Первые дни войны были самыми страшными. Под сокрушительными ударами фашистов фронт отодвигался вглубь страны. Уже к августу был сдан Смоленск и попытки вернуть его, и начавшееся на Западном фронте наступление на Ельню не имели никакого успеха.

Южнее Смоленска немцы окружили часть наших войск и взяли в плен около сорока тысяч человек. Ещё южнее велось наступление на войска Брянского фронта, оборонявшие подступы к Гомелю и Мозырю, служившим плацдармом для наступления на Киев, вокруг которого уже начинал создаваться мешок.

На стыке Юго-Западного и Южного фронтов немцы прорвались к Кировограду и Первомайску и двинулись к Днепру между Днепропетровском и Запорожьем, взяв при этом в кольцо Николаев и Херсон.

12-ая армия, в состав которой входил наш стрелковый корпус, пыталась остановить этот прорыв, отрезав клин наступающих танковых войск противника, но в ходе неравных боёв вынуждена была отступать на юго-восток.

Мы отступали с тяжёлыми арьергардными боями и большими потерями. Против нас были брошены лучшие танковые и пехотные дивизии врага. Вокруг горела родная земля, а мы в клубах пыли под палящим августовским солнцем и под смертоносным градом свинца пятились назад, пытаясь вырваться из окружения.

Одновременным наступлением с севера и юга фашисты стремились, во что бы то ни стало, завершить окружение, чтобы очистить дорогу для дальнейшего наступления 1-ой танковой группы на юго-восток и отрезать остальные армии Южного фронта.

2-го августа в районе Умани мы были окончательно окружены и взяты в Уманский котел. Фашисты давили нас со всех сторон. Истощённые непрерывными боями, избавляясь от ненужного транспорта и имущества, без снарядов и артиллерии, при подавляющем превосходстве противника, мы безнадёжно прорывались на юго-восток, тем самым создавая щит для всего Южного фронта.

Южный фронт продолжал отходить на новые оборонительные рубежи. Он был в не менее плачевном положении, чем мы, и сам нуждался в немедленном пополнении и укреплении.

Помощи ждать было неоткуда, поэтому мы дрались не на жизнь, а на смерть, уставшие и отупевшие от боли и крови, от бессонницы и бесконечных боёв.

Дух смерти витал в воздухе, подавляя и угнетая всех вокруг. Мы оставляли погибших товарищей, разорванных осколками снарядов или сгоревших заживо в танке, прямо на поле боя, без погребения и молитвы. Командиры гнали нас, как стадо быков на убой, на танки противника, прокладывая нашими телами путь к выходу из окружения. С ужасом в сердце мы поднимались в атаку и с облегчением припадали к земле, слушая, как свистят над головой осколки и пули.

Армия таяла на глазах, нас оставалось всё меньше и меньше. От этого становилось жутко, и мы понимали, что всех нас ждёт одна участь. Но мы, всё равно, продолжали драться, с яростью и остервенением, огрызаясь, как раненный зверь, из последних сил, до последнего снаряда, до последнего патрона.

Я всматривался в обречённо-безнадёжные лица товарищей, серые и угрюмые; я видел в их глазах панический страх, охвативший всю армию (вернее то, что от неё осталось), как змея, заползающий в сердца и сознание и отравляющий душу смертельным ядом; я чувствовал, как этот страх проникает в меня, и всеми силами, как мог, пытался сопротивляться этому.

Паника убивала армию изнутри: многие стрелялись, многие сдавались в плен. Сдавались целыми группами, потому что никто не хотел умирать, все хотели жить и пытались остаться в живых любой ценой, даже ценой предательства. Да, были и такие, которые переходили на сторону врага.

Но были и такие, которые личным бесстрашием показывали пример храбрости и мужества, укрепляя нас и вдохновляя на самопожертвование. Правда, таких были единицы, и они гибли первыми, потому что во всём хотели быть первыми. И не важно, кем они были, офицерами или рядовыми,- они были настоящими героями и не боялись смотреть смерти в глаза. Они навеки останутся в нашей памяти.

Никогда не забуду корреспондента газеты Южного фронта “Во славу Родины” Григория Смирнова. Он был прикомандирован к нашему штабу незадолго до окружения. Среднего роста, самой заурядной наружности, русый, короткостриженый, в выгоревшей пилотке, в гимнастёрке рядового с нашивками старшины, в растоптанных кирзачах, точно таких, как и у большинства из нас, с револьвером системы Наган калибра 7.62 на боку и фотокамерой “Репортёр” – вот его краткий портрет.

Камера у него была знатная, 1937 года выпуска, разработанная в КБ ГОМЗа под руководством Андраника Иоанисиани специально для профессиональной съёмки. Таких камер было выпущено чуть менее тысячи на весь Советский Союз. Он очень гордился ею и не расставался с ней ни на миг.

На первый взгляд, он был самым обыкновенным человеком, ничего выдающегося. Если бы вы встретили его до войны, где-нибудь на Крещатике, то, наверняка, прошли бы мимо, не обратив никакого внимания. Но на войне всё по-другому. Недаром ведь говорят, что человек полностью раскрывается только в экстремальных обстоятельствах.

Казалось, он наслаждался войной. С камерой и револьвером, точно с пером и шпагой, он всегда был в самой гуще событий, на передней линии, под шквальным огнем, в пылу всех жарких сражений. Я ни разу не видел, чтобы он кланялся снарядам и пулям или обнимался с землёй, или отсиживался где-нибудь за линией обстрела. Его прямо тянуло туда, где рвались снаряды и лился свинцовый дождь. Рядом десятками гибли товарищи, а его, точно заговорённого, не брали ни осколки, ни пули.

Как-то во время одной из передышек между атаками я увидел его с книгой в руках и не смог удержаться от разговора.

— Что читаете?- спросил я, присаживаясь рядом с ним на стерню.

Он оторвался от чтения, внимательно посмотрел на меня и молча протянул мне книгу.

— Хемингуэй, «По ком звонит колокол», — ответил он мне.

Я взял книгу, рассмотрел новенькую обложку, раскрыл её и стал перелистывать страницы.

— Эта книга о гражданской войне в Испании, — пояснил он.

Первое, что бросилось мне в глаза, — книга была на английском языке.

— Вам нравятся книги о войне? — снова спросил я.

— Я был в Испании с самого начала Республики и до её падения.

— Вы воевали в Испании?

— Да, сначала в Интернациональных бригадах, а потом в 14-ом корпусе, которым командовал Доминго Унгрия. В Испании я и познакомился с Хемингуэем. Он мне эту книгу и прислал. Обратили внимание, на развороте дарственная надпись?

— Вы знакомы с Хемингуэем? — не поверил я своим ушам и раскрыл разворот книги. Там и в самом деле была дарственная надпись Хемингуэя.

— Конечно, — сказал он так, словно говорил о чём-то незначительном. — Он спас мне жизнь на Арагонском фронте.

— Расскажите, как это было. Ужасно интересно.

— А что тут рассказывать? — пожал он плечами.- Наши батальоны были взяты в кольцо фашистами, а мне с товарищем удалось выскользнуть из окружения. Мы вынуждены были спасаться вплавь через реку Эбро. И если бы не Хемингуэй на своём репортёрском автомобиле, наверняка бы попали в лапы фашистов. Таких храбрых людей я еще не встречал.

— Вам тоже храбрости не занимать.

— Это сейчас я не боюсь ни смерти, ни пули, а тогда мне было очень страшно. После финляндской войны пули меня не берут и смерть меня сторонится.

— Вы воевали и в финляндскую? — не переставал удивляться я своему собеседнику.

— Там меня здорово изрешетило. Полгода по госпиталям провалялся. Нам бы таких главкомов, как барон Маннергейм. Не драпали бы сейчас.

Не всякий мог позволить себе подобные фривольности. Я невольно поёжился и оглянулся.

— У вас отличная фотокамера, — сказал я.

— Это моя гордость, — с любовью похлопал он по кожаному футляру, в котором хранилась камера.- Я её на Бессарабском рынке у одного жида на швейцарские часы выменял. После госпиталя меня ведь списали в запас. И я, недолго думая, фотокорреспондентом стал. Очень интересное занятие, признаюсь я вам. А у меня, оказывается ещё и талант. Вот меня и пригласили во фронтовую газету. Хотите, я вас на память щёлкну?

Он вынул из футляра свою новенькую, оклеенную кожей, фотокамеру и выдвинул объектив.

— Когда выйдем из окружения, я вам карточку напечатаю. Чуть выше голову, улыбнитесь, готово.

Раздался металлический щелчок шторного затвора, чем-то похожий на щелчок спускового крючка.

— Я ведь с первого дня просился на фронт, — рассказывал он, пряча фотокамеру в футляр.- Спасибо, что корреспондентом взяли. Хоть какая-то польза от меня будет. У меня с фашистами ещё с Испании свои счёты, и смерти я не боюсь, потому она меня стороной и обходит. Когда я в госпитале с обморожениями и ранениями лежал, врачи думали, что я не выживу. Тогда-то ко мне смерть и пришла. Наверное, хотела забрать меня. А я сразу понял, что это смерть, и так мне захотелось жить, и так я возненавидел её, и со всею ненавистью, на какую только был способен, посмотрел в её черные бездонные глаза. И она не выдержала моего взгляда, и взвизгнула, как сирена, и отвернулась, и исчезла, и больше не появлялась никогда. Так что запомните, если когда-нибудь встретите смерть, смело смотрите ей в глаза, и она отступит от вас. И не бойтесь её, она смелых сама боится.

Этот разговор был 3-го августа перед очередной попыткой форсировать реку Синюху. А через два дня, 6-го августа, во время неудавшегося штурма Ново-Архангельского Григорий Смирнов подорвался на мине. Все, что от него осталось, — это несколько обгоревших страничек из книги, которую подарил ему Хемингуэй.

Не думаю, что в самую последнюю минуту он испугался смерти. Просто смерть обманула его, переиграла, как на рулетке. Такое часто случается. В последствии я в этом убеждался ни раз. Да, смерть переиграла его, но не победила. Я уверен, он не дрожал перед смертью от страха.

10-го августа командование нашей армии приняло вынужденное решение о капитуляции. Потом был плен, побег, военный трибунал, штрафбат, Курская дуга, освобождение Европы, Берлин и победа.

После победы думал, начнётся новая жизнь. Но в сорок седьмом году по доносу моего лучшего друга меня укатали на восемь лет в лагеря, а потом дали семнадцать лет поселений без права переписки. И только в пятьдесят шестом году, во времена Хрущевской оттепели, меня реабилитировали и я, наконец, вернулся домой.

Не раз мне доводилось смотреть смерти в глаза. Не раз смерть играла со мной в рулетку. Не раз мне выпадало зеро, и я был на последней грани.

Я ни о чём не жалею. Я научился сражаться за жизнь. Не потому, что так люблю её, а потому, что я сам хозяин своей жизни, я человек, а не безвольная пешка.

И ты тоже хозяин своей жизни. Не бойся. Посмотри смерти в глаза.

Владислав Кураш