще больше в романах австрийского писателя Густава Майринка. Например, в «Големе» отчетливо прослеживается тема полусна. То, что видится и чудится герою – это искаженное сознание, трансформированная игра воображения, почти в духе Гофмана. Вот герой идет по дну реки, и видит камни. Каждый камень что-то значит в его жизни. На память сразу приходит тот факт, что евреи не приносят цветы на могилы, а приносят камни. Иисус был похоронен в скале именно поэтому. А вот герой Майринка слышит в своей каморке шаги на лестнице. Скрип, скрежет. Тот, кто входит в его комнату, листает книгу, и останавливается пальцем на четырех буквах, тех самых, которые обозначают Бога, и запрещены для произношения или написания. Такой эпизод реферирует к известном факту. В Иудаизме, с его правилами, и Храмом, запрещено изображать Бога, даже произносить его имя. Иисус Назарейский был обвинен, среди прочего, в том, что он провозгласил себя Богом («Иисус Назайрейский, царь Иудейский было написано на кресте), а именно подобное сравнение было запрещено и каралось. Те, кто оправдывали Иисуса, приводили в качестве оправдательного аргумента тот факт, что для Иудея подобная надпись была невозможна. Я царь Иудейский мог произнести лишь сумасшедший. Так вот, у Майринка в этой еврейской каморке как раз и возникают всевозможные образы прошлого, соседей, и их пращуров, тени чужих снов. Забавно, но герой понимает, что в его тело даже вселилась чужая душа. Вот она почти что нарушенная судьба, тема каббалы с ее экспериментами, история о том, как раввин создал человека, того самого Голема из глины, способного возрождаться к жизни каждый тридцать три года.

Ницшеанство в литературе

«Невыносимая легкость бытия» Кундеры – сама противоположность еврейской литературе. Это нарушенные правила, их полное отсутствие, нарочитое, совершенно в духе ницшеанства. Именно поэтому, наверное, главный герой, врач, так и не может принять правила жизни, в их религиозном значении. Вот его бесконечная «сериализация» отношений, отсутствие какой бы то ни было надежды на нормальное существование, Бога, семью. Обращаясь к теме, затронутой Кундерой, снова хочется говорить о Ницше, о том, что же такое «Бог умер», о том, что же такое «по ту сторону добра и зла». Традиция западная в отношении Ницше очень сильна. Все, что связано с трансцендентностью, волей, экзистенцией, способностью человека, так или иначе восходит — к Фридриху Ницше. Но дело в том, что идея возможностей субъекта, «жест в беспредел» (как писал Фуко), человека, который в некотором смысле, отрекается от своего я, это ведь тоже – основа религии. Каббала, или любая религия основана на том, как важно отречься от собственных хотений и желаний, насколько это помогает узнать и понять жизнь. Ницшеанство, с одной стороны, спорит с такой правдой, но с другой – активно ее поддерживает, позволяя услышать какие-то законы мироздания, которые не соответствуют разуму, но слышны сердцу. Томаш способен ощутить невыносимость любви несмотря на то, что создает целую теорию «неблизости» к своим многочисленным женщинам. В этом мужественном приятии жизни немало религиозного, пусть неконвенционального. И слова Гете, «чтобы сохранить личность, нужно ее уничтожить», в данном случае, будут относиться как к религии, так и к ницшеанской попытке вообразить себя господом богом, и выстоять перед мировым потоком.

Японская литература, чувства и буддизм

Странным несоответствием, которое бросается в глаза, становится тот факт, что буддизм, в той или иной форме так популярный в Японии, становится совершенно неприемлем, когда мы обращаемся к современной литературе или кинематографу. Отсутствие страстей буддизма, преломляясь через дзен-буддизм, превращает литературу в плацдарм чувства, поиск возможных вариантов человеческого преломления. Но делается это исключительно для того, чтобы обрести, наконец, гармонию, помочь современному человеку, выстоять и выжить в эпоху одиночества. Если в романах Харуко Мураками чувства поражали своим обращением к юношеству, к воспоминаниям юности, то в других произведениях, обострение достигает предела для любой возрастной категории. В японской поэзии, по словам Долина (цитируется по подборке японской литературы, опубликованной в журнале «Иностранная литература» за 2012), «существование поэтики намека и обертона было возможно только в стране, где уровень культуры позволял рассчитывать на всеобщее знание классического наследия, где коллективная “историческая память” народа подкреплялась разветвленными литературными и художественными реминисценциями из поколения в поколение. Новое в японской культурной традиции не отрицало старого, не перечеркивало его, но видоизменяло, дополняло и совершенствовало, наполняя порой иным социальным содержанием, приспосабливая к нуждам иного сословия, иной эпохи».

За несколько десятилетий поэты современных форм гэндайси, восприняв лучшие достижения западной литературы, прошли долгий путь, на который европейской поэзии понадобились столетия. От поэтики романтизма и символизма одни, создавая разнообразные школы, перешли к авангардным экспериментам, другие устремились в область гуманистической лирики реалистического направления. Сегодня гэндайси успешно конкурируют с танка и хайку, пополнив золотой фонд японской классики и органично вписываясь в контекст мировой поэзии модернизма.

* * *

Жив и сегодня —

пронзительный стрекот сверчка

у белой стенки склада…

* * *

Взъерошил шерсть

на загривке бродячей собаки

осенний ветер…

* * *

Порция на одного —

промываю горсточку риса…

* * *

Подставляю руки —

Принять в подаянье плоды…

 * * *

Колесо водяное

прилепилось у самой кромки

горной дороги…

Продолжая говорить о японской культуре повседневности, на память приходят и слова о японском театре, с его статическими масками, и о том, что в японской культуре интересна и важная трагедия. Как это было в фильме «Надувная кукла», в которой «надувание через пупок» становится метафорой вдыхания жизни в другого человека. Сначала для возрождения надувной куклы, макеты американской цивилизации, которую привнесли с Запада, а затем – в человека. Возрождая его плоть и душу. Главный герой погибает от того, что его подруга, бывшая надувная кукла, которая в него влюбилась, пытается сделать для него невозможное – надуть, то есть подарить жизнь, подаренная смерть и становится, наверное, этаким воплощение Нирваны, позволяющей выйти за пределы жизненных воплощений и замкнутого круга страданий.

Фильм «Случайность и догадка» (2021), вышедший на экраны совсем недавно, и получивший премию на Берлинском фестивале, удивляет тем, что там чувствами переполнены все. Режиссер, славившийся длинными фильмами, и вниманием к эпизодам, неожиданно становится автором-минималистом. Три новеллы создают невыносимое напряжение чувственности и чувства. Вот первая новелла – где красивая девушка повествует своей подруге о том, что между ее молодым человеком и ей возникла «магия». Вот совпадения того, что подруга ее, оказывается той самой, которая разбила нашему герою сердце. Вот месть, зависть, невозможность налицо, и неизменная надежда в виде человеческого сердца. Вот вторая новелла, с легким привкусом патологии, порока, психологии. Вот уволенный «ни за что» почти профессор, вот замужняя женщина с ее слабостями, и эротическим чтением. А вот третья новелла – где две женщины проигрывают сценарий их прошлой неудавшейся жизни, разговаривая друг с другом после случайной встречи. Случайно и намеренно созданный жизненный урок психоанализа. Вот они, те, кто смог обрести себя, как подруги, сделав ошибку, переступив границу когда-то в юности, а, может быть, просто не в силах совладать со своим чувствами. Вот человеческое трепетное сердце, в его сложности, неповторимости, жизнеутверждающая правда о человеческом существе, а не его машинном эквиваленте. Интересно, что в последнюю новеллу введена и информация о том, что интернет, наконец, был отключен, людям пришлось общаться «вживую».

Подытоживая истории, хочется сказать, что библейские законы, ощущение мистики, чувства и их противоположность являются основой человеческой культуры. Без этого нет жизни, нет ее возрождения, в духе ли правил, или в ницшеанской радужности бытия. Мистика не подразумевает лишь своеволия, это возможность услышать человеком то, что жизнь каждодневно для него предоставляет в виде спасения.

Нина Щербак

P.S. Наброски частично использованы мною для читаемого ныне открытого лекционного курса «Современная зарубежная литература»