Надрывный Григорьев – Аполлон московский, слезу размешавший в таланте, цыганскую песню в русской тоске; строгий Григорьев-критик и опытный переводчик, вновь – от трудов срывающийся в запой, где будут мерцать новые звёзды песен:

Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой — ты ли?!

Припев:

Эх, раз, еще раз,
Еще много, много раз!

 Как тебя мне не узнать?!
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья…

Откуда она – забубённая русская тоска: неистовая, кружащая…

От избыточных просторов?

Вечно неустроенной жизни?

Всё осталось – правда на фоне нового исторического антуража.

…в Григорьеве жила жажда чистоты: и такая тоска по ней, что заходилось сердце, чтобы потом диктовать возвышенно-приподнято-романтические строки:

Благословение да будет над тобою,

Хранительный покров святых небесных сил,

Останься навсегда той чистою звездою,

Которой луч мне мрак душевный осветил.

Он был идеалист.

Он был романтик.

Он так тонко чувствовал нерв русского бытия, что неровные пульсации его стихов были логичны: как и логичным было влияние на Блока, поэтически многократно превзошедшего Григорьева.

Его поэзия – поэзия чувств, накала, надрыва, но и – противоположная: поэзия, взыскующая идеала, никогда не достигающая его.

На таких полюсах и творил уникальный Аполлон московский…

Воплощённые: щель и взлёт, Григорьев – тощий, как жуть, всегда пламенеющий стихами, даже когда проваливался в запой.

Тоска, слеза, пёстрый табор, кибитки, роскошные цыганки, карты, брошенные на судьбу, и вновь гитарные переборы:

Две гитары за стеной…

Так и длится захлёстывающий мотив, в котором нечто столь русское, что не избыть никакими прогрессами, не затмить переводами Шекспира, ни критическими статьями.

И – ощущение величия, или – как знать? – мания оного: только поэты и математики считают себя причастными высших тайн:

О, верь мне, верь, что не шутя

Я говорю с тобой, дитя.

Поэт — пророк, ему дано

Провидеть в будущем чужом.

Судьбы избранник, он знаком.

Натяжка, конечно, и вместе – отголосок истины, бередящей сознание, ждущей Блока.

…ибо, если бы не Аполлон Московский (как звали Григорьева) Блок едва ли бы состоялся, как поэт.

Вздёрнуты знамёна прозрений, гитарный перебор замолчал, и, вглядывающийся в реальность поэт, провидит то, что не описать…

Шильный укол смерти в сердце откроет иные панорамы – да кому ж поведаешь о них?

                      Александр Балтин

фото взято из открытых источников