Небо роняло лепестки. То — дождь. Писанные акварелью, длинные полупрозрачные листочки завивались слегка, словно кудри увядающей хризантемы, что возложена и позабыта на гранитной скамье воспоминаний…

— Да ты только попробуй! Не получится — сделаешь, как захочешь!

— Ба! Да глупо же!

— Там увидишь. — Загадочно ответила бабушка.

С недовольным лицом я полощу кисточку в воде.

— Отожми немного о край стаканчика. — Советует бабушка.

— А как?

— Проведи по ободку, сгони лишнее.

— Там всё лишнее! — Злюсь я.

— Не торопись раньше времени. — Покладисто успокаивает мои не по-детски расшалившиеся нервы бабушка. — Так, молодец, а теперь рисуй, как обычно.

— Чем!? Чем я нарисую!?? Там же одна вода!!! — Взревел я, потрясая рукой с зажатой в ней кисточкой.

— Ты закапаешь скатерть, стены и занавески. — Тихо и укоризненно посетовала бабушка. — И если скатерть с занавесками я выстираю, то стены придётся белить заново. Ты же знаешь, дедушка непорядка терпеть не станет. А я уже не могу управляться по хозяйству, как раньше. Силы не те.

Мне делается жаль бабушку до слёз. Я кидаюсь обнять её, но она, по обыкновению, протестует:

— Сперва рисуй! Не люблю этих телячьих нежностей.

Я послушно обмакиваю кисточку в воду, снова выжимаю лишнюю и оглянувшись на бабушку, спрашиваю, дабы удостовериться на всякий случай, что всё делаю правильно:

— Так-таки и рисовать?

Бабушка кивает, улыбаясь одними морщинками, что собравшись щепотью лучиков вокруг глаз, сообщили им некое сияние, от которого сделалось щекотно в носу, как от грушовки.

— Ты такая красавица! — Восхищённо восклицаю я, но бабушка сердится притворно и торопит:

— Не отвлекайся, рисуй, дамский угодник! Мне ещё обед готовить.

И я принимаюсь за дело. Поры бумажного листа, наполнившись заместо краски водой, слегка набухают, а подсыхая — коробятся. Я с удивлением наблюдаю за тем, как прорисованные водой лепестки обретают очертания. Будто из ниоткуда, из ничего, из простой мокрой капли появляется не грубая пародия на цветок, а хризантема. Сколько б я не усердствовал, не жалея белой краски, до сих пор, выходило топорно и отчасти нелепо. А этот цветок бы очевидно только что жив, но увядал прямо у меня на глазах, как любое сорванное зря растение.

Явно довольная результатом, бабушка с деланным равнодушием зевнула, прикрыв застиранной ладошкой голубоватые губы, и подобрав гребешком волосы, ушла, бросив на ходу:

— Я в кухню.

Вечером, накрывая чай после ужина, бабушка сообщила родителям:

— Ваш сын нынче меня удивил. У него явный талант. — И показала им рисунок цветка.

Я сидел, розовый от смущения и удовольствия, ровно именинник, выслушивая незаслуженные похвалы, да время от времени растерянно оглядывался на бабушку, что улыбалась ласково и счастливо. Она была низенькой, полной, утомлённой несчастиями, выпавшими на её долю, но гребень, что сдерживал своеволие седых кудрей бабушки, тем не менее чудился мне короной. Я видел точно такую же в книжках про королев.

Иоланта Сержантова