В самом начале шестидесятых я часто бывал в редакции журнала «Юность». Там работала моя знакомая, Лёля Киндзерская. А её мама, профессиональная стенографистка, время от времени перепечатывала мои стихи — чисто, красиво и без опечаток… Я начал «бегать по редакциям», и нужны были экземпляры.

Там, в «Юности», я познакомился с Наумом Коржавиным.

Он часто сидел в приёмной. Почему-то запомнилось при знакомстве: он угощал меня пирожками с мясом — неподалеку, на другой стороне Садового кольца, в высотном доме на Краснопресненской, был прекрасный гастроном, в котором их пекли.

Разговоры были ни о чём. Я тогда мало что знал о его жизни. По-моему, в год знакомства на День поэзии, который в очередной раз проводили в Москве, мы попали с ним в одну бригаду. Всё было как на производстве: бригадир — писатель Дмитрий Голубков, а команда странная, я бы сказал, разношёрстная — Сергей Поделков и Евгений Евтушенко, Наум Коржавин и Олег Богданов… Очень уж разные люди и поэты, всего человек двенадцать…

Место выступления нам досталось ответственное: клуб МИИТ, Московского института инженеров транспорта. Был он заполнен до отказа — аншлаг, три тысячи пронумерованных мест. А сколько стояло в проходах, сидело на ступеньках и болело за кулисами!

Но ничего особенного — в то время даже стадионы заполнялись любителями поэзии, не то что клуб! Слушатели не ошиблись, очевидно, — вечер получился, если так можно выразиться, лихой! Олег Богданов своим красивым голосом пел —  так читал стихи. Он объявил, что готов читать без конца, потому что привёз с собой — откуда он не уточнял — чемодан стихов. Чемодан присутствовал. Публика быстро разогрелась… Мы сидели на сцене и будто ожидали — а что ещё кто-то «выкинет»?

Евтушенко оставляли напоследок. Он действительно тогда был на вершине своей популярности, да и читал стихи артистически здорово…

Пока наша очередь не подошла, я протянул Коржавину его только что вышедшую книжку «Годы», первую, выстраданную, шестнадцатилетней выдержки и попросил написать мне что-нибудь в память о вечере. Наум долго держал её в руках, будто рассматривал как совершенно незнакомый предмет, он и правда был чудовищно близорук и носил очки с толстенными тяжёлыми линзами, потом раскрыл, склонился низко и:

«Мише Садовскому с искренней симпатией и самыми лучшими пожеланиями. Н. Коржавин 20.XII. 64 Москва Клуб МИИТ»

Можно было бы не приводить полностью автограф, но дальше будет понятно, почему я это сделал…

Вечер получился скандальный. Уже после сольного пения Богданова зашевелились какие-то ответственные товарищи за кулисами, что-то передавали Голубкову, на сцене нарастало напряжение, а зал всё больше и больше разогревался. Наконец, дошла очередь до Евтушенко, и он прочёл «Качку» — в зале буря… Это было очень смело по тем временам, и мы предчувствовали, что просто так это чтение власти не оставят… Да, потом мы узнали, что буквально через два дня разогнали всю редакцию телевидения, которая снимала вечер и выдала в эфир репортаж с выступлением Евтушенко… Зал был уже настолько разогрет, так ждал чего-то ещё эдакого, что когда подошла очередь Наума Коржавина, объявление его имени встретили, как говорится, бурными аплодисментами…

Наум встал, разлапистой походкой подошёл к микрофону и застыл. Зал на секунду успокоился и вдруг начал смеяться, нарочито громко хлопать, что-то выкрикивать… Может быть, внешний вид не понравился… Коржавин стоял у микрофона мешковато одетый, со вздутыми на брюках коленями, с толстенными очками на немного одутловатом лице — не «поэтический» вид, прямо сказать. Он держался рукой за стойку микрофона и молчал… То ли ждал тишины, то ли растерялся от такого приёма… Голубков пытался успокоить публику, делал знаки, чтобы Наум скорее начинал читать, но не тут-то было — зал разбушевался… Имя поэта большинству было незнакомо…

Казалось, это длится уже бесконечно, и вдруг… он отпустил стойку микрофона, повернулся и направился мимо нас, сидящих на сцене, за кулисы, бурча себе под нос что-то вроде: «Чёрт с вами! Не хотите — и не надо…»!

Непонятно, что было делать, но ясно главное — не допустить скандала. Интеллигентный, милейший Дима Голубков бросился следом за Коржавиным. Как уж он уговорил его вернуться — не знаю, но через две минуты они оба показались из-за кулис, пошли к микрофону — элегантный Голубков и мешковатый Коржавин… И будто ещё на ходу, с разгону в зал полетели первые строчки:

Старинная песня.

Ей тысяча лет:

Он любит её,

А она его — нет.

Зал мгновенно, резко замолчал, а поэт читал без выражения, как бы равнодушно, ровным голосом, и было непонятно, чем, каким образом он заворожил слушателей. Стихотворение довольно длинное, но ни единый шорох или звук не прерывали поэта, а потом… Да, это иначе, как буря, не назовёшь! Какой там регламент, по-моему, договаривались читать по три стихотворения, чтобы не затягивать вечер…

Коржавин читал «Дети в Освенциме». Зал взорвался, просто шквал… И ещё, ещё стихи, зал требовал, зал не отпускал, залу было наплевать на регламент. Наум пытался закончить выступление, уйти, кланялся… но зал был не умолим: ещё!

А когда зазвучало:

Ни трудом и ни доблестью

Не дорос я до всех.

Я работал в той области,

Где успех — не успех.

Где тоскуют неделями,

Коль теряется нить.

Где труды от безделия

Нелегко отличить…

Но куда же я сунулся?

Оглядеться пора!

Я в годах, а как в юности —

Ни кола, ни двора,

Ни защиты от подлости,

Лишь одно, как на грех:

Стаж работы в той области,

Где успех не успех…

Да, именно так звучала эта строчка: «Ни защиты от подлости…». В книжке было по-другому, автора заставили переделать, а здесь, на вечере перед этими людьми, которые понимают не только строчки, но и что за ними, и между строк: «Ни защиты от подлости!»

Да, зал понял, что это про них, про нас, про всех, что это за них говорит поэт, что он тот, кого им особенно не хватает. И нет никакой силы, которая оторвёт этого человека, этого поэта от них. Нет! Оказывается, они его ждали, может быть, сами того не осознавая, ждали давно, и эта встреча не может окончиться скоро…

И Коржавин читал! Его стихи стали их стихами! Эта не шлифованная, неутрированная манера чтения не отвлекала от смысла, а вовлекала в строфы, и они оставались в душе, я думаю, навсегда…

Он читал долго. Было душно, жарко. Очки сползали с переносицы, и Коржавин подталкивал их наверх как-то особенно — казалось, он пытается разглядеть, кто там перед ним, как-то странно, немного набок поворачивал голову, как и все близорукие люди…

Мне трудно припомнить похожее чтение, похожее единение поэта и зала. Даже на сверхпопулярных поэтических вечерах в Политехническом не часто такое бывало…

Думаю, что и Коржавину этот вечер запомнился, думаю, что он был очень и очень рад… Не спрашивал. Уже назавтра Москва обсуждала то, что было в клубе МИИТа. Слухи разлетаются быстро, а тут ещё история с телевидением…

Шестьдесят четвёртый был в каком-то смысле переломным… Наверху дрались за власть, в стране затягивали гайки… Скоро, очень скоро пришёл шестьдесят восьмой…

Мы встречались с Коржавиным редко, случайно… Потом я узнал, что он уехал жить в другую страну… До перестройки было ещё очень далеко, связь прервалась… На память осталась книжка с автографом, альманах «Тарусские страницы» с его стихами, замечательный спектакль в театре Станиславского «Однажды в двадцатом» с Евгением Леоновым в главной роли… и так, некоторые отголоски о жизни его за рубежом…

И вдруг авторский вечер Наума Коржавина в ЦДЛ…

Конечно, я пошёл. Вот и новая книга продаётся, «Время дано». Переполненный Малый зал… Почему не Большой? И он бы наполнился. Может, устроители боялись, что поэта забыли на родине?

Конечно, зал здесь был особенный… С места просили поэта почитать то стихотворение, другое, а когда автор запинался, поскольку читал по памяти — глаза подводили — когда он забывал слово или строчку, ему подсказывали слушатели! Замечательный, доброжелательный, понимающий зал! И время наших надежд и попыток стать другими, свободными — 1994-й стоял год на дворе…

Наум читал, а я вспоминал тот вечер в МИИТе и не сравнивал, нет, но с сожалением думал, как раскидала жизнь людей, действительно, «иных уж нет, а те далече»…

— Мы на «ты» или на «вы»? — спросил я Наума, когда вечер закончился. Он будто не расслышал моего вопроса… Было шумно, тесно в этом крохотном зальчике. — Как ты там живёшь?

— Живу пенсионером, — довольно грустно ответил Коржавин.

— А университет, лекции… ты же преподавал там?

— А… — он махнул рукой, — пенсионером… А здесь… Сюда приезжаешь… — он прервал меня — побыть поэтом!

— А помнишь вечер в МИИТе? — он задумался, и мне показалось, что это всё так далеко уже от него, а может, полузабыто. Я протянул ему книгу… Он посмотрел на меня, глаза за стёклами очков были огромными… не разберёшь, что в них: радость, грусть, слёзы, ностальгия… Он подписывал долго, ясно было, что и с очками видит плохо. И буквы получились крупные, на весь титул:

«Мише Садовскому с благодарностью за память. Н. Коржавин 11 апреля 1994 Москва ЦДЛ»

Два дорогих автографа с промежутком в тридцать лет!

Михаил Садовский