До тех пор, пока я не взялся писать об автографах, сам не предполагал, что у меня их столько скопилось за жизнь, а если сказать вернее – столько осталось после всевозможных потерь. Переезды, доброе любопытство друзей к моей библиотеке, безалаберное хранение – я никогда ничего не коллекционировал. Думаю, мне это просто противопоказано… И вот, скажем так, во внезапно обнаруженной мной у меня самого коллекции есть автографы людей известных, малоизвестных, но интересных и талантливых, есть автографы знаменитых, даже гениальных по общему признанию, и среди всех самый дорогой – автограф моей мамы, Баси Моисеевны Голуш.

Из бедной семьи в белорусском местечке Клецк девочка, стремившаяся к учению, к знаниям, вырвалась через все трудности военного времени и Гражданской войны в университет в Минске, а по окончании его была рекомендована в аспирантуру Академии наук СССР для продолжения образования.

30-ые годы

Когда я пытаюсь представить, как пробивала себе дорогу эта тихая абсолютно бесконфликтная, не умеющая постоять за себя женщина – у меня ничего не получается. Ещё в ранней молодости после окончания техникума она учила в школе детей, помогала голодающим, боролась с трахомой по путёвкам комсомола в забитых краях нищей послереволюционной России. Принимала участие в кампании по ликвидации неграмотности, и сама постигала науки, мечтала стать биологом и стала учёным, защитила диссертацию под руководством знаменитого академика Алексея Николаевича Баха и стала одним из первых шести кандидатов биологических наук в Советском Союзе! И это упоминается в Энциклопедии…

Жизнь не только не баловала её, но была к ней жестока, и она особенно тяжело переживала все несправедливости страшных лет репрессий, войны и послевоенной поры не только по отношению к себе, но к своим друзьям, коллегам, сослуживцам, всем людям, поскольку верила свято в справедливость и идеалы партии, в которую вступила после смерти Ленина.

К началу войны у неё уже была готова докторская диссертация, но она уехала в эвакуацию, где занималась спасением детей, вырвавшихся из Ленинградской блокады. Работала на лесоповале, чтобы обеспечивать теплом эвакуированных в суровые зимы 1941-42 годов.

Конечно, пропала и диссертация, и квартира в Москве, захваченная в буквальном смысле полковником Генштаба, который никогда и не видел фронта, в то время как её муж, мой отец, начал солдатский труд под Москвой, где был контужен и чудом откопан после миномётного налёта и закончил в Кенигсберге в 1945 году.

Она держалась в столице до последнего, пока город в октябре сорок первого не был объявлен на осадном положении, и все женщины с детьми обязаны были покинуть его.

Её биография – это биография миллионов соотечественников. В сорок четвёртом она вернулась в Москву, но Академия наук, биоотделение, была ещё в Боровом, в Казахстане, и она, чтобы как-то прокормиться, пошла разнорабочей «замесчицей» на завод «Изолятор» и лишь через несколько лет нашла себе место по специальности в Почвенном институте Академии Наук СССР.

Я рассказываю телеграфно о судьбе самого близкого и дорогого мне человека. В сороковые годы, когда началась борьба с «песпачпортными» космополитами, когда свирепствовала мафия бездарного лжеца и неуча академика Лысенко, а генетика была объявлена лженаукой, когда снова сажали за каждое праведное слово и по каждому злобно-завистливому доносу, в нашей коммунальной квартире в прихожей стоял небольшой фибровый чемоданчик (я потом, во второй половине 50-х бегал с ним на лекции в институт), в этом чемоданчике хранился стандартный набор тех лет: пара тёплого белья, тёплых носков, пачка конвертов с марками, зубная щётка, круглая коробочка меловой зубной масты «Мятная», стопка тетрадочных листков в клеточку и пачка сухарей. Это был первоочередной сбор, чтобы быть готовой, когда придут забирать. А она ожидала этого момента, тем более что была секретарём партийной организации.

50-ые годы

Я хорошо помню эти годы, как мама, дорожившая книгой, как святыней, заставляла меня вечерами, когда во дворе тихо и темно, незаметно выносить в мусорные баки, порванные ей книги, пряча их за пазухой – «История гражданской войны», в которой было много портретов «врагов народа», толстый том Михоэлса,  тоненькие книжечки дешёвого издания Шолома Алейхема… сознаюсь: одну книжку я утаил – это стихи на идиш Изи Харика, я знал, что автор сам подарил ей этот небольшой сборник.

Чего ей стоило пережить все эти годы?! Она знала несколько иностранных языков, и её словари французского, немецкого, английского до сих пор существуют в нашем доме! В конце 40-х и самом начале 50-х, ещё в преддверии целины, когда о ней не говорили, она два года ездила в экспедиции в Голодную степь, чтобы разработать методику превращения засолённых почв в пригодные для земледелия с помощью траво — и севооборота…

Когда умер Великий вождь всех народов, и я прибежал из школы, чтобы схватить кусок хлеба и потом отправиться с ребятами хоронить его, мама оказалась дома! Их отпустили с работы в связи с таким мировым событием. Она встала спиной к двери, раскинула руки крестом и сказала: «Только через мой труп!» Я был испуган, никогда не видел её такой, и в ужасе спросил с комком в горле: «Мама, что теперь будет?» – «Ничего не будет, – ответила она, понизив голос, – ничего! И никуда ты на Ходынку не пойдёшь!»

Зачем я всё это пишу, и какое отношение это имеет к автографам? Прямое. В пятьдесят лет мама тяжко заболела и физически, и нервным расстройством… Это аукнулись годы тяжкого, непосильного труда и страха, в котором она жила.

Друзья старались помочь, предлагали интересную работу, звали в Минск заведовать кафедрой, предлагали лабораторию, звали преподавать на биофак в МГУ, предлагали вести семинары, коллоквиумы. В нашей небольшой комнатушке на улице Вавилова я видел академиков, профессоров, докторов наук, которые приходили, убеждали, просили, предлагали вернуться в науку… У неё уже не было сил…

Я несколько лет уговаривал свою маму сделать так, чтобы история её жизни не ушла в небытие. Она отнекивалась, не хотела писать ничего, говорила, что нет никакого литературного призвания и никаких способностей в этой области, но всё же, под конец жизни она оставила две общих тетради, исписанных её размашистым крупным почерком… На первой странице в правом верхнем углу:

«Моим дорогим сыну и внучкам на память от мамы и бабушки» – буднично, безо всякого пафоса, как и весь текст в двух тетрадях. Они хранятся у меня, я перепечатал их и берегу, и не хочу предавать огласке. Там много недосказано из-за деликатности автора воспоминаний, из-за того, что мама не умела хранить и лелеять обиды, она не хотела назидать, надоедать, не отвергала ничьё мнение и не спорила по пустякам, но у неё была внутренняя убеждённость, что надо творить добро, и это помогало ей выдержать очень многое, непосильное – творить добро и жертвовать ради любимых всем, что имеешь и умеешь.

И о себе, о своих способностях там совсем немного или ничего. Например, у неё было чистое высокое сопрано, и ей предлагали профессионально учиться вокалу, но у неё была одна страсть – физиология растений… Она умела с ними разговаривать, наверное, потому что у неё был «зелёный палец» – чтобы ни посадила, всё всходило и давало урожай! Погода, непогода, она знала, когда и как посадить семечко, и как его довести до цели! Или, например, выгнать из луковицы цветок амариллиса точно в назначенный день – ко дню рождения любимой внучки. И за много лет она ни разу не ошиблась – ранняя весна, поздняя, солнце или хмуро на дворе, 21 марта на подоконнике раскрывал свой неописуемый глаз яркий радостный амариллис… И она умела научить этому искусству!!!

От мамы мне досталось в жизни очень многое и не только генетически. Она научила меня читать, не разбирать текст, а читать! Приносила книги из институтской библиотеки, покупала обожаемые мной брошюры общества «Знание» по разным отраслям и областям науки, я с её подачи зачитывался книгами академика Ферсмана, путешественников капитана Кука, Миклухо-Маклая, Пржевальского, Никитина, не мог оторваться от книг «Дерсу Узала» и «Биография Майкла Фарадея»… Она научила меня систематике, научила вести картотеку, многим совершенно, казалось бы, ненужным вещам – например, титрованию, определению кислотности раствора… Я многое постигал в её лаборатории, когда совсем мальчишкой бывал там целыми днями, поскольку не было жилья и мне негде было одному без неё провести день. Мама мечтала, что я стану учёным – всё окружение, её пример, пример отца побуждали меня к этому. Меня не заставляли, не понуждали, я разбрасывался, но вдруг понял или почувствовал, что это интересно и увлекательно.

Моя попытка стать учёным была долгой, параллельно с серьёзным увлечением музыкой и литературой. Я тоже, как мама, защитил кандидатскую диссертацию. Она радовалась, а я, достигнув этой точки, понял, что иду не туда и сделал свой окончательный выбор.

Мой первый роман «Под часами» начинается так:

«Мама, неужели для того, чтобы понять, как ты нужна и близка мне, надо было пережить тебя. И все картинки, такие яркие в памяти, ни­как не переносятся на бумагу, тускнеют, становятся обычными, даже су­сально пошловатыми, а ты была такой сдержанной и необык­новенной. На самом деле, ну, если совсем чуть оттого, что моя мама. Слово это незаменимо. Может быть, лишь в анкете я могу против него поставить твоё имя».

Роман вышел в 2003. Мама ушла из жизни в 1976.

Вот её рука на листке в клеточку – автограф. А вот её портрет.

Михаил Садовский