Моя большая мечта – гипсокартонная перегородка, отделившая бы меня от коллег. Нас набито в одном помещении как призывников в общем вагоне. А столики с компьютерами стоят так близко друг к другу, что с соседкой слева Мариной мы задеваем друг друга локтями. Марина не замечает этого. Я вздрагиваю и передергиваюсь. А с соседом сзади Лешей, если мы одновременно резко откинемся на спинки стульев, можем стукнуться затылками.

Но я – вообще-то самая везучая. У меня только соседи слева и сзади – передо мной стена, а справа – окно. Если бы у меня еще был чужой локоть справа, как у Марины, или чужой монитор и лицо впереди, как у Леши, – моей психике был бы нанесен непоправимый урон. А так в минуты задумчивости я пялюсь в пустую белую стену, а в минуты грусти-усталости-нервозности – в окно.

Особенно мне нравится смотреть в окно. Но приходится делать это незаметно, не поворачивая головы, кося глазами, потому что надо мной висит видеокамера. Опасаюсь, что скоро у меня разовьется хроническое косоглазие.

Наше новое красивое, современное здание – объект точечной застройки, как случайно затесавшийся породистый пес в своре дворняжек. Вокруг нас серые типовые дома спального района времен Советского Союза. Мы слышали, что жители активно выступали против стройки, пикеты устраивали, но безрезультатно. Воткнули нашу многоэтажку так близко к старым домам, что если мы и жители соседнего дома откроем окна, можем спокойно переговариваться.

Однажды, оторвавшись от букв и цифр в мониторе, я увидела в одном окне малыша. И сейчас каждый день смотрю на него. Я не разбираюсь в детском возрасте – младших братьев и сестер у меня не было, детей нет – поэтому не могу точно определить, какого возраста этот малыш. Я даже не могу понять, мальчик это или девочка. Малыш странно одет – так выглядят на черно-белых детских фотографиях мои родители и многочисленные дяди-тети: в простых байковых синих штанишках, вязаных полосатых носочках и фланелевой кофточке, рисунок на ней я не могу разглядеть, в шапочке, завязанной под подбородком. Сейчас детей одевают не так – ярко, нарядно, модно.

Малыш частенько сидит на широком подоконнике. Он сосредоточенно играет маленьким пластмассовым медвежонком, листает большую книжку с картинками или внимательно смотрит на улицу, машет ручкой прохожим, хотя они и не видят его, разглядывает окна нашего здания. В такие моменты мне хочется ему помахать, хочется, чтобы он увидел меня. Но махать из окна в рабочее время из кабинета, полного народа, и под камерой – все равно что принести справку из психдиспансера, что состоишь у них на учете.

Я наблюдаю за малышом каждый день. Утром бегу на работу с мыслью, что увижу его. И пока он не появится в окне, сижу как на иголках, поглядывая на пустой подоконник. Появился – я успокаиваюсь и работаю, иногда посматривая на малыша. Мне хочется взять его на руки, прижать к себе, снять его шапочку, почему-то кажется, что у него мягкие светлые волосы, и погладить по голове.

Помимо малыша, на работе у меня есть еще одна тайна… «Выходи, я – после тебя, жди на том же месте», – получаю смс или сообщение по корпоративной почте в конце рабочего дня. Романы внутри корпорации категорически не приветствуются, поэтому нам приходится партизанить и шифроваться.

Я выбегаю из офиса, прячусь за дом, в окне которого сидит малыш, через 10, 20 минут или полчаса подъезжает большая белая машина, открывается дверь, я быстро влезаю.

– Извини, чуть задержался, ну иди сюда, моя маленькая, – меня обнимают большие ласковые, родные руки, гладят по голове, – поедем быстрее  к тебе, ужасно хочу есть и тебя…

– Проект у тебя в какой готовности? – руки еще обнимают меня, а я не могу сосредоточиться ни на вопросе, ни тем более – на ответе.

– Скоро, я укладываюсь, все в порядке, – наконец-то переключившись на мысли о работе, сообщаю.

– Ну если ты сделаешь раньше, будет очень хорошо.

Уже поздно ночью я сажусь за работу.

Мне и Марине с Лешей приходится собирать информацию и данные с множества разных объектов, перепроверять их. Одна неверная цифра тащит за собой цепочку переделок, перерасчетов. Срок для создания такого проекта был маленьким, а важность – громадной.

Нас дергают все наши непосредственные руководители. А тех, видимо, большие боссы. С трудом мы его наконец-то сдали.

Замороченная проектом, несколько недель я толком не ела, не спала, даже в окно не смотрела. Я три дня ждала малыша в окне. Его не было. Болеет, наверное. Маленькие часто болеют. Только бы не переехал отсюда. Как я буду без него. Я уже не могла спокойно работать, ждала малыша.

Пришло по корпоративной почте письмо с новым техзаданием. Письмо было одного руководителя, переадресованное от другого. Я скачала задание и увидела «многоэтажную» переписку, начальники, не удалив, не заметив, забыв, видимо, случайно переслали мне с техзаданием. Ничего удивительного в том, что сидящие в одном помещении руководители переписываются, а не разговаривают, не было – у них тоже в кабинетах установлены камеры видеонаблюдения. А переписку можно вовремя удалить. Мы с Мариной и Лешей тоже делаем так. Я бы и смотреть их переписку не стала, если бы случайно взгляд не зацепился за мое имя.

– С проектом полный провал, зачем ты там поменял цифры и объекты? Это конец. Головы наши слетят.

– Не паникуй. Не слетят, сделаем первоначальный вариант, а все ошибки свалим на эту курицу, она же делала основную работу.

– Как ты на нее свалишь? У нее же есть правильный вариант, который она нам сдала. Она же запросто докажет, что это не ее ошибки.

– Сисадмину скажем «убить» у нее на компе этот вариант – ничего не докажет.

– Так у нее на домашнем есть. Она много дома работала.

– Ты на домашнем удали, когда у нее будешь. Или ты уже бросил ее? Как она?

– Да, странная, до сих пор не пойму: то ли полная дура, то ли до того умна…

– Да я не про ум. На хрен мне ее ум. Бросишь – скажи, я умею слезки подтирать брошенным влюбленным дурочкам. Они в такие периоды особенно трогательны и податливы.

Буквы поплыли. Дальше я читать не стала. Пришибленная случившимся, я не знала, куда деваться, бессистемно давила кнопки на клавиатуре, не замечала, что Маринин локоть давно уже уперся в мой, не ощутила, что так откинулась на спинку своего стула и лежу почти на Лешиной спине. Я, уже откровенно повернув голову, смотрю в окно – малыша все нет.

Я встала и направилась к выходу. Весь зал сотрудников с немым ужасом уставился на меня, как будто на мне из одежды были одни колготки, – начальство не одобряло даже короткие отлучки с рабочих мест, и мы, подчиняясь негласному закону, наскоро перекусывали прямо за рабочими столами. Накинув пальто, я пошла во двор дома, где жил малыш, вычислила подъезд, этаж. Звонила во все квартиры на площадке. Нигде не открывали. Я упорно обходила и звонила еще. Сверху спускалась старушка.

– Скажите, пожалуйста, в какой квартире маленький ребенок. Год-два – не знаю. Не знаю – девочка или мальчик.

Старушка странно смотрела на меня.

– У нас давно нет в подъезде маленьких детей. Очень давно, лет 10 точно.

– Ну как нет? Вот в какой-то из этих квартир на подоконнике все время сидит малыш, – я почти ревела.

– Девушка, у нас ни у кого нет никаких малышей. Эту квартиру сдают студентам-парням. Вот эту заняли гастарбайтеры, человек 10 их тут живет. В крайней алкоголики живут, так они в возрасте. Тут нет ни у кого никаких детей.

На ватных ногах вышла из подъезда. Реально – я сошла с ума. Я ведь никогда не видела, чтоб малыша кто-то на окошко сажал, снимал. Никогда не задумывалась, почему он сидит у окна целыми днями, с ним что вообще не гуляют, разве он не спит, как все дети. Никогда не видела, чтобы он плакал или смеялся. Не задумывалась, почему он всегда в одних и тех же штанишках, кофточке, шапочке – и зимой, и летом. И он ничуть не подрос за это время.

Выйдя из подъезда, прямым ходом отправилась к аптеке, две недели откладывала этот визит, каждый день убеждая себя, что это просто задержка и вот-вот… Не то что бы я не хотела беременности, просто у нас никогда не было об этом да и вообще о какой-то будущей совместной жизни разговоров. Сейчас же у меня, «зажатой в угол» очевидной подлостью, предательством прятаться за «потом» и «как-нибудь обойдется» не было смысла. «Ты не умеешь пользоваться полутонами, у тебя все резко, однозначно, – ругала меня в детстве преподаватель в художественной школе, – у тебя небо синее так однозначно синее, земля – черная, облака – белые». Я до сих пор такая: небо у меня синее, земля – черная, а облака – белые, и не умею пользоваться полутонами.

Две полоски ярко нарисовались на бумажке-тесте на беременность. Я спустила ее в унитаз. Беременность, нужная только мне. Предательство. Подлость. Провал в работе. Все разом. Все самые банальные ошибки, какие только можно совершить, я совершила. В такие моменты люди обычно жалеют себя, а я начинаю на себя сильно злиться: почему не поняла, не угадала, не распознала, не убереглась??? Хотелось взять себя за волосы и ткнуть лицом в этот унитаз, так чтобы разбить лицо в кровь – дура. Потом об кафельную стену – идиотка. Об пол – тупая курица. Чтобы все в кровище, как в кино, – дура, дура, дура…

– Ты что? – меня привел в чувство Маринин голос. – Ты вся в крови.

– Кровь из носа, – прохрипела я и умылась.

– Там какой-то шум-гам-ор, проблемы с проектом. Нас обвиняют, что много ошибок в расчетах, перепутаны объекты. Нам кажется, что что-то не так. Тебя не было, мы с Лешей искали проект у тебя на компьютере – не нашли.

Я смело зашла в кабинет начальника, он выпучил на меня глаза: такого нарушения субординации у нас никто себе не позволял – без вызова и без стука никто не заходил. Тем более это была я. Тем более к нему в кабинет.

– Мне нехорошо, – сказала я. – Я пойду домой, – кстати, если у Вас есть вопросы по проекту…

– Нет, – испуганно ответил он, пряча глаза за монитор, видимо, уже обнаружил, что прислал мне свою переписку.

Остаток дня я шаталась по городу, по набережной, по парку, какие только мысли ни возникали в моей голове за эти часы – от прыжка с моста в реку до эмиграции в Париж. Вернулась домой поздно. Я не знала, что буду делать дома. Не представляла, что буду делать завтра. Не придумала, что делать с работой. С беременностью. С собой. Со своей жизнью.

Во дворе было темно. Пусто. В песочнице кто-то копошился. Я подошла ближе. Сидя на краю песочницы, сосредоточенно лепил куличики малыш. Он был в тех же синих штанишках, в той же кофточке, оказывается рисунок, который я не могла разглядеть, – это оранжевые морковки с зелеными хвостиками, – в той же шапочке. Я взяла его на руки, стянула шапочку, погладила по голове, волосы были мягкими и светлыми.

Я прижала малыша к себе. За спиной у него аккуратно были сложены небольшие белые крылышки.

Наталия Дудко