Грипет и Валвас…

Или – Валвас и Грипет

Они теперь – на одном кладбище, и хоть надгробной плиты Валентины Васильевны я не видел, думаю она похоже на ту, которая установлена Григорию Петровичу – вполне обеспеченная дочь едва ли бы сделала плохо…

Вот она – рыженькая, тонко-стремительная, узко-деловая – на похоронах матери, в каменном мешке дворика морга, разговаривает с похоронным агентом, потом подходит ко мне, спрашивает сигарету, не знал, что курит…

-У меня дешёвые, Лен. Будешь такие?

-Мне всё равно. Хочется просто…

Вспоминается: чахлой росла, болезненной, и Валентина (про себя, конечно, именовал сокращённо) рассказывала: В магазин, Саш, пошли. Ну, накупили всего, стоим у кассы, и я говорю доченьке: Гусёнок, ты… Чувствую, как надувается, как мрачная энергия исходит от неё: Я не гусёнок! Извини, говорю, Леночка…

Представил – расколом молнии – как, вернувшись домой после похорон, деловая и денежная Елена, рыдая, уткнувшись в материн халат, вспоминает… этого маленького гусёнка, ничего не знающего о жизни и деньгах.

Валентина Васильевна заведовала читальным залом в библиотеке вуза, в котором работал я долго-долго, бесконечные тридцать лет, маясь от несчастливой судьбы литературной капли, печатаясь постоянно, ничего от этого не получая…

Валентина лучилась безднами оптимизма: и хороший восторг могло вызвать всё – замечательная книга, умное кино, погожий денёк, вечеринка, которую устраивали сослуживцы…

Она не знала депрессий, хоть и шутила – Смертельных болезней у меня три. А так по мелочи – много чего наберётся…

Слышал, как говорит сотруднице, попавшей в узел сложной ситуации: Запомни, ничего непоправимого, кроме смерти нет.

Я был пессимистом.

А Грипет был мужем Валентины Васильевны, последние годы называла его – папец…

Домашнее, тёплое…

Смеялась: Папец звонит: Я тут костей нажарил… Каких, говорю, костей? Да в холодильнике оставались…

И подхватывал я: Ага: Нажарил костей, наварил воды…

А то вдруг рассказывает: Саш, готовлю вчера селёдку под шубой. Разложила всё, собралась, всё подготовила так тщательно, раскладываю слоями, не торопливо, думаю папца с Леночкой порадовать. Всё сделала, майонезом полила, тёртым яйцом посыпала, гляжу – а селёдка рядом на тарелке лежит…

Серебрился смех.

Долгое время мы сидели в закутке, у окна, как бы внутри стеллажей: старых, железных, советских, прогнувшихся под тяжестью книг – по экономике и финансам, скучных, пустых…

Стол у окна, два стула по бокам, из окна – виден детский сад, и вываливающая детвора не вызывает у меня радости.

-Опять впал в мрачную задумчивость, старичок? – спрашивает…

Киваю.

Выдача книг у меня закончилась, и, достав листок, записываю стишок.

Она интересовалась моими «перлами»; литературу обожала, читала всё, и, следя за новинками, недоумевала после распада Союза, как можно представлять литературой то, что ею не является.

-Саш, купила, поддалась на рекламу, Сорокина, попробовала читать. Разве это можно читать? Ты пробовал?

-Конечно. Банальность литературного хулиганства. Пустой имитатор чужих голосов. Дрозд-пересмешник.

-Но… как тянут его! Чуть ли не великим писателем представляют!

-Да, бывшее подполье вылезло, с криками – Нас не печатали в Союзе! Нам надо воздать. А при ближайшем рассмотрение – правильно делали, что не печатали…

А Грипет – Григорий Петрович – был её мужем.

Из простых – хотя я не знаю детально его судьбы, и не вспомню точно, когда увидел впервые, фон был, конечно, алкогольный; Грипет работал с какой-то техникой, был её наладчиком: я также далёк от неё, как от экономических трактатов, среди которых просидел 30 лет, и в девяностые Грипет стал зарабатывать хорошо.

Леночку растили.

Надо, чтобы всё у неё было…

Валентина приехала из Екатеринбурга, там оставались – сестра, отец, маму рано потеряла.

Отец был… по партийной части: тугая спелость жизни подразумевалась; равно и то, что, будучи уже в изрядном возрасте, просто не понимал, как строится нынешняя жизнь, на каких нитях держится.

Валентина, приехав в Москву, легко поступила в институт культуры, закончила с медалью, работала в разных библиотеках, пока не осела в этой.

Вуз в конце восьмидесятых, когда я появился здесь, в библиотеке, был захиревшим, но слом Союза, подразумевающий денежный избыток, дал ему возможность подняться, цепляясь за угольно-чёрные выступы всяких рейтингов: ведь учили… деньгам и всем, что с ними связано.

Академия.

Потом университет.

Само начальство не могло определиться с пышностью названия…

Длились дни.

Для меня ничего не менялось.

А у Валентины Ленка подросла, оказалась студенткой этого вуза, чуть не на втором курсе выскочила замуж, но быстро развелась.

Слоятся картинки, иные мерцают янтарно, другие отливают розовато звенящим снегом.

Едем – за рулём – Ленка, а едем в дом, где живёт собачка, но хотят отдать её; маленький пудель, тоже не купленный, а взятый – в силу обстоятельств – у кого-то – не вписался в жизнь с тремя кошками.

Едем.

Постновогодняя метель метёт…

Дом оказался тёплым, шумным, несколько беспорядочным, дети, кошки, и толстая, говорливая хозяйка, за массивными ногами которой прячется – маленький, золотистый зверёк…

-Кормить его просто: кашки гречневой с мясом намешать, и он ест…

-Ой, — восклицает почти счастливо Валентина. – Я сама кошатница, у меня кошки всю жизнь. Сиамские правда только.

-У нас разные.

Лаврик, слегка тяпнувший меня сначала, потом пошёл охотно на руки, и вёз я его, обнимая; и так согревал он нашу жизнь следующие одиннадцать лет: тёплый, мохеровый, большеглазый, славный, забавный.

Кошки Валентины – отдельная статья: таинственные сиамцы…

-Диночка, Саш, очень любила на окне сидеть. Прямо на подоконнике. И – раз гляжу, нет, ужас охватил, представляешь? И тут соседка в дверь звонит: снизу, спрашивает: Не ваша кошечка мимо моего окна пролетела? Я – бежать на улицу, Динка сидит, где приземлилась, глядит удивлённо. Три раза падала – и ничего.

Над гробом матери Лена сказала: О кошках своих не беспокойся, ма, себе возьму.

Две последние годы жили, а как звали? Забыл…

Но рассказывала Валентина, как одна стоит у батареи, тянется к окну, а другая с размаху подшибает её резко, и глядит потом победно: Мол, каково?

Валентине позвонили: не было мобильных тогда, и, поговорив, телефон в соседней комнате стоял, вернулась, плача: Папа умер…

Слова утешения?

Пустота.

Она собиралась тогда, уходила с работы в сердцевине дня…

Я пережил смерть отца в раннем возрасте относительно легко, хоть и был он вселенной, а смерть мамы пережить не могу…

Грипет – по сравнение с Валвас – был маленький, очень подвижный, лысоватый, и, страстно любивший выпить, как я, увы, знающий гипнотическую силу алкоголя.

На кухне у них всё было так аккуратно, даже прянично, Валентина накрывала стол, и маслилась, истекая слезой сёмга, и селёдка, спрятанная под шубой, обещала закусочный смак.

-Папец мой вчера «Восемь с половиной» впервые посмотрел, — говорит Валентина. – Ну и как, Гриш?

-Заворожён просто, знаешь, Саш. Стыдно, наверно, в моём возрасте не знать…

Я улыбаюсь, киваю, говорю, слегка опьянев, какие-то слова…

…цветной – чёрно-белый фильм: вы не замечали?

Он соткан из различных цветов, в том числе – музыки; он льётся грустным бурлеском человеческой жизни, в том числе – нашей, он переливается пёстрыми перьями огней, и дышит мускульной силой мастерства, он собирает такие пёстрые поляны людей, что хочется затеряться среди них.

Одна из кошек прыгает мне на колени, мурчит мило.

-А где вторая? — Спрашиваю.

-Под диваном сидит. Гостей боится, — разводит руками Грипет.

От них шло тепло – От Валентины и Григория Петровича: классические советские интеллигенты: лучшее, может быть, чем полнилось когдатошнее время.

Потом Грипет заболел: проблемы с сердцем.

Валентина дневала и ночевала в больнице.

Ему делали операцию – коронарное шунтирование уже на уровне названия прокалывает сознание резкой болью; но тогда – всё обошлось, разумеется, об «выпить» уже речь не шла…

Валентина вернулась на работу: осуществлять общее руководство, как говорила, наигранной патетикой представляя шутку.

…меня раздражала эта мелочь службы: мелочь, так издевательски наслаивающаяся на мечты о писательской карьере.

Валентина говорила: Ничего, Саш, у всех настоящих писателей судьбы при жизни не слишком лакированные…

-Да не у всех, — отвечал я, монотонно глядя в окно.

Шутили над смертью.

Валентина много шутила: на разных уровнях.

-Так, — могла сказать. – Я издала царский рескрипт: завтра закрывает зал Анька…

И Анька шумно протестует – никому не охота выходить в вечернюю смену…

…мы встречаемся с Анькой в метро: и витражи «Новослободской» сияют замечательно, паря красотою.

У меня букет, но Анька почему-то не купила цветы; мы выходим, и бессмысленно говорю о детских своих местах, мельком оглядываясь на огромный, как средневековая крепость дом, некогда набитый коммуналками, где прожил я первые десять лет – с молодыми мамой и папой, где над кроватью моей висела пёстрая карта мира, и мне казалось, что страны должны ночью осыпаться, как пёстрые листья осени.

Там дышало счастье.

Зачем-то рассказываю Аньке, что из морга ближней больницы хоронил отца, потом замолкаю.

Мы идём хоронить Валвас; Грипет умер двумя годами раньше.

…Ольга – весёлая такая сотрудница, дружившая с Валентиной с юности, позвонила полгода назад, сказала: Саш, у Валентины рак…

Ошалел.

Такая жизнерадостность и онтология оптимизма исключали, казалось бы, чёрный поворот.

Позвонил Валентине: Как вы?

-Ещё жива, старичок. Но не здорова – у меня рак.

Что тут скажешь?

Говорил нечто, вытаскивая слова из груды возможных, и все они были бессмысленны.

Мы идём с Анькой переулками, огибаем огромную звезду Театра Армии; вот и Олька – с заплаканными глазами, вся скорбно-чёрная.

Мало людей.

Каменный мешок двора: напоминающий тюремный, куда выводят гулять заключённых.

Помните, Валентина Васильевна, как обсуждали любимого Ван Гога?

Мало людей, жара, лето; долгий путь на подмосковное кладбище, где сосны стремительно рвутся в лепную, сияющую синь, где пути между могил узкие, и уже похоронен Грипет.

Портрет на надгробие точно передаёт внешность: так и выглядел…

А в лодку гроба с восковой куклой не хочется смотреть.

На поминки не пошёл.

Дома помянули с мамой моей: никогда не видевшей Валентины, столько слышавшей о ней, купившей мне тот букет, с которым и отправился провожать её…

…надеюсь, что встретилась с Грипетом.

Она ушла на пенсию за десять лет до смерти: и счастливо их прожила, изрядно зарабатывающая дочь помогала деньгами, могли путешествовать…

Книги.

Фильмы.

Избыточная радость бытия: таковая и должна быть вектором.

Но — так хочется надеяться на посмертные встречи: не то совсем затянет мёртвая бессмыслица…

…вот я, книжный мальчишка, маменькин сынок, переживший тяжелейший пубертатный криз, из которого вытаскивали психиатры, с криво с той точки пошедшей жизнью – я: устроенный на работу в библиотеку вуза…

Идёт 1986 год: грядущего слома с последующим разносом всего никто не представляет.

И я не вписываюсь в молодёжную компанию, работающую тут: не поступают на дневной, идут на вечерний, год работают, переводятся потом.

Мне тошно и одиноко, сижу я ещё на абонементе, и, скучая на выдаче, читаю Диккенса.

Проходит Валентина, чуть трогает книгу, смотрит, что читаю.

-Надо ж! – удивляется. – Кто же теперь Диккенсом интересуется?

…ещё не забрала меня к себе в читальный зал, властная и мягкая одновременно, ещё не подружились с нею…

Миг мелькнул – жизнь прошла: кто так устроил?

Кого благодарить за миг?

…но хочется вообразить мне – сияющий, почти бесконечный, переливающийся многими красками небесный цветок, которого нет на земле: и в ласковой сердцевине его: Грипет и Валвас: сияющие, преображённые смертью, встретившиеся: классические советские интеллигенты, от которых исходило драгоценное тепло, несущее в себе частичку Божественного сияния.

Александр Балтин