После ухода мамы дыху не хватает жить на белом свете.  Люди умирают, а белый свет – по-прежнему именно белый. Словно всё мироздание твердит человечеству: живи, пока живётся, радуйся каждому дню. Мама – это святое, это страна материнства, это зыбка детства, это доля судьбы, это молитва, жизни оконце, лучистое солнце на всю жизнь, мамочка…

***

 Умерла мамочка десятого декабря, двадцать первый год шёл к концу, родилась же на Рождество Христово в далёком уже тридцать девятом. Сколько вязанок сена, мамочка, ты перетаскала? Сколько всегда долгожданных писем ты землякам доставила? Сколько домов в Братске, Усть-Илимске, Железногорске, построено из железобетонных панелей, и это именно и твой труд. А как растила меня долгие годы в холодном бараке?!.. И вот лежишь теперь на погосте, под железным православным крестом.

На фото в платочке улыбаешься. С женою Ирочкой такую фотографию на памятник выбрали. Хотели поначалу взять когда мама была молодой, но потом решили, что мамочку знали очень многие жители посёлка, и далеко не все знали молодой, потому выбрали недавнюю.

И вот улыбается мамочка моя: де, не печалься шибко сынок, значит, так надо. Так говорила мама, и слова её всегда помогали: от любой хвори, сглаза, от всего.

***

 Двоюродная сестра Лена пережила инфаркт, коронавирус. Долго не могла прийти в себя после смерти моей мамочки.

Позвонила ей тётя Дуня из ставшей теперь глухой деревни Леметь, что в Нижегородской области, бывшей Горьковской. Старенькая, плачет, жалеет сестру Настю. А так как человек она глубоко набожный, то приснился ей сон, что Настя, её любимая сестра, ушла.

И вот Лена с моей женою Ириной решили съездить к тёте Дуне, и время-то выбрали – март, вроде ни к селу, ни к городу время. А как, ежели душа саднит?!

В тревожное время мы живём, мягко говоря, а Лена с Ирой в деревню наладились. Решили лететь самолётом, отпуска у них махонькие, выбор невелик.

Братский аэропорт. Мы с Олегом, мужем сестры, провожаем жён в дальнюю дорогу. Ныне сотовые телефоны есть у всех, потому постоянно на связи. Долгая, изматывающая дорога, и вот – звонок. Оказалось, из-за плохой дороги таксисты отказывались везти в деревню, но Лена взмолилась, и один из таксистов, что был помоложе других, согласился.

Попали сначала в другую деревню, потом сообразили, что ошиблись. Дороги были расчищены трактором, потому доехали к тёте Дуне нормально.

Постучали. Шаги, скрип половиц, дверь отворилась, и привычные, такие родные слова:

— Жду, жду! Девки, заходите, ну, не околела, слава те, Господи, привелось увидать вас.

Лена тут же обняла родного человека, и вот я уже любуюсь их фото по телефону. В доме зябко, начали топить печь, готовить супишко. А восьмидесятишестилетняя Евдокия сидит на старенькой табуреточке и с дребезжинкой в голосе бает:

— Вы, девки, чаво это плохо одеты приехали? Цай, потепле надо одёжу носить, холодно ишшо. Я вам руно справлю, цай, пенсию полуцаю, а мне одной цаво надо.

Дуня идёт в амбар и притаскивает девкам тёплую одёжу в виде новых телогреек, при этом слегка мотает головой, давая понять, что удивлена:

— И цего в слюде приехали? Цай, околеть можно в вашей одёже, ну-ка одевайтесь, негодно руно на вас об эту пору.

Оглядев девок, которые были одеты теперь в новые телогрейки советского ещё времени, уже более спокойным голосом, в котором уже не было дребезжинки, сказала:

— Ну вот и гоже, в пору будет теперя. Заболети, я потом цаго скажу? Насти-то уж нет, теперя перед Толиком держать ответ.

При этих словах Евдокия снова присела на табуретку, и каким-то совсем другим, отдающим нежитью голосом, прошептала:

— Ох, бёда девки. Приснилась мне намедни Настя, а я уж поняла: нет в живых сестрёнки. Николи не пужалась роботы, ух какой усад с прирезком, а огород? Тонны картошки накапывали, и хоть бы раз пожаловалась. Но после, как допрём до дому к вецеру, гляико, Матушка-Заступница!.. Наська уж в подпол нырят, запотелу бутылоцку вытянет, ахнет хлебок, другой, и боле не станет. Баит, де, с устатку. Похлебам тюрю, и валимся спать, помолившись. Чуть захвораю, Настя тут же с Братска едет, пять тысяц километров, а я жалею её до смерти, де, вот сызнова канитель.

Девки слушают. Для Дуняши они девки и есть. Лена уже сама бабушка, мы с Ириной нет – ни дед, ни бабка. Не хотят сыновья жениться, у многих по нынешней жизни такое дело.

Поели втроём супишко, ахнули по глоточку самогонишки, поговорили о жизни. За полдня и ночь поняли девки, что сколько не топи печку в избе, всё одно холодно. Лена взяла телефон у того молодого таксиста, и теперь позвонила ему, снова взмолясь, чтобы отвёз их в посёлок.

Такси приехало быстро, и девки, доехав до посёлка, что был в пяти километрах, первым делом купили Дуне электрический обогреватель — воздуходув. Когда приехали, включили, сразу выбило пробки. Снова выручил молодой таксист, убавил мощность обогревателя наполовину.

И вот – чудо. Евдокеюшка стоит возле воздуходува, греет руки, и твердит:

— О как гоже!..

Многие годы звали сёстры Дуню жить в Братск, но Данилины упрямого роду-племени. Дуня говорила: де, помирать буду в родной деревне, и баять на эту тему не хотела.

На следующий день в Дунином дому началась генеральная уборка. Девки подготовились к ней основательно, купив всё необходимое в посёлке. Ира моет специальной современной шваброй потолок в избе, Лена снимает её на телефон, и тут же отсылает нам.

Терять матерей всегда трагедия, и эти телефонные фото из родной деревни лечили душу.

Дня три прибирали дом, и вот подустали девки. Евдокия с Леной лежат на тёплой русской печи. Лена почувствовала боль в спине, и Дуня тут же велела ей полежать на печи, и сама с ней улеглась. Лежат два родных человека, Дуняша рассказывает племяннице о былой жизни деревни.

Ира же моя строчит на машинке, у неё от тёти задание, что-то там пошить.

Вот и тогда, много лет назад, как только поженились мы с Ирой, приехали в деревню, и Ира моя сшила Дуне платье.

…Каждое утро Лена с Ириной, взяв вёдра и коромысло, шли к колодцу, натаскивали воды. Лене очень хотелось пройтись именно с коромыслом. В колодце – чистейшая проточная водица, и ведомо мне, что раньше люди специально приезжали набрать этой водицы, считали её святой.

Лена, к радости Дуняши, не расхворалась, и тётя радостно баяла:

— Кирпицики-то лецат, я эдак и делаю, коли в спину вступит. Бёда, каки мы несильны, ране люди сильны были, ух и сильны!..

Вместо чайника у Дуни была литровая железная кружка,  кипятильником в ней Дуня кипятила воду. Но кружка эта от старости пришла в негодность, девки купили Дуне в посёлке новую кружку, заведомо зная, что от чайника она откажется.

Дуня, увидав, что кружка новая, стала искать старую. Не нашла.

И говорила девкам:

— Вот, охальницы, упрятали мою кружецку, нову справили, да знаю я, стара она шибко, сгнила топеря уж, а всё жалко её, сколь с ней пережито!.. Бывало, бухнусь от давления на диван. Пройдёт сколь времени, глянь, Господи, жива, стало быть, раз глаза видят избу. Пошоркашь к столешнице, заварку я не люблю, подолгу цай у меня стоит в пацках, всё траву завариваю, много её в округе. Без травы-то повалилась бы давно да гнила на погосте. Вот всё в этой железной кружецке заваривала, а топеря к новой привыкай…

Лена, улыбаясь, говорит:

— Дуня! Кипяти теперь в новой кружке, вспоминай нас.

Тётя в ответ:

— Да цаво же с вами сделашь топеря?.. Я за вас молюсь. Токо бы, хошь, маненько помене болеть, схватит, индо спасу нет. Спасибо девки, приехали, буду топеря вспоминать.

Дуня ведёт девок в амбар. Всё ты помнишь амбарушко, как спали на твоём полу молодожёны, дядя Серёжа с тётей Зиной, как ругались молодожёны, как бабушка Татьяна мирила молодых… Стоят в амбаре два сундука, старинные, по словам тёти, лет триста им. Сундуки уже полупустые, раздарила своё нехитрое богатство Евдокеюшка по родне и близким.

Увидела моя Ирина женские резиновые ботинки на каблуке, а по виду настоящие калоши, примерила, сидели на ноге хорошо, тут же подумала жена, что будет работать в них на даче: удобно и утренняя роса ногу не замочит.

Дуня обрадовалась, что Ира забирает обутки в далёкий Братск.

— Ой, как давно я их купила, оне как калоши, а в те года всё за коровой ухаживали, а эти на каблуке мне жалко было, я в них телевизор к Сергею Носову гляеть ходила. Чудно было, телевизор не у всех, соберётся полна изба у которых был, гляят, семечки у кого зубы есть, лузгают, а старухи так гляят. Мама погляит телевизор, да бывало только и скажет: «Цудаки».

Купила себе телевизор Дуня, наверно, позже всех на деревне, деньги у неё были. В большом их селе все, у кого дети женились, шли занимать денег у Дуни. Всем давала, а за жизнь даже холодильник не купила, всё по старинке погребом пользуется. Сделан он из камня и очень глубок. Камень этот, по всей видимости, таскали из реки, так что погреб со знаком качества и на века.

После девяностых, когда по телевизору стало одно распутство, отнесла Евдокеюшка телевизор в чулан. А потом в Дунином дому появилось радио, которое ловило православные передачи. Так и слушает она его по сей день, и молится.

Живёт на деревне наша дорогая тётя Дуня, перемогая хвори, живёт и молится о всех нас. У мамы моей всегда сердце сжималось, как подумает о Дуне, а мысли одни: как там она одна, сердешная?!.. Убивать деревню начали давно, но в девяностые, когда рушилась вся страна, особенно яростно рушилось сельское хозяйство. Это лихолетье нам не забыть никогда.

Лена с Ирой сходили к старинному храму – радостно, что началось его восстановление. Именно здесь ступали ноженьки молодого тогда Прохора Мошнина, будущего Великого святого земли русской Серафима Саровского.

О тёте Дуне я написал книгу «Одинокая лампада деревни». Тираж у книги мизерный – откуда возьмёшь деньги? Но всё же издал пятьдесят книг.

Стараемся чаще звонить тёте Дуне, и слышим из сотового телефона кондовую, неизбывную, русскую, диалектную Дунину речь.

В такие моменты жизни по-особому понимаешь нашу русскую твердь, нашу Россию, нашу любовь ко всему живому, нашу любовь, нашу любовь…

Анатолий Казаков

Илл.: Художник Николай Барченков