Моему другу Сашке Александрову, Александрову Александру Александровичу — Санычу – посвящаю…

Саныч ушёл из жизни весной. Всё случилось так внезапно и неожиданно, что я никак не мог поверить в реальность происшедшего. Ещё за неделю до смерти он приходил ко мне на выставку, мы обсуждали экспозицию, строили планы на лето, пили вино, шутили… А через неделю его не стало. Глупая и нелепая смерть…

Он попал в больницу по странности — заболел зуб, пошло нагноение… В клинике сделали несложную, рядовую операцию и отправили в палату. Не было ничего, что предвещало бы трагическую развязку. Накануне выписки я собрал нехитрые сувениры и поехал навестить товарища. В холле отделения меня встретила его рыдающая жена.

— Санечка, Санечка, — всхлипывала она.

Я понял, что произошло что-то серьёзное, и направился к лечащему врачу.

— Вы понимаете, — начал врач, глядя куда-то в потолок, — всё развивалось так быстро, мы даже сообразить толком ничего не успели…
— А что, собственно, вы должны были сообразить? — спросил я, стараясь поймать взгляд врача.

— Мы проводили обычную в таких случаях процедуру. Надо было удалить катетер — минутное дело… Ему вдруг стало плохо, потерял сознание… Сейчас он в реанимации, пытаемся спасти, но шансов мало…

— Да что, чёрт подери, произошло?

— Обширный инфаркт, — как бы извиняясь за свою беспомощность, всё так же глядя в потолок, почти прошептал доктор.

— Какой инфаркт? Почему инфаркт?

— У него было очень плохое сердце. Вообще, не понятно, как у него до сих пор инфаркт не случился…

Я не знал, верить ли тому, что говорит врач: правда это или версия для родственников. И не знал, что делать и чем помочь другу. Понимал только, что снова теряю очередного близкого человека. Слишком много я их потерял за последнее время. В сущности, мне было безразлично, что произошло на самом деле. Я ощущал беспомощность, неизбежность потери и думал, как поддержать жену Саныча, которая ждала в холле и, возможно, надеялась на чудо.

Я протянул доктору визитку.

— Если потребуется моё участие, звоните в любое время.

— Хорошо, — доктор взял карточку и, низко опустив голову, быстро пошёл по коридору.

— Ну что там? — еле сдерживая слёзы, спросила жена.

— Сейчас он в реанимации. Врач сказал —  инфаркт, и что делается всё необходимое.

— Может быть лекарства какие-нибудь нужны? Ты спросил?

— Я оставил визитку и сказал, чтобы звонили в любое время. Тебе самой помощь нужна?

— Нет… Вот только Санечка… — и она зарыдала ещё громче.

Под утро меня разбудил телефонный звонок.

— Олег Николаевич?

— Да.

— Это врач, с которым вы вчера разговаривали, — он назвал фамилию. — К сожалению, полчаса назад вашего друга не стало. Мы сделали все, что в наших силах, поверьте, и сами — в шоке, но… увы…

— Как? — только и мог выговорить я, а дальше просто молча слушал, что говорил мне странный, казавшийся искусственным мужской голос…

Голос оставил свой телефон и попросил, чтобы я сообщил жене, а потом, когда будет удобно, связался с ним по поводу дальнейших действий.

Хоронили Саныча за городом, на деревенском кладбище в лесу среди раскидистых берёз, сосен и елей. Народу собралось немного. Кто-то путано произносил формальные, ничего не значащие фразы… Я не слушал. Отойдя немного в сторону, вспоминал, как мы с Санычем несколько недель назад обсуждали летнюю поездку к нему в деревню… Как будем ловить рыбу в прозрачной Нерли; навестим соседнее Охотино, где когда-то жил наш любимый художник Константин Коровин; как нажарим мяса, сядем в саду под вишней, будем смотреть на удивительно красивый вид на реку, на леса, уходящие в сторону Итлари, на летнее высокое небо и выпьем за нас, за Коровина, за картины, за любовь, за жизнь…

Прошло несколько месяцев. Всё лето я непрерывно работал, а к осени освободился и решил съездить в Любильцево — деревню, где двадцать лет назад Саныч купил старый, но всё ещё крепкий пятистенок.  Мне хотелось осуществить, хоть и в одиночестве, наши планы, а заодно помянуть друга не в городе, а у Нерли, которую он так любил и куда рвался при первой возможности. Я позвонил его жене, ставшей внезапно вдовой (какое странное, не укладывающееся в голове слово) и попросил разрешения несколько дней пожить в их доме. Она дала согласие, и я, договорившись о встрече и взяв ключи, стал собираться. Собственно, собирать было нечего. Сапоги, телогрейка, свитер — вот и все вещи — да ещё фотоаппарат и этюдник с красками.

Путь до деревни был не близкий, но не сложный. Сначала электричкой до Александрова. Затем другой — ростовской — до Итлари. И дальше от станции к деревне часа полтора пешком. В общей сложности — часов пять-шесть, по времени — прилично, но октябрь выдался на редкость тёплым и солнечным, и потому путешествие обещало быть приятным.

Мне повезло с пересадкой, и до наступления полудня я уже шёл по разбитому асфальту, проложенному прямо через лес, под лучами всё ещё пригревающего солнца, наслаждаясь прозрачным воздухом, буйством осеннего разноцветья и удивительной тишиной.

Пройдя немного я решил перекусить, сошёл с дороги и поднялся на пригорок. Выбрав место, опустился на траву, достал из рюкзака бутерброды и воду. Я ел и всё никак не мог удобно устроиться. Что-то мешало. Я поднялся и увидел, что прямо подо мной в примятой траве растёт большой крепкий боровик. Вот, оказывается, что мешало. Я подивился, что гриб не сломался, срезал его и аккуратно положил в рюкзак для будущего супа. Так начались мои, если можно так сказать, «любильцевские удивления».

За время пути я не увидел ни одного человека. Только примерно в километре от деревни, решив срезать и свернув с дороги на тропинку, идущую прямиком через поле, повстречал шедшего навстречу местного мужичка. Приблизившись ко мне, он остановился, снял с головы кепчонку, поклонился, поздоровался и затем поинтересовался, куда я держу путь. Процедура приветствия была настолько необычна, будто в девятнадцатом веке, что я сам остановился, тоже поклонился и рассказал, куда иду и зачем. Мы поговорили немного, потом церемонно, пожав друг другу руки, распрощались и пошли дальше каждый своей дорогой. Эта встреча, её душевность, неспешный разговор так пришлись мне по сердцу и настроили на такой спокойный и умиротворённый лад, что я почти забыл о городской, оставленной всего несколько часов назад жизни и полностью погрузился в новый тихий деревенский мир.

Подойдя к дому, я скинул рюкзак и присел на ступеньках крыльца. Торопиться было некуда. Не спеша достал сигареты и закурил. Вообще говоря, курить я давно бросил. Лет пять боролся: бросал, опять начинал, снова бросал, но в конце концов победил привычку, а вот сейчас, понимая, что без курева не обойтись, ещё в Александрове купил пачку. Я сидел на крыльце, курил и смотрел на протекающую в низине метрах в трёхстах от дома Нерль; на её плавные изгибы, уходящие к востоку в сторону Итлари; на деревья, наклонившиеся к воде; на чудную, негромкую, понятную и родную красоту природы… Докурив сигарету, я поднялся, отпер дверь и вошёл в дом. В комнате стоял затхлый запах отсутствия жизни. Я открыл окна и двери, впуская свежий воздух, и, оставив дом проветриваться, отправился за продуктами в магазин, находящийся на территории детского санатория в минутах пятнадцати ходьбы от деревни.

В магазине меня встретила   моложавая продавщица. Народу, видать, давно не было, и потому моё появление её обрадовало.

— Доброго здоровья. Вы откуда же к нам? Что-то я вас не припомню, — приветливо обратилась ко мне женщина.

— А вы меня и не можете припомнить, последний раз лет десять тому назад был. Из Любильцева я.

— Это что же — в гости к кому али как?

— Хотел бы в гости, но, скорее, на поминки.

— Никак помер кто?

— Ещё весной.

— Уж не к Сан Санычу ли?

— Точно. Как догадались?

— Да слышали. Вот горе-то. Хороший человек был. А вы ему кем приходитесь?

— Друг я ему… был.

— Почему был? Сейчас уже что — не друг?

— Друг, конечно. Только человека-то нет. Кому друг?

— Как кому? А память? Да и люди вокруг… Уважут друга-то.

— Ну разве что…

— А сами тоже из Москвы?

— Из Москвы.

— Художник, поди?

— Точно. Как догадались?

— Так сразу видать. И глаз, и обращение, и внешность… А как звать?

— Олег Николаевич.

— Ты, Николаич, долго здесь пробудешь? — продавщица сразу перешла на привычное «ты». Выкать ей было, явно, несподручно.

— Не знаю ещё. Поживу пока, а там посмотрю. А вас как зовут? — я понял, что своим «вы» поставил женщину в неловкое положение, но быстро переходить на «ты», несмотря на геологическое прошлое, так и не научился.

 — Степанида Лукинишна, — приосанившись, гордо произнесла продавщица и лукаво посмотрела на меня, — выговоришь, Николаич?

— Вот что, Стеша, — сказал я попросту, стараясь не манерничать, — давай-ка мне продуктов. Хлеба, масла, сыра, колбасы, супов консервированных, чая, сахара… Что ещё? — я старался сообразить, что ещё нужно, но так и не придумал, — да всё, вроде.

— А водки?

— Водки пока не возьму. Отдохнуть хочу.  А то как начну, не остановлюсь.

— А как же ты отдыхать-то будешь? У нас без водки не отдыхают. Опять же — помянуть…
— Да у меня есть немного с собой. Хватит. А там посмотрим.

— А чего смотреть? Брать надо… — в словах Стеши была железная логика, но я всё же решил пока погодить. Знал себя и боялся, что, начав, не остановлюсь.

— Ну смотри… Странный какой. Ежели чего, я до семи работаю. Так что, не хватит — заходи.

— Спасибо тебе, — улыбнулся я Степаниде Лукинишне, — зайду, не сомневайся…

Придя домой, я разобрал своё нехитрое имущество и сварил суп из пакета. Нарезал хлеба, колбасы, достал из рюкзака металлическую фляжку с водкой и вынес всё во двор, на стоящий под вишнёвым деревом старый, слегка покосившийся и рассохшийся стол. Принёс стул, ложку и стакан. Сел лицом к реке, налил в стакан водки и, сказав: «Саныч, за тебя», выпил… Затем снова налил, снова выпил и уже потом принялся за еду…

Ближе к вечеру я всё же понял, что без повторного посещения магазина не обойтись. На столе стояла кастрюля с уже остывшим супом, в тарелке лежали успевшие подсохнуть куски колбасы и хлеба, в пепельнице свернулись калачиком несколько окурков… а вот водка кончилась. Часы показывали начало седьмого.  До закрытия оставалось совсем немного, и я заторопился к Стеше.

— Ну что, Николаич,  за водкой? — быстро сообразила довольная продавщица, едва я приоткрыл дверь  магазина.

— Как догадалась?

— Да не шибко мудрёная задачка. Сразу понятно было.

— Ну раз ты такая понятливая, давай пару пузырей. Не отрава хоть?

— Да ничо. Наши пьют — живы пока.

— Тогда давай.

— Вот это правильно, а то как не русский.

— А я и есть не русский.

— Грузинец что ль?

— Еврей… Жидовская, стало быть, морда.

— Да ладно, вам, — почему-то перейдя на «вы», смутилась Стеша, — и среди явреев попадаются приличные люди.

— Правда? Ну обрадовала. Приду домой, за тебя выпью.

— Слышь, Николаич, — в голосе Стеши послышались заботливые нотки, — ты там не очень-то налегай. Всё ж таки — отрава.

— Вот те на. Сама же говорила…

— Да мало ли чего я говорила. А это — зелье. И добра от него нету…

— Ладно, не волнуйся, не мальчик чай, — сказал я заботливой продавщице, — всё путём будет.  Нормально… Не переживай…

На следующий день я проснулся рано. В голове немного гудело — перебрал малость, не удержался. Я выглянул в окно. Пожелтевшие ветви старой плакучей берёзы, росшей рядом с домом, слегка освещённые восходящим солнцем, неподвижно свисали, почти касаясь моего лица. Денёк обещал быть славным.
Одевшись и взяв полотенце, я вышел из дома и направился к реке. Со времени моего последнего приезда она значительно обмелела, и там, где мы с Санычем ныряли с обрыва вниз головой, сейчас было разве что по грудь. На берегу я оглянулся в сторону деревни — посмотрел нет ли кого — разделся догола и со всего размаху ухнул в летом-то не жаркую, питающуюся ключами, а сейчас особенно холодную воду.

Река подействовала отрезвляюще и мгновенно сняла ещё не прошедший хмель.  Выскочив на песок, я хорошенько растёрся, натянул брюки, майку и кроссовки и в бодром расположении духа зашагал обратно.

Дома попил крепкого чая с бутербродами, затем порылся в сенях и нашёл небольшую плетёную корзину для грибов.

Лес окружал деревню, уходя на север и восток. Я не стал далеко углубляться, а пошёл вдоль опушки, минуя поле и направляясь в сторону Рёмжи — небольшого притока Нерли. Когда-то эту Рёмжу, как и Нерль, писал Коровин, проводя многие месяцы в любимом Охотино. Совсем недавно их писал и мой товарищ. Незаконченные холсты, этюды и наброски так и остались чего-то ждать в кладовке, сиротливо прижавшись друг к другу…
Мне хотелось обойти приток, свернуть к реке и заглянуть в Охотино, чтобы навестить сохранившийся коровинский дом.

Я брёл по лесу, изредка сбивая подсохшие мухоморы и заглядывая в овраги и лощинки, где сохранились остатки влаги. Грибов — не мухоморов, а настоящих — красавцев белых, осиновых или хотя бы сыроег было мало. Осень стояла хоть и тёплая, но без дождей. Потому лес высох и потрескивал под ногами мхом, ветками и пожухлой травой. Не спеша, я вышел к Рёмже и побрёл вдоль берега. Внезапно, что-то большое и тёмное мелькнуло метрах в десяти.  Я остановился. Из зарослей орешника выглядывала голова лося, увенчанная массивными рогами. Очевидно он лежал, отдыхая после принятой ванны, и мои шаги встревожили его. Голова медленно, как перископ подводной лодки, поворачивалась вокруг своей оси, пока не обнаружила меня. Какое-то время она внимательно изучала неопознанный объект, а потом, очевидно, решив уйти от греха подальше, начала подниматься, пока среди зарослей не обозначилось могучее тело, стоящее на крепких высоких ногах. Ещё раз взглянув в мою сторону, лось отвернулся и неторопливо, подминая под себя ветви кустарника и листья высокого папоротника, двинулся в чащу. Я, как заворожённый, следил за нежданно повстречавшимся зверем и, проводив взглядом удаляющегося лесного гиганта и придя в себя от удивительной встречи, продолжил маршрут.

В Третьяковке в зале Коровина есть небольшой скромный пейзаж «Мостик». Мне почему-то кажется, что это — то самое место, где сейчас построен широкий мост, по которому проложена дорога в Охотино. И, хотя я знаю, что это — не так, и нарисованный мостик — совсем из других краёв, каждый раз, когда смотрю на картину, сердце начинает учащённо биться. Я вспоминаю Нерль, прогулки вдоль реки, по лесу, по охотинским болотам, где собирал клюкву и бруснику… вспоминаю Саныча…

Подойдя к реке, я перешёл по мосту на другую сторону и скоро оказался в деревне. Охотино сильно изменилось, впрочем, как и другие близлежащие деревни, как и Любильцево. Тут появились новые богатые особняки. Высокие, внушительного вида заборы, по углам которых для полноты картины не хватало только сторожевых башен с автоматчиками. У ворот стояли дорогие автомобили… Картина выглядела странной и несколько иррациональной, так как среди возникшей роскоши ютились старые утлые домишки, некоторые, возможно, ещё дореволюционной постройки. Я подошёл к дому Коровина. Очевидно, его кто-то купил: вокруг участка высился новый забор, да и дом изрядно подновили. Знали ли теперешние владельцы, что некогда тут жил великий живописец? Возможно, и нет. Да и что это меняло?  Время другое. Другие люди. Взгляды другие…

Постояв недолго у дома художника, я двинулся дальше, пересёк деревню и спустился к реке. На другом берегу совсем близко к воде желтела рощица молодых берёзок. Я перешёл Нерль вброд и направился к роще в надежде найти там грибов. Мои ожидания оправдались. У первой же берёзки я обнаружил пару подберёзовиков, потом ещё и ещё. Скоро корзина наполнилась отборными молодыми крепенькими подберёзовиками и подосиновиками. Можно было возвращаться. Уже далеко за полдень я переступил порог дома. Ноги гудели, да и голова полнилась впечатлениями. Я оставил грибы в сенях, разделся, рухнул на кровать и через минуту уже спал…

Проснулся я от тяжёлого чувства голода. Со мной так всегда бывает, если накануне выпью больше, чем надо. А вчера получилось явно больше. Я поднялся и подошёл к холодильнику. Остатки вчерашнего супа меня не вдохновили, и я решил поискать картошки, а затем сходить к Стеше за тушёнкой.

Деревня будто вымерла. Дачники давно разъехались, а немногочисленные местные жители куда-то попрятались и на мои призывы откликнуться и продать картошки не отзывались.

Уже на краю деревни дверь маленького дома открылась и из неё, чуть покачиваясь, вышел неопределённого возраста мужчина. На нём были поношенные галифе и слишком свободная, болтающаяся в подмышках давно не стиранная майка. На ногах едва держались стоптанные тапки с большущими дырами, через которые наружу неприлично выглядывали грязные пальцы.

— Ттеббе чччего? —  еле выговорил мужчина.

— Да мне бы картошки купить.

— Аааа… — мужчина махнул рукой, неуверенно повернулся и, так же покачиваясь, пошёл в дом,- зааххаади.

Я направился за ним. В комнате по всему полу валялись пустые бутылки. В редких промежутках между ними была раскидана, очевидно для просушки, картошка.

В углу стояла кровать с панцирной сеткой, на которой лежал дырявый матрас. К кровати был приставлен деревянный стул на трёх ногах. Другой мебели в комнате не было. Чтобы стул не упал, спинка его упиралась в стену. На стуле в консервной банке дымился папиросный окурок. Рядом лежали пачка «Беломора» и пустая водочная бутылка.

Мужчина пробрался протоптанной тропинкой между бутылками и картошкой к кровати, плюхнулся на матрас, вытащил из пачки папиросу, закурил и уже более твёрдым голосом проговорил:

— Набирай.

— Сколько? — спросил я.

— Сколько надо, столько и набирай.

Я принялся складывать картошку в принесённый с собой пакет.

— Ты, что ли, Николаич будешь? — спросил мужчина.

— Я, — ответил я удивлённо.

— К Сашке приехал?

— К нему.

— В реке утром ты купался?

— Откуда знаешь? — если ответы на первые вопросы находились сразу — понятно, что Стеша рассказала, больше некому, то моё утреннее купанье никто видеть не мог. Я же специально смотрел с реки, не видит ли кто…

— У нас в деревне всё и про всех всегда известно, — гордо произнёс мужчина, затягиваясь беломориной, и неожиданно прохрипел отрывок из песни Высоцкого «От меня не скроешь ты в наш клуб второй билет…». Дальше он с видом, мол, знай наших, продолжил меня удивлять. — Художник?

— Художник, как догадался?

— Ну раз к Сашке приехал, значит художник. Эх, жалко помер… хороший человек был… всегда наливал. Ты-то нальёшь? — он пытливо посмотрел на меня.

— Я тебе заплачу. У Стеши купишь.

— Да она, стерьва, мне не продаёт. Задолжал, говорит. Пока, мол, долг не отдам — хрена…

— Велик долг?

— Да чего там? Велик… Червонец, всего и делов.

— Как тебя звать?

— Меня-то? — мужчина затянулся и задумался. — А чё?

— Просто хочу знать, как обращаться. Ты-то меня знаешь.
Мужчина вытащил одну ногу из тапки, потёр рукой пятку и грязные пальцы, как бы проверяя хорошо ли держится грязь, и, словно делая одолжение, произнёс:

— Ну Митрий и чё?

— Да ё… ничё. Сказал же, просто хочу знать, как обращаться.

— Ладно, — услышав родную речь, Митрий помягчел. — Если уплатишь ещё…

— А ты что же думал, я даром картошку набираю?

— Кто ж тебя ведает? Вы, городские, завсегда объ…ть норовите. Того и гляди, тут объ… ут, там объ….ут. Так без порток и останешься.

— Ну ты-то — в портках.

— Последние, заразы, остались.

— А на новые деньги, естественно, нет.

— На хрена мне новые? И эти сгодятся.

— А зима скоро…

— Эва, сказанул. До зимы ещё дожить надо. А там соображу что-нить… — логика его была железна.

— Ну а работаешь-то где?

— Зачем работать? Мне и так неплохо. Да и нету у нас работы никакой. Летом дачникам подсоблю малость, и — порядок. На стакан хватит. А зимой… — Митрий почесал затылок. — Ну, когда придёт, там и разбираться буду…

За разговором я набрал пакет картошки и достал деньги.

— Двадцатника хватит? — Это было больше, чем надо, но кроме десяток других денег у меня не было, да и торговаться не хотелось.

— Давай-давай. В самый раз.

Митрий, довольный удачной сделкой, засунул деньги в карман галифе и сразу заторопился. Я понял куда и, попрощавшись и ещё раз окинув взглядом убогое жилище, вышел во двор. Как жил этот человек, на что пил?.. Для меня осталось неразрешимой загадкой…

— Здорово, Степанида Лукинишна, — как можно бодрее произнёс я, открывая дверь магазина.

— Батюшки светы… какие люди и без охраны, — расплылась в широкой улыбке Стеша. — Ну что, Николаич, как головка-то, не болит со вчерашнего?

— Да ты что, Стеша? Вспомнила. Я уже и в Охотино сходил, и грибов набрал, и картохи накупил… Вот теперь к тебе — за тушёнкой. Уж больно чего-то посущественнее хочется, чем супов пакетных дурацких. Картошечки нажарю, да с тушёнкой, да под водочку… Представляешь, как мне хорошо будет? Ещё бы огурчиков солёненьких… И можно будет считать, что жизнь удалась…
— Нету, Николаич, огурчиков. Своих бы принесла, если б знала. А теперь, когда?

— Ладно, не переживай. К соседу загляну — нарву чего-нибудь. У него наверняка есть.

— К Мишке, что ль?

— Ну да. Мы с ним, между прочим, когда-то вместе в институте учились, вместе работали, друзьями были…

— А теперь что ж?

— Теперь? Теперь… — я задумался. — Теперь — знакомые… Они и с Санычем друзьями были. Это Саныч ему тут с землёй помог, вот только потом что-то не поделили…
— Что?

— Откуда я знаю. Только Сашка мне как-то сказал, что хотел иметь рядом друга, а получил соседа… Вон как сложилось…

— Да, жизнь непростая штука.

— А чего в ней непростого? По-моему, всё не так уж и сложно. Сложности-то сами делаем. Из зависти, злобы, тщеславия, гордыни… да и мало ли ещё из-за чего… Ну ладно… Разговорился я тут с тобой, а мне ещё грибы чистить. Между прочим, полное лукошко собрал.

— Это где ж ты собирал-то? Наши намедни ходили, так пустые вернулись. Нет грибов. Сухой лес стоит.

— Военная тайна…

— Ой и тайна, — Стеша всплеснула руками и заулыбалась. — Знаем мы ваши тайны. Небось в роще против Охотина собирал. Верно?

— Точно. Как узнала?

— А чего тут узнавать? Дело нехитрое. Там низинка, река рядом, влажно. Когда дождей нет, мы все туда ходим. Там завсегда есть… А то — тайна… военная. Тоже мне — Аника-воин.

— Всё-всё, сдаюсь, — засмеялся я. — Ладно, давай тушёнку и пойду ужин готовить.

— Ну счастливо тебе. Водка-то осталась?

— Осталась. Но ежели чего… сама понимаешь…

— Да уж понимаю, мимо не проскочишь…

Я расплатился, забрал тушёнку и пошёл домой, предвкушая ужин. Уже стемнело. Почистив грибы и поужинав, я сидел под вишней, курил и смотрел на реку, на уходящую к горизонту полосу леса. Передо мной на столе стояла бутылка с купленной у Стеши водкой и стакан. Я взял стакан, повертел в руке, налил немного и выпил…

По фиолетовому небу плыли похожие на гигантских птиц тёмно-синие, почти чёрные облака. Между ними, то пропадая, то снова появляясь, выглядывал чуть заметный бледно-розовый месяц. Стояла удивительная тишина. Казалось, всё потонуло в этой тишине. Не было слышно ни голосов, ни собачьего лая, ни пения птиц — ничего. Только изредка откуда-то издалека доносился шум проходящего поезда. Я смотрел на тихий вечерний пейзаж и вспоминал минувший день: встречу с лосем, Охотино, берёзовую рощу у Нерли… Вспоминал Саныча, наши с ним частые разговоры на кухне моей квартиры, его желание бросить нехитрый «купи-продай бизнес», которым он занимался последние годы, и основательно заняться живописью. Он так и не бросил свои торговые палатки. Так живописью и не занялся. Всё осталось в нереализованных мечтах. Жалко мне было внезапно ушедшего друга; себя жалко, что лишился ещё одного близкого человека; жалко, что вынужден был сидеть здесь один и в одиночестве пить водку… И ещё я вспоминал  картины любимых художников: Серова  и  домоткановские пейзажи, Левитана с его удивительно щемящей природой, милого моему сердцу Коровина… Может быть именно в этот вечер подспудно родились в голове и в душе те работы, которые я сделал потом, по приезде в Москву спустя некоторое время…

На следующий день с утречка я сходил на реку — окунулся. Вернувшись, позавтракал и отварил грибы для засолки. А потом взял этюдник и отправился бродить по окрестностям. Долго я ходил, пока ноги сами опять не вывели меня к магазину. У Стеши никого не было.

— Здорово, Николаич. Что, не хватило?

— Да нет. Хватило. Вот, решил побродить, ну и как-то ноги сами завели.

— Тоскливо стало? — Стеша понимающе посмотрела на меня.

— Не то, чтобы тоскливо… Так, поговорить… Вот Сашку помянул, а поговорить-то и не с кем.

— Ты прав. Поговорить надо. Как без разговора? Пьянка одна. А ты уже написал, чего или только собираешься? — Стеша показала на этюдник.

— Ещё ничего не написал. Взял на всякий случай, но не пишется. Всё больше думается. Мысли разные лезут.

— Плохие?

— Разные…

— А ты гони их, мысли-то. Без них спокойнее.

— Это точно. Но как прогонишь, когда лезут, мать их?… Вот о Сашке всё думаю… Охотино вчера ходил, тоже думаю. Там художник известный жил когда-то давно…

— Коровин, что ль?

— Откуда знаешь?

— Ну как же. У нас о Константин Лексеиче многие помнят. И о друге его… как же? Вот запамятовала.

— О Серове?

— Ага, о Серове… Во-во. Валентин Лесаныче. Правильно?

— Правильно, — я был удивлён. Значит помнят люди. Значит, чтят память. — У Коровина ещё друг был, тоже любил сюда приезжать.

— Шаляпин? Фёдор Иваныч? Да его дом тут недалеко от плотины стоял. Совсем недавно-то и сломали. Сама я, конечно, не застала. Но люди постарше рассказывали, как приезжал сюда, как гуляли с Коровиным — любили погулять, как пел. Во голосище-то был… Сейчас таких и нету, поди. Как думаешь?

— Не знаю, Стеша. Может и нет. Народ другой, время другое, да и страна другая… — я понял, что ещё немного, и меня понесёт, а потому не стал более распространяться о странностях жизни, а просто сказал. — Знаешь что, Стеш, дай-ка мне ещё бутылку да пойду. Ты уж извини, что забрёл… так как-то…

— Николаич, ты чего это извиняешься? Зашёл и зашёл, потому — душа позвала. Опять-таки покупку сделал. Всё с толком. Так что ты извиняться-то брось. И ежели чего, заходи… Я тебе завсегда рада…

Я возвращался к дому и думал о том, что только что услышал от Стеши. Вот чудеса. Московские мои знакомые мало чего знают и помнят. Не хотят знать. А тут помнят и чтят, значит, любят… Чудеса…

Перед холмом, где располагалось Любильцево, я свернул с тропы, идущей от магазина вдоль реки, пересёк овраг, поднялся в сосновый бор и через него вышел к дому Санычева соседа, с которым когда-то вместе учился и про которого рассказывал Стеше. Его дом стоял несколько на отшибе, сбоку от основного ряда деревенских построек, чуть в глубине.  Он не был окружён забором, и потому я мог подойти к нему, не обходя участок и заодно участок Саныча, разделённые общей изгородью. Я ещё вчера хотел заглянуть сюда и нарвать каких-нибудь овощей к ужину, но занятый грибами, совсем забыл об этом.

Подойдя к дому, я был снова удивлён. Сегодня меня многое удивляло. Сначала разговор с Митрием, потом со Стешей, теперь здесь… Меня удивил ухоженный и заполненный грядками огород с ещё неубранными овощами и большой сад. Сразу была видна рука заботливого хозяина или хозяйки. Я обошел дом и оказался с противоположной стороны, как раз с той, где сад соседствовал с неухоженным и запущенным участком моего друга. Тут я был не просто удивлён, а поражён. Всё пространство между домом и изгородью было засажено цветами. Здесь росли и садовые разноцветные ромашки, и бархотки, и ещё какие-то очень красивые цветы, названия которых я не знал. Но основное место занимали астры, большинство — белого цвета. Это было чудо какое-то — поле белых астр. Но самое поразительное: среди белого, напоминающего пушистое покрывало, пространства алели ярко-красные, почти цвета крови, георгины. Они росли небольшим островком, но и этого оказалось достаточно, чтобы создать совершенно неповторимую, с одной стороны торжественную и трагичную, а с другой — ­ радостную и почти праздничную цветовую симфонию. Я смотрел на цветы, а затем положил этюдник и опустился на землю. Прямо передо мной возвышались белые астры, среди них контрастным пятном выделялись георгины, за ними виднелась крыша дома Саныча, и над всем этим парило осеннее прозрачное голубое небо с бегущими по нему розовыми облаками — готовый шедевр, который только оставалось бережно перенести на картон или холст, ничего не убирая и не добавляя. Я смотрел и думал: такой и будет будущая картина — реквием по моему другу, память о нём, которая должна сохранится на годы…

Установив этюдник, я быстро сделал несколько набросков, понимая, что основная работа будет дома, в Москве. Затем сложил краски и с ощущением важности происшедшего и мыслью — только не растерять, сохранить ощущение от увиденного — отправился к себе. Мне ещё предстояло засолить грибы, поужинать и осмыслить события дня…

На следующий день я проснулся раньше обычного, но не потому, что выспался, а от того, что замёрз. В доме было необычно холодно. Я выглянул в окно и снова удивился. Воистину, в эти несколько дней меня многое удивляло. Но теперь поразила природа. Участок, деревья, жёлтая берёза около дома, дорога, поле, спуск к реке, лес на другом берегу — всё покрыл толстый слой снега, который, очевидно, шёл всю ночь и не переставал падать до сих пор. За ночь подморозило и началась зима. Я понял, что моим запасом тёплой одежды не обойдусь, и надо собираться. Быстро поев и сложив вещи, я закрыл дом и, когда рассвело, уже шагал по дороге на станцию.

Через несколько дней я приступил к работе над очередной серией, посвящённой поездке в Любильцево, и первой картиной стала та, что так сильно поразила и тронула меня – белые астры с красными георгинами. Эту картину я назвал «Реквием по моему другу».

Аркадий Паранский

Москва

Иллюстрация автора.

«Реквием по моему другу или солнечный день в Любильцево».

(Посвящение А.А.Александрову). Из серии «Любильцево».