Как бы ни тщились наши либералы умалить роль Пушкина в духовной жизни России, Александр Пушкин был и останется великим поэтом, поэтом от Бога.  По складу души и ума он — не только напряжённый и глубокий мыслитель, но и вдохновенный пророк. Причём пророк подлинный, чётко сознающий своё божественное призвание и высокую меру своей ответственности. Стихотворение «Пророк» (1826) наверняка было плодом долгих нелёгких размышлений и высших откровений поэта, примерившего на себя жестокое бремя пророческого предназначения: «глаголом жечь сердца людей». Но он был не библейским, а сугубо русским, христианско-православным пророком – мягким, участливым к людям и не выпячивающим своё духовное могущество.

Таков Александр Пушкин и в своём главном произведении —  романе в стихах «Евгений Онегин». По глубинным философским и нравственным смыслам роман вполне сопоставим с дантевской «Божественной комедией», шекспировским «Гамлетом» и толстовской «Войной и миром». Подобно Данте, Пушкин выстроил свои круги российского ада и рая, имеющие проекцию в общечеловеческие ценности. Вслед за Шекспиром он  тоже озаботился вопросом «быть или не быть», являться или казаться, и дал на него вполне определительный ответ. Толстому он передал в наследство своё видение войны и мира в человеческом разуме и человеческой душе.

Только далёкий от творчества человек может поверить химику Дмитрию Менделееву на слово, что гениальная таблица «явилась» ему во сне и что ему оставалось только записать её. Чтобы вот так, «во сне», таблица явилась великому учёному, понадобились годы раздумий, поисков и частных открытий, оформившихся, наконец, в единую систему. Точно так и Александр Пушкин не мог написать своё великое произведение за один присест, да ещё в стихотворном виде! Этому должны были предшествовать годы вынашивания в уме общего замысла, определения круга действующих лиц, обрисовки их характеров и развития сюжетной линии. И это не могло не потребовать от поэта мобилизации всех его знаний и интеллектуальных  способностей, включая философское кредо.

При кажущейся лёгкости поэтического стиля и демонстрации «приятельства» по отношению к своему герою Александр Пушкин обрисовал типаж Онегина предельно точно, жёстко и отстранённо. Именно как выношенный и выстраданный продукт «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». В Онегине Пушкин ёмко и детально отобразил духовную родословную не только каждого дореволюционного, но также советского и нынешнего российского либерала и осчастливленного фортуной олигарха-нувориша. Более того, Пушкин своим «героем» обнажил и вскрыл суть явления онегинщины как формы прогрессирующей болезни российского общества (наподобие чахотки), угрожающей самому существованию России.

Формирование Пушкиным типических черт «героя» своего времени содержит в себе массу символов, образующих, наряду со стихотворным текстом, глубокий идейный и философский подтекст. Начнём с имени «героя» — Евгений. Повтор Пушкиным этого имени в «Медном всаднике» создаёт впечатление субъективной пристрастности поэта. Но это не так. Все имена героев романа у Пушкина – говорящие, несущие дополнительную смысловую нагрузку. В переводе с греческого «евгений» означает «знатный, благородный». Отмечая «благородство» жившего долгами отца Евгения, Пушкин, с одной стороны, фиксирует родовитость своего героя, его кровную принадлежность к высшему слою. С другой стороны, поэт явно иронизирует над этим мнимым, заёмным «благородством», высмеивает его.

С неподражаемой иронией описывает поэт детство, годы учения, юность и период окончательного превращения «молодого повесы» в скептика и циника, страдающего хандрой и полным крахом жизненных иллюзий. С раннего детства обучение и воспитание Евгения проходило под французским влиянием, в котором явно прослеживались зародыши царящей ныне у нас и на Западе Болонской системы. Её кредо вполне можно выразить пушкинскими словами – «не докучать моралью строгой» и «учить чему-нибудь и как-нибудь». Не хотим ли и мы угодой нашим детям наводнить Россию сонмом необразованных и невоспитанных онегиных?!

В пику опостылевшим гувернёрам-французам юность Евгения ознаменовалась существенной сменой европейского вектора. Подражая англичанам в одежде («как денди лондонский одет»), юный Онегин должен был и мыслить на английский манер. А это значит, что, подобно многим родовитым отпрыскам того времени, пушкинский «герой» вполне мог разделять крамольные идеи о желательности установления в России английской политической системы, воплощённой в конституционную монархию. Это было для России того времени «вольнолюбиво», но лишь слегка, для фронды. Такую позицию сегодня называют консервативным либерализмом, а тогда это был вполне допустимый в свете либеральный консерватизм.

Пресыщенный балетом, Онегин к восемнадцати годам становится «философом». Но всё философствование молодого Евгения сводится не к углубленному изучению и писанию учёных трактатов, а исключительно к созданию соответствующей обстановки в своём «уединённом кабинете». Уже в силу этого Онегин мыслит себя «вторым Чадаевым», известным в ту пору своим скептическим вольнодумством. Но это не мешает нашему «герою» прожигать жизнь, отдаваясь сполна «бешеной младости». Однако молодость проходит, а с ней кончается и онегинское «счастье». Оно вспыхнуло как порох, оставив в душе молодого «философа» выжженное пространство.

Наступает унылая пора зрелости, с «остылостью» чувств, полным разочарованием в окружающем мире и «охладелостью» к самой жизни. К тому же с кончиной погрязшего в долгах отца перед Онегиным реально встаёт угроза нищеты. Эта ситуация в личной жизни пушкинского Евгения в современной России по духу вполне сопоставима с девяностыми годами прошлого века. Но, гибельное для всей страны, это десятилетие обернулось «святыми годами» для наших онегиных. Их выручила смерть «дяди» (в нашем случае — развал СССР) и полученное богатое наследство. Неожиданно для себя Онегин становится полным хозяином «заводов, вод, лесов, земель». Удивительное пушкинское предвидение будущего всевластия онегиных!!!

Свалившееся «с небес» огромное богатство делает Онегина де факто магнатом, а де юре позволяет ему прослыть либералом. Под влиянием идей Адама Смита «ярем он барщины старинной оброком лёгким заменил; и раб судьбу благословил». Одной этой фразой Пушкин вскрывает ложь и фальшь помещичье-буржуазного либерализма. Ибо речь здесь вовсе не идёт об освобождении крепостных крестьян или наделении их землёй. Меняется лишь форма зависимости, а её существо полностью сохраняется. Раб так и остаётся «рабом», а помещик – помещиком. Но теперь помещик, полностью освобождая себя от хозяйственных забот, волен сдавать свои земли в аренду, получая от подневольного крестьянина не только арендную плату, но и стабильный денежный оброк. Разве не то же самое наблюдаем мы сейчас в наших отношениях с российским олигархатом?!

Поставив жирную точку в истории вхождения Онегина в касту господ, Пушкин вводит в свою эпопею новую фигуру – Владимира Ленского. Эта фигура, скорее, вспомогательная, чем самостоятельная. Она несёт на себе двойную смысловую нагрузку. С одной стороны, Ленский – пусть частное,  но тоже явление русской жизни. С другой стороны, во всём контрастируя с главным «героем», Ленский служит автору той лакмусовой бумагой, которая позволяет выявить истинный «цвет» не только самого Онегина, но и олицетворяемого им явления.

Судя по имени и фамилии, Владимир Ленский, по-видимому, мог бы олицетворять глубинную русскость (с заметным восточным оттенком!), противопоставленную онегинской нерусскости. Но, по Пушкину, «полурусский» Ленский свою национальную идентичность растерял, увлекшись немецкой культурой. В значительной мере этим объясняет автор сентиментальный романтизм Владимира Ленского, превративший его в провинциального певца «возвышенных чувств». Однако в Германии Ленский унаследовал не только романтический дух, но и идейное поклонение Канту.

Это очень важный штрих. Я бы назвал его ключевым в понимании философской составляющей романа и личных  убеждений автора. Пушкин нигде не называет Онегина гегельянцем. Но по цепочке характеристичных контрастов между «ледяным» Онегиным и «пламенным» Ленским само упоминание Канта должно было вызвать у образованного читателя определённые ассоциации с его более поздним антиподом-Гегелем. Смею утверждать, что Пушкин не только подтекстно «уличает» Онегина в гегельянстве, но и даёт жёсткую критику, на грани полной неприемлемости, всей философской концепции Гегеля.

После всех житейских метаморфоз, приведших Онегина к горькому признанию неумолимой «разумности» всего «действительного», у него оставался всего один шаг до формирования убеждения на пике личного богатства в своём праве навязывать «неправильной» российской действительности диктат собственной «разумности». Не Гегель, а весь Запад веками вырабатывал философию холодного, расчётливого, рассудочного культа Разума. Гегелю досталась лишь честь её открытия. Запад же до конца дней своих будет верен этой рассудочности и, в строгом соответствии с ней, будет выстраивать схему за схемой «практических» решений — будь то материалистический марксизм или идеалистический либерализм.

С намёком на закон гегелевской диалектики Пушкин сводит разнополюсных гегельянца Онегина с кантианцем Ленским. Но из гегелевского «единства и борьбы противоположностей» в реальной российской действительности ничего путного не получается. У Пушкина элементарно побеждает сильнейший, а слабый Ленский, при всей своей возвышенности, просто гибнет. (Но не будем впадать в уныние: у России – своя «диалектика». Пройдёт время, и Владимир Ленский возродится уже в образе Владимира Ленина, у которого «волнолюбивые мечты» обернутся неукротимой энергией, губительной для касты онегиных).

Однако сам Пушкин вовсе не думает здесь ставить точку. Он вводит в игру другую пару кажущихся противоположностей – сестёр Лариных, Ольгу и Татьяну. Ольга тоже служит автору исключительно вспомогательной фигурой, предназначенной (вместе с Ленским) свести вместе главных героев пушкинской эпической трагедии: Онегина и Татьяну. Именно они определяют полюса пушкинского философизма, кантианского в своём существе. Позёр Евгений Онегин явно напрашивается у Пушкина на олицетворение феномена «вещи для нас» — явления, основанного на обрывках знаний и вполне познаваемого другими людьми. Подлинной «вещью в себе» является Татьяна Ларина. Не случайно одним из синонимов её имени служит «тайна».

При всей внешней несхожести Онегин и Ленский – оба «нерусские», представляющие разные «точки» западной системы координат. Вместе они символизируют у Пушкина Запад, с его непрочным единством и глубокими внутренними противоречиями. Ольга и Татьяна, напротив, – члены традиционалистской русской семьи Лариных. Они и сами представляют противоречивые стороны даже не просто русскости, а самой России. Ольга (скандинавская Хельга) – это поверхностный образ юной России, имеющий сходство со всеми героинями европейских романов, с некоторым налётом провинциализма. «Русская душою» Татьяна – это скрытые глубины русского духа, душа и олицетворение корневой России.

Текучим речным фамилиям Онегина и Ленского Пушкин в фамилии Лариной противопоставляет даже не некую земную твёрдость, а нечто более существенное и жизненно важное —  «ларь», большую деревянную ёмкость, обычно заполняемую до краёв мукой. В эпиграфе ко второй главе автор переиначивает слова Горация «O rus!» («О деревня!») словами «О Русь!», по сути, ставя знак равенства между Россией и деревней. В Татьяне Лариной Пушкин идёт в этом плане дальше, делая синонимичными свою героиню и любимую Отчизну. Признаваясь в любви к России-Татьяне («Я так люблю Татьяну милую мою!»), он просит «прощения» не только за пристрастность к своей героине, но и за свой патриотизм, который многие в его окружении не вполне разделяли.

Хотя взрослая Татьяна «по-русски плохо знала», не это было главным в её уме, душе и характере. По своей природе она была проста, доверчива, не ведала обмана и была цельной натурой. Более того, Пушкин наделяет её «небесным даром» мятежного воображения, «умом и волею живой, и своенравной головой, и сердцем пламенным и нежным». Если отбросить плохое знание русского языка (этим и сегодня многие у нас грешат!), каждое слово в характеристике Татьяны можно с полным основанием отнести к России. Причём не только пушкинской, но и современной России, у которой все эти черты притаились, но вовсе не исчезли.

Любовь Татьяны к Онегину и его пренебрежение ею многое объясняют в современных взаимоотношениях России и Запада. На рубеже 1980-1990-х годов мы только и делали, что признавались Западу в любви, искренней и вечной. А он надменно презрел и нашу любовь, и нас самих. Но по-другому не могло быть ни у Татьяны с Онегиным, ни у России с Западом. Мы не просто разные, но совершенно несовместимые, как не совместимы друг с другом живая и мёртвая душа, ум, ищущий и застывший, дух, рвущийся к небесам и распластанный по земле. Назидание Онегина: «Учитесь властвовать собою», — Запад вновь и вновь вбивает в наши горячие головы. Никакого «супружества» с Западом у нас никогда не получится.

Причём, по Пушкину, брачные узы  не суждены нам даже в том случае, если Запад, подобно Онегину, вдруг воспылает к России любовной страстью. В отличие от Запада, у России есть ценности выше любви. Имя Татьяна в переводе с греческого означает «устроительница». Если верить Пушкину (а у нас нет оснований ему не верить), Россия не может идти чужим путём, а должна устраивать свой строй, свой порядок, свою систему — одновременно самобытные и общечеловеческие. Именно в этом состоит «судьба» России, которая «решена» свыше. И «верность» судьбе, принятым обязательствам и своему предназначению является высшим долгом не только для пушкинской Татьяны, но и для России, изменить которому они не имеют права.

Реальное супружество Татьяны у Пушкина подчёркнуто условно. В опубликованном тексте у её мужа нет ни имени, ни фамилии. Упоминается «генерал», «князь» и весьма состоятельный человек, дающий балы. Муж Татьяны, по сути, — лишь достойная оправа подлинной драгоценности, которую представляет собой Татьяна: неприступная светская «богиня», льющая слёзы наедине с самой собой и остающаяся «бедной Таней». Муж этой Тани-Татьяны – её верный и надёжный друг, который никогда её не предаст. Этот теневой пушкинский образ служит как бы иллюстрацией к словам Александра III: «У России есть только два союзника: её армия и флот». С ними, и только с ними, обручена Татьяна-Россия,  и они — главная опора российской государственности.

В «удачном» замужестве Татьяны содержится и иной, не менее важный, символ. Пушкин не только хорошо «пристроил» свою героиню, сделав её пусть не вполне счастливой, но весьма богатой и в высшей степени знатной. Ассоциируя образ Татьяны с милой его сердцу «простодушной» Россией, Пушкин верил и был убеждён в том, что наша Родина достойна самого высокого положения среди мировых держав. Именно в этом он видел конечный «берег» человеческого существования и свой личный «верный идеал».

Нам остаётся только не обмануться самим западными мишурными прелестями и не обмануть надежды нашего великого Пророка.

Александр Афанасьев