Искатель истины

Повесть-размышление вслух, в новеллах

Это ещё один повод вдуматься в судьбу художника, вглядеться в его незабываемые полотна. Каждый портрет кисти Серова с такой точностью высвечивает личность его модели, что в нём можно увидеть прошлое, поразиться настоящему и даже предвидеть будущее. Недаром современники даже опасались Серову позировать.

«Портрет Серова» — этим сказано всё! — вот мнение современников: мастеру удавалось найти такие штрихи, детали, черты, которые обычно ускользают от поверхностного взгляда, но неизменно видимы глазу проницательного художника, и передавал он их с поражающей точностью и определённостью.

Вся жизнь Серова — поиски правды, истины. Вспоминаются слова К. Коровина: «Может быть, в нём жил не столько художник, как ни велик он был, — сколько искатель истины».

…Чем больше я смотрю на произведения Серова, тем больше убеждаюсь, что прямота и честность, серьёзность и искренность были главными особенностями Серова как художника: он никогда не лгал ни себе, ни другим — и в жизни, и в искусстве. Не оттого ли его полотна производят впечатление какого-то волшебного раскрытия человеческой души? «Источник строгой, чистой правды жил в душе этого мастера, правдиво и чисто было его творчество. Серовская художественная правда глубже внешней, кажущейся. Он был наделён даром видеть и в людях, и в природе те скрытые характерные черты, которые одни делают правдивую в внутреннем смысле картину» (Ф. Комиссаржевский).

«Серов — наша гордость, наша слава, первый художник-живописец, один из лучших мастеров наших дней. Серова никогда не забудет Россия до тех пор, пока в нашей стране будет жив хотя один художник» (Нилус). И просто любитель живописи, скромно добавлю я.

…Медленно иду по залу.

Мимо «Грозного» Виктора Михайловича Васнецова, его «Алёнушки», мимо картонов с росписями для Владимирского собора в Киеве, у-ух!

Рерихи, отец, сын, — их немного, — но всё равно любопытно увидеть оригиналы, побывать на высотах духа и мысли великих искусников, лицезреть-изведать их Бога-Человека.

В памяти всплывают строки из древней поэзии:

Если вы хотите Бога увидеть глаза в глаза —

С зеркала души смахните муть смиренья, пыль молвы.

Тогда, Руми подобно, истиною озаряясь,

В зеркало себя узрите: ведь всевышний — это вы.

И всё же…

Простите, но, как ни крути, значительней и важнее для меня являются произведения Валентина Александровича Серова. Замер… Вот они — «Верушка Мамонтова», «Девочка с персиками», «Маша Симонович», «Девушка, освещённая солнцем». А там, дальше, портреты Коровина, Морозова, Юсуповой, Шаляпина. Сотни раз мы, заскорузлые провинциалы, видели их репродукции в альбомах, книгах, и вот, наконец, оригиналы! — живопись, графика, и самые-самые известные, и те, которые не выставлялись в советское время, всего около трёхсот работ.

Это случилось, «упало с неба» в девяностом, когда, помните? — стране вообще ни до чего не было дела. Но добрые люди смогли-таки разместить экспозицию к 125-летию со дня рождения Серова, пусть не в Третьяковке, рядом — в Инженерном корпусе. Там, за окнами выставки, великая страна шумно, пьяно улетала в счастливое, прекрасное наверняка, далёко… Походил, успокоился (ну их! — суетные кривлянья) и начал неторопливо разглядывать-разгадывать, сравнивать, вспоминать, анализировать. Хм, и так до сих пор, уж четверть века.

Неразрешимая загадка

Л. Андреев признавался: «Я не сумел бы описать Серова. Описал бы Горького, Шаляпина, любого писателя — Серов невыполним для беллетристического задания! Весь он был для меня неразрешимой загадкой, неразъяснённой и влекущей к себе. Я чувствовал в нём тайну и не находил слов, чтобы разгадать эту тайну». — О какой тайне говорил писатель? Понятно, речь идёт о тайне творчества, о серовских произведениях. В чём же их тайна? Как мне захотелось её разгадать!

Не подумайте, ради бога, что я воображаю себя умнее Л. Андреева и сумею-таки найти те слова, которые он не находил. Но почему бы не попробовать, не высказать догадки, предположения? Ежели меня занесёт, вы скажете мне об этом, а когда буду приближаться к истине (ну не смейтесь… как бы приближаться!) и что-то станет более ясным, вместе порадуемся.

А портрет был замечателен!

Этой женщине я благодарен за всё, если можно так выразиться по прошествии более века с той давности: за то, что она была дружна с Серовым, позировала ему, вспоминала его, без сомненья, любила его как двоюродного брата, уважала как великого художника.

Разглядываю её: очаровательная молодая барышня с милым русским личиком, огромными доверчивыми глазами, смотрит прямо на зрителя. Неудивительно, что Серов решил написать портрет этой девушки: он восхищался её красотой, умом, добротой. Как сложилась её судьба?

Знаете, она прожила долгую жизнь. Вместе с мужем оказалась вдали от России, во Франции, пережила годы фашистского нашествия, разлуку с родными. Даже в старости её узнавали — по портрету, да-да! — тому самому знаменитому серовскому портрету — «Девушка, освещённая солнцем». Ведь на нём изображена она, Мария Яковлевна Симонович.

…Судьба с детства свела Валентина Серова с семьёй Симонович, с сёстрами Ниной, Марией, Надеждой и Аделаидой (Лялей). Он бесконечно любил их, часто рисовал.

Однажды Маша и Надя самозабвенно играли на фортепьяно в четыре руки. Увлеклись и не заметили, как братик Антоша-Валентоша подкрался сзади и связал их длинные косы. Ох и посмеялся Антон, когда сёстры попробовали встать!

Ближе всех сестёр была к Серову Маша: почти одногодки, они дружили, переписывались. Мать Серова, когда возникали трудности в отношениях с сыном, просила именно Машу поговорить с Антошей («Помоги ему выбраться из невольной хандры, поговори с Тошей»).

Летом 1888 г. Серов снова приехал в Домотканово, тверскую усадьбу своего друга В. Д. Дервиза, где отдыхали и сёстры Симонович.

 «Однажды Серов искал себе работу и предложил мне позировать, — вспоминала Мария Яковлевна в 1937 году. — После долгих поисков в саду, наконец, остановились под деревом, где солнце скользило по лицу через листву. Задача была трудная и интересная для художника — добиться сходства и вместе с тем игры солнца на лице. Помнится, Серов взял полотно, на котором было уже что-то начато, не то чей-то заброшенный портрет, не то какой-то пейзаж, перевернув его вниз головой, другого полотна под рукой не оказалось.

— Тут будем писать, — сказал он.

Сеансы происходили по утрам и после обеда — по целым дням, я с удовольствием позировала знаменитому художнику, каким мы его тогда считали, правда, ещё не признанному в обществе, но давно уже признанному у нас в семье. Мы работали запоем, оба одинаково увлекаясь, он — удачным писанием, я — важностью своего назначения.

— Писаться! — раздавался его голос в саду, откуда он меня звал. Усаживая с наибольшей точностью на скамье под деревом, он руководил мною в постановке головы, никогда ничего не произнося, а только показывая рукой в воздухе. Вообще, он никогда ничего не говорил. Мы оба чувствовали, что разговор или даже произнесённое какое-нибудь слово уже не только меняет выражение лица, но перемещает его в пространстве и выбивает нас обоих из того созидательного настроения».

Серов работал увлечённо, хотел уловить и запечатлеть характер модели, настроение: и трепет листвы, и перебегающие по лицу и фигуре девушки солнечные пятна, блики, и сам прозрачный воздух. Однажды Маша не смогла позировать, когда Серов работал над портретом. Мимо пробегала Аделаида — Серов окликнул её: «Ляля, посиди в тени». — Она весело села на Машино место, он начал писать. Но у Ляли был тогда флюс, тень получалась неверная, и Антоша прогнал её. Думаю, не из-за флюса скорее, а из-за её слишком уж весёлого настроения.

…«Дорожка в саду, где мы устроились, — продолжает свой рассказ Мария Яковлевна, — вела к усадьбе, и многие посетители, направляясь к дому, останавливались, смотрели, иногда высказывали своё мнение о сходстве. Серов всегда выслушивал всё, что ему говорили о его живописи, подвергал высказанное мнение строгому анализу, иногда ограничиваясь одной улыбкой, или посылая острое словцо в адрес удаляющегося критика. Часто такие посетители жестоко действовали на него, и он говорил с унынием: «Ведь вот, поди же, знаю, что он ничего не смыслит в живописи, а умеет сказать, что хоть бросай всё, всю охоту к работе отобьёт!» Он не боялся ни соскоблить, ни стереть ту свою живопись, которая его не удовлетворила, и тогда часть лица и рук шла насмарку: он терпеливо и упорно доискивался своего живописного идеала».

Шли дни, месяцы — Серов продолжал работать почти без перерыва, сеансы откладывались только из-за плохой погоды. В эти ненастные дни он писал пруд в Домотканове, а Маша, добрая душа, стояла рядом и отгоняла комаров, которых было великое множество у пруда, они, сволочи, не давали художнику работать.

Три месяца усердствовал Серов над картиной. И, наверное, ещё бы продолжал, но Маше пора было ехать в Петербург, в школу Штиглица, где она занималась скульптурой. Серов на прощание подарил своей натурщице три рубля, больше не мог (увы, его всю жизнь мучило безденежье!). Но Маше и эти деньги пригодились.

Валентину Александровичу всё казалось, что работа над портретом не окончена, что нужно ещё что-то дописать, исправить. А портрет был замечателен! Таким очарованием юности, красоты, чистоты душевной веяло от лица Маши, столько ожидания счастья было в её глазах! Что предстоит ей в жизни, будет ли она счастливой? Почему-то очень хочется, чтобы судьба её сложилась хорошо, чтобы ей всегда светило солнце, ласкали лучи, вот как на портрете.

Он впервые выставлен Серовым на 8-й периодической выставке Московского общества любителей художеств в 1888 году. Говорили, П. М. Третьяков долго, словно в забытьи, стоял перед серовским полотном… И приобрёл его ещё до открытия выставки. «Дивная вещь, одна из лучших во всей Третьяковской галерее. До такой степени совершенна, так свежа, нова», — восхищался «Девушкой, освещённой солнцем» И. Грабарь.

Были и оценки странные: художник пренебрегает «формой рук, торса, через что выходит у него портрет полнолицей девушки — с короткими и сухими руками, не имеющими ни округлости, а также ни мяса, ни кости» — таким было мнение одного критика, чья фамилия сейчас вряд ли кому интересна.

Другой (В. Е. Маковский) изволил шутить: «Кто это стал прививать к галерее Павла Михайловича сифилис? Как это можно назвать иначе появление в его галерее такой, с позволения сказать, картины, как портрет девицы, освещённой солнцем? Это же не живопись! И кто это за любитель нашёлся прививать эту болезнь Павлу Михайловичу?!»

«Портрет представляет смелую попытку художника перенести на полотно все разнообразные рефлексы и тона, падающие на фигуру девушки при солнечном освещении леса, — пробует разобраться в своём впечатлении от серовской работы третий критик, — этого хроматического эффекта и добивался художник, оставляя в стороне самую фигуру; впечатление получается оригинальное, непривычное, но мы всё-таки чувствуем, чего добивался художник».

Время, неумолимое время показало, что создание Серова — одно из лучших явлений в русском искусстве! Понимал ли это сам художник? Думаю, да. Незадолго до кончины он сказал о своей картине: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уже не вышло: тут весь выдохся». — Серов здесь слишком самокритичен: он создал ещё немало шедевров.

И всё же «Девушка, освещённая солнцем» стоит на особом месте в истории русского искусства! Мне кажется, именно в этом портрете проявилось то, что станет главным в эстетике Серова, — его идеал прекрасного: гармония душевной и телесной красоты, естественность, доброта человека. Они и рождали в художнике светлые поэтические чувства, радость, душевную приподнятость, которые передаются зрителю и очаровывают его, делая навсегда серовским пленником.

…В одном из писем сестре Нине Мария Яковлевна рассказала такой случай.

Как-то пришёл к ним знакомый, инженер, тоже русский, стал играть в шахматы с Соломоном Константиновичем, мужем Марии Яковлевны. Гость всё время поглядывал на русский календарь, висевший на стене. На нём была помещена серовская «Девушка, освещённая солнцем».

Придя во второй раз, сосед спросил:

— Мне это напоминает тот портрет, который я тридцать лет тому назад видел в Москве. Чей это портрет?

— Моей жены Марии Яковлевны, — ответил Соломон Константинович.

Гость крайне удивился.

— Я очень изменилась? — спросила Мария Яковлевна.

Их соотечественник ответил:

— Глаза те же. — После этих слов он весомо погрустнел.

Представляете… Оказывается, женщина на этом портрете была его первой любовью. Он ходил чуть ли не каждый день в Третьяковку, любовался серовской «Девушкой». И вот теперь, в далёкой Франции, в деревне, вдруг встретил ту, которую любил, любил безумно, безотчётно!

Уходя, он сказал:

— Я… я… — Собрался с духом: — Благодарю, благодарю вас за глаза!

Марии Яковлевне было тогда 72 года.

Поиски «нечто»

Критик Голушев как-то сказал Серову:

— Я свой портрет вам, пожалуй бы, не заказал.

Серов засмеялся и спросил:

— Почему?

— Да вы, пожалуй, сделали бы такое открытие в моей фигуре, до которого я и сам не доходил, и показали бы меня с такой стороны, что мне после этого и показываться в публику было совестно.

— Да-с… что ж делать? — ответил Серов. — Меня ужасно интересует это нечто, глубоко запрятанное в человеке.

Поиск этого «нечто», глубоко запрятанного в человеке, в природе, обществе, — это и был поиск истины, сущности, и к этому всю жизнь стремился В. А. Серов.

Ненаглядный Мика

Однажды Валентин Александрович пришёл в гости к М. А. Морозову, миллионеру, крупнейшему московскому коллекционеру. Во время их беседы в комнату шумно вбежал сын Михаила Абрамовича Мика, прелестный игривый мальчуган. Он так доверчиво подошёл к Серову, так трогательно, пристально вглядываясь в глаза, говорил с ним, что Серов воскликнул:

— Я напишу Мику!

В следующий раз, к приезду Серова, в гостиной поставили детское креслице, Мика уселся в него, Серов расположился рядом и начал писать. Работал и вспоминал-рассказывал малышу сказки: про Бову-королевича, Илью Муромца, Руслана и Людмилу. Мика слушал, широко раскрыв чудные глазки, и сам начинал пересказывать дяде-художнику то, что слышал от няни, от папа и мама. Потом они смеялись друг над другом, потешаясь, отдыхая, Мика нарезал пару кругов по большому залу, затем вновь принимались за работу.

Кажется, портрет получился, считал Серов. Супруги Морозовы не могли налюбоваться на своего ненаглядного Мику!

Мика Морозов, Михаил Михайлович Морозов, стал крупнейшим советским театральным деятелем, шекспироведом, профессором.

«Мой несравненный друг»

Не будь Фёдора Ивановича Шаляпина, многие будущие знаменитые певцы вовсе бы не увлеклись пением. Шаляпин многим открыл глаза на красоту русской музыки, народной песни. Нам дорога каждая мысль, слово, грамзапись Шаляпина. Каждая его фотография, его портреты.

Многие художники писали великого артиста: Репин, К. Коровин, Кустодиев, Головин, А. Исупов и др. Писал Шаляпина и Серов…

Однажды Серов с товарищем ехал на извозчике. Вдруг загремел на всю улицу такой знакомый красавец-бас: «Анто-о-он!» — Не узнать его было невозможно! Но Серов не обернулся, не откликнулся. С тоскою сжавшись, проехал мимо.

Только через несколько минут проговорил тихо, с болью: «Шаляпин». Он порвал с ним, резко, непримиримо, хотя любил… любил и обожал как человека, артиста.

…Они познакомились в 1897 году в Мамонтовском театре. Шаляпин увидел замечательные серовские декорации, костюмы к спетаклям. Увлёкся серовской манерой метко схватывать куски жизни, небольшим количеством слов и двумя-тремя жестами дать точное и полное понятие о человеке, форме и содержании произведения искусства.

Обратил внимание на молодого певца и Серов. Прослушав в его исполнении какую-нибудь партию, арию, он спрашивал: «Ты понимаешь, что поёшь?» — Это заставляло Шаляпина думать о характере роли, о её сценической интерпретации. Он старался и в жизни, и на сцене быть выразительным, пластичным, как Серов: так Шаляпин проходил школу вокального и сценического искусства. И вскоре он становится выдающимся артистом, певцом, покорявшим зрителей и красотой голоса, и сценическим мастерством. И роль Серова в этом весьма велика.

Серов и Шаляпин были очень дружны.

«Мой несравненный друг» — называл художника певец, вспоминал, как часто он и Серов блуждали по невысоким заснеженным московским улицам, часами беседовали о театре, живописи: «Сколько было пережито мною хорошего в обществе Серова!»

«Дорогой Антось — пишет артист, вернувшись с гастролей. — Сделай нерукотворное счастье — прибудь ко мне. Очень соскучился по тебе». — И художник мчался к другу, чтобы послушать его пение, поговорить по душам.

«Валентин Серов казался суровым, угрюмым и молчаливым. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать с людьми, — вспоминал Шаляпин. — Да, пожалуй, с виду он такой. Но посмотрели бы вы этого удивительного «сухого» человека, когда он с Константином Коровиным и со мною в деревне отправлялся на рыбную ловлю: какой это сердечный весельчак и как значительно-остроумно каждое его замечание». Таким Серова знали только самые дорогие ему люди.

Валентин Александрович любил писать Шаляпина: сохранилось двадцать работ-портретов, зарисовки, эскизы костюмов и грима для Шаляпина в роли Олоферна и Варяжского гостя. Среди них лучший — портрет Шаляпина, выполненный углём в 1905 г.

Дочь певца И. Ф. Шаляпина вспоминает: «В большом зале, где стоял рояль и где работал отец, Валентин Александрович Серов написал его портрет углём. В этом портрете Серов замечательно передал непосредственность и русскую широту Шаляпина. Отец охотно позировал Валентину Александровичу, а в перерывах, когда они отдыхали, моя мать угощала их чаем».

…Вот он, этот портрет! Мимо него не пройдёшь равнодушно: это выдающееся произведение русского искусства! Шаляпин изображён во весь рост, он полон вдохновения, сил, энергии, он словно поёт громовую «Дубинушку». Прав был Фёдор Иванович: каждый серовский «портрет — почти биография». И в шаляпинском портрете можно прочитать всю его жизнь.

Шаляпин — человек из народа, такого же могучего, сильного, талантливого. Много досталось ему, походил он по жизни своими ногами, видел трудную жизнь людей, «тяжёлая лапа жизни поцарапала ему шкуру» (Горький). На этого с виду грубоватого, неприступного, много повидавшего человека «откуда-то сверху пролилось дивное дарование» (Голоушев), и талант этот не дал ему пропасть, затеряться. Он «вышел в люди», он высоко поднялся, завоевал вершины искусства.

Портрет Шаляпина был впервые выставлен Серовым в 1906 году на выставках «Союза русских художников» в Москве и «Мира искусства» в Петербурге. Портрет был принят публикой и прессой восторженно!

«Великолепный Шаляпин Серова, ещё раз доказывающий всю мощь художника-портретиста, подчеркнувшего во всей фигуре артиста черты гениальной характеристики таланта-самородка», — писал один критик.

«Изображённый Серовым Ф. И. Шаляпин стоит как живой. Рисунок безукоризнен. Сходство поразительное», — восхищается другой.

Третий считает: «Серов дал в портрете то, что дало возможность Шаляпину сделаться великим художником — душу, большую душу большого артиста».

Ещё одно интересное мнение: «Высокий, с выправкой денди, как будто бы с десятого поколения привыкший носить фрак — Шаляпин ни в ком из непосвящённых не вызвал бы сомнения в высокой аристократичности своего происхождения. Есть какая-то аристократическая тайна в этой способности соборного певчего из крестьян превратиться в европейца».

…И вдруг меж Шаляпиным и Серовым произошёл разрыв.

В 1911 году артист стал невольным участником верноподданнической демонстрации хора Мариинского театра во время представления оперы «Борис Годунов», на котором присутствовал Николай II. Хористы встали на колени и запели гимн «Боже, царя храни». Вынужден был присесть и Шаляпин, чтобы не торчать колом (при его-то росте!) на сцене. Газеты живо раздули скандал: вот, мол, Шаляпин, — во главе хора, — стоял на коленях, пел.

Бескомпромиссный Серов жестоко осудил своего друга за коленопреклонение, написал ему письмо, скорбно сетовал: «Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы». Подобный же упрёк содержится и в послании Горького: «Если бы ты мог понять, как горько и позорно представить тебя, гения! — на коленях перед мерзавцем».

А ведь и это, и это событие предвидел, предсказал Серов в своём портрете Шаляпина!

 Я снова и снова смотрю на него. Да, талантлив, могуч, красив. И в то же время есть в нём (особенно в лице) что-то двойственное, чувствуется многовековая смиренность народа, стеснительность, что ли… долготерпимость, привычка к безмолвию («народ безмолвствует» Пушкина).

Мне кажется, Серов предсказал всю трагическую жизнь Шаляпина: предстоящее в недалёком будущем расставание с родиной, блуждание по далёким странам, шумную славу, известность, богатство, неизлечимую болезнь, страстное желание вернуться в Россию, смерть на чужбине… Ошибаюсь?

Прекратились встречи Серова и Шаляпина, переписка. Напрасно Шаляпин искал возможность объясниться — Серов избегал его. Помирились ли они?

И. Ф. Шаляпина, дочь певца, утверждает, что да. Но доказательств нет. А вскоре Серова не стало. «Как ужасно огорчила меня смерть Валентина Александровича Серова, — с тоской пишет Фёдор Иванович дочери. — Какой чудный это был человек, удивительный художник».

Согласимся с критиком: «В истории русского портрета серовский портрет Шаляпина всегда будет знаменовать расцвет искусства, а образ Шаляпина сохранится на вечные времена».

Хотя сам Серов был недоволен портретом: «Это только часть Шаляпина, а я задумал дать его всего!» (Свидетельство Грабаря.) Собирался писать портрет Шаляпина заново. Не успел.

Кстати, был один нюансик на радость злорадствующим критикам…

«Волшебная ошибка»

Одному приятелю Валентин Александрович то ли в шутку, то ли всерьёз советовал: в картине надо обязательно «что-то подчеркнуть, что-то выбросить, не договорить, а где-то ошибиться: без ошибки — такая пакость, что глядеть тошно».

Придирчивые критики не раз указывали на ошибку Серова в портрете Шаляпина: у него слишком длинная правая нога! Серов, конечно, видел это, но переписывать не стал: «волшебная ошибка» (Мейерхольд) подчеркнула монументальность, могучесть Шаляпина! …Несмотря ни на что, лучшего, любимого друга Валентина Александровича.

Предчувствие трагедии

…Он был очень богат, миллионер. Совладелец известной тверской мануфактуры. Скуп, любил деньги, драл копеечку со своих рабочих, как дерут лыко с дерева, — нещадно. На улучшение условий жизни трудяг не желал тратиться вовсе, был против строительства новых общежитий, возражал против театра, чайной для рабочих, отказывал в грошовых пособиях. Не раз на его мануфактуре происходили волнения, жестоко подавленные войсками. Когда он проезжал в экипаже по Твери, вслед ему неслось: «Кровопийца! Смотри, подавишься нашей кровью!»

Он был транжира и мот. На званые обеды и ужины, на «лукулловы пиры» в ресторанах деньги валил без счёта. Однажды проиграл в карты в Английском клубе табачному фабриканту Бостанжогло более двух миллионов рублей. Переживал, мучался? Ничуть. Уехал домой, выспался хорошенько, утром встал и поскакал по своим делам, к вечеру намереваясь отыграться.

Любил поесть и выпить. Обедал по-русски, с размахом, с цыганами, песнями — половые бегали как ошпаренные, меняя посуду, блюда, вина. Любил посмеяться, подурачиться. Его грубоватые, смачные шутки об актрисах столичных театров широко ходили по Москве.

Журналист, сотрудничал в газетах и журналах (псевдоним Михаил Юрьев или М.Ю.). Критик — озорник, ругатель. От него доставалось правительству, земству, людям искусства.

Так он «долбил» Серова (в передаче художника Переплетчикова): «Вот, например, Серов. Разве его первые портреты можно сравнивать с последними? Разве он написал что-нибудь лучше «Верушки Мамонтовой»? А почему? Теперь он известность, он боится написать скверно, эта боязнь сковывает его». — Лихой автор не стеснялся и чужие мысли выдавать за свои, что-то от кого-то краем уха услышит и шпарит: «Если повесить со старыми мастерами Сомова, Бенуа или Серова, то едва ли эти художники выдержат».

По образованию историк, он был приват-доцентом Московского университета, автором монографии «Карл V и его время», «Спорные вопросы в западноевропейской исторической науке». Его роман «В потёмках» по решению комитета министров приговорён к уничтожению.

Страстный коллекционер: увлекался русской и французской живописью новейшего времени. «Относился к своей задаче коллекционера с большой любовью и тонким чутьём» (С. Дягилев). В его коллекции было 83 произведения, в том числе полотна В. М. и А. М. Васнецовых, Врубеля, Головина, К. и С. Коровиных, Левитана, Сурикова, Серова. Из французских живописцев — Ван Гог, Гоген, Дега, Э. Мане, К. Моне, Ренуар, Тулуз-Лотрек (коллекция была впоследствии подарена его женой Третьяковке). Он любил заниматься общественными делами, слыл за честнейшего человека, даже был назначен казначеем Московской консерватории. Догадались?

…Михаил Абрамович Морозов стоял перед Серовым в 1902 году, стоял в одной из комнат своего особняка, и Валентин Александрович писал его портрет. Знал ли всё Серов о Морозове? Наверное, знал. А о чём не знал, догадывался: интуиция у него была незаурядная.

Они были знакомы уже десять лет после той выставки, где экспонировалась картина Серова «Осень. Домотканово». Михаил Абрамович тогда всех коллекционеров опередил, прилетел прямо домой к Серову, уговорил его продать картину, деньги немалые дал. И Серов уступил, хотя картина эта была дорога ему: изобразил он скошенное поле, дальний лес, одинокую женскую фигуру. Писал в милом его сердцу Домотканово, где писал «Девушку, освещённую солнцем», «Заросший пруд», портрет жены «Лето», Надю и Лялю Симонович, своего друга В. Д. Дервиза, хозяина домоткановского дома.

Серов и Морозов часто встречались — на выставках, в театре, не раз обедали вместе. Морозов очень уважительно относился к художнику. Предложил написать свой портрет. Мастер согласился. Но прошло ещё несколько месяцев, прежде чем он стал работать над портретом. Он приходил к Морозовым, обедал, ужинал у них. Ходил по комнатам, разглядывал коллекцию картин хозяина. Иногда в беседе с ним доставал блокнот, делал наброски. Уже и Маргарита Кирилловна, жена Морозова, удивляться начала: «Ходит и ходит, чай пьёт, а работать не работает».

В один день, после сытного обеда, Михаил Абрамович повёл гостя в свою галерею, рассказывал где, у кого и за сколько купил ту или иную картину. Был он в сюртуке, с трудом застёгивавшемся на животе, сверкали его глаза за стёклами пенсне — любил миллионер поговорить об искусстве, о художниках, покритиковать тех, похвалить других.

— Вот так и буду вас писать, — вдруг сказал Серов. Быстро набросал рисунок на листке: Морозов, широко расставив ноги, стоит, крепкий, кряжистый, полный энергии.

Разглядываю огромный портрет Морозова.

Он во всём великолепии своего могущества, властолюбия, жизнелюбия. От него так и пышет здоровьем, силой, умом. Серов написал Морозова во весь рост, он глядит на зрителя сверху, он словно говорит: «Ну, кто меня сильнее, богаче? Кто меня удержит в моих делах, желаниях? Знаю, никто!» — Стоит крепко, как могучее дерево, словно врастая в землю. Вот он, хозяин жизни, владелец фабрик, заводов, картин, преизряднейшего капитала!

У него голова мыслителя, учёного. Умные, проницательные, всё понимающие глаза за стёклышками пенсне, сократовский лоб, бородка и усы под Чехова. И громадное, мощное туловище Гаргантюа! Из сопоставления — чрезмерно большое туловище и небольшая голова — возникает впечатление противоречивости, неестественности всего облика Морозова, ощущение, точнее, предчувствие чего-то страшного. Оно усиливается контрастом с изящной статуэткой, стоящей на полке за спиной Морозова.

И ещё, заметьте, портрет написан в тёмных тонах (сюртук, брюки, туфли, пол, стены). Лишь белым пятном выделяются некоторые детали. Этот чёрный цвет как будто нагнетает трагедию, которая вот-вот произойдёт.

Портрет М. А. Морозова вызвал разноречивые отзывы: кому-то он нравился, кто-то смеялся над ним, говоря, что Серов изобразил «чудовище», «монстра», «современного Молоха», не пощадил модели, написал чересчур правдиво, окарикатурил её. Писали о «кругленьком, весёленьком, красненьком, бодреньком Морозове» (Стасов) — и только. Морозов заплатил за портрет тысячу рублей. Мог бы и больше. Ну да он не привык со своими церемониться.

Когда друзья спрашивали об этом портрете самого Серова, он молчал, замыкался в себе. Будто что-то его беспокоило, грызло. Что же? Через год М. А. Морозов умер.

Разорванная акварель

Одна из лучших, пожалуй, самая «личная», взволнованная работа Серова — «Портрет Г. Л. Гиршман»!

Красивая, изящная женщина повернулась лицом к зрителю, вся она — молодость, очарование, воплощённая женственность. Изумителен цвет картины — серые, коричневые, красноватые тона играют-переливаются. Стройность фигуры модели подчёркивают флаконы на туалетном столике, изогнутые формы рамы зеркала.

Чего только не говорили критики об этом произведении, об изображённой женщине: «красавица-кокетка», «красавица в золотой клетке», «аристократка, лишённая души и внутреннего богатства», «картина Серова сатирически обрисовывает правящий класс». И всё невпопад!

Генриетта Леопольдовна Гиршман была необыкновенной женщиной.

Её называли первой красавицей Петербурга и Москвы. Ею восхищались Горький, Брюсов, Шаляпин, Станиславский, Качалов, Добужинский, Сомов. «Замечательно милая женщина Генриетта Леопольдовна; чем больше её видишь, тем больше её ценишь; простая, правдивая, доброжелательная, не гордая, — восхищался Гиршман художник К. А. Сомов. — При её красоте совсем не занята собой, никогда о себе не говорит. Но, по-моему, она несчастлива».

К. С. Станиславский написал в альбом Генриетте Леопольдовне: «Ваша роль в русском искусстве значительна. Для того чтобы процветало искусство, нужны не только художники, но и меценаты. Вы с мужем взяли на себя эту трудную роль и несли её много лет, талантливо и умно. Спасибо вам обоим. История скажет о Вас то, чего не сумели сказать современники. Пусть сознание исполненного красивого дела облегчает Вам посланное всем нам испытание. Душевно преданный и любящий Вас К. Станиславский».

В. И. Качалов в честь Генриетты Леопольдовны «разразился» стихами:

Вам, Генриетта, милый наш КАЭС

О «меценатской» Вашей пишет роли…

А я, давно влюблённый в Вас балбес,

Прошу любить меня легко, без боли,

Как буду радостно любить я Вас,

Пока не стукнет мой последний час.

(КАЭС — так актёры называли К. С. Станиславского.)

В 1904 году супруги Гиршман познакомились с В. А. Серовым.

Муж Генриетты Леопольдовны заказал художнику портрет жены. Серов в первый раз пришёл в дом супругов Гиршман, недалеко от Красных ворот. «Я была очень молода, застенчива, разговор был общего характера, касался живописи, искусства, художественных интересов, — вспоминала Генриетта Леопольдовна. — Валентин Александрович зарисовывал, приглядывался, и я стала к нему привыкать».

Серову очень понравилась эта умная, образованная, простая и скромная женщина, симпатичная, без замашек богатых выскочек, и он приходил к новым знакомым почти каждый день. В одну из встреч Генриетта Леопольдовна рассказала о себе. Родилась она в Петербурге. Мать её была пианисткой, отец — торговец, человек большой культуры. В их доме бывали скрипач Ауэр, виолончелист Вержбилович, певец Каминский. Родители собирали картины русских художников. Генриетта Леопольдовна училась игре на фортепьяно, пению, языкам, готовилась стать оперной певицей. Увлекалась живописью и занималась в студии О. Э. Браза.

В 1903 году она вышла замуж за Владимира Осиповича Гиршмана. Старше её на 18 лет, он слыл интереснейшим человеком: его отличала редкая любовь ко всем видам искусства — к живописи, ремёслам, старине. Он собрал уникальную коллекцию произведений русских художников, старинной мебели, ковров, серебра, стекла, табакерок. На неё были потрачены огромные деньги. Владимир Осипович составил прекрасную библиотеку, знал несколько языков, очень много читал.

Жену свою Владимир Осипович любил нежной, преданной любовью, предоставил ей возможность совершенствоваться в искусстве, и после замужества Генриетта Леопольдовна продолжала учиться живописи (у Архипова и Юнга), игре на фортепьяно (у композитора А. Н. Корещенко), пению (у А. И. Книппер, профессора Московской консерватории).

…Работа над портретом Генриетты Леопольдовны затянулась на год: у неё родилась дочь, ей пришлось прервать позирование. Этим портретом Серов не был доволен.

Закончив портрет в рисунке, он стал переводить его на холст, а картон с акварелью порвал и бросил в незажжённый камин. Рисунок очень нравился Генриетте Леопольдовне, и когда Серов ушёл, Владимир Осипович достал куски картона, спрятал их. Позже, в Париже, он отдал акварель в реставрацию. Восстановленный серовский портрет Генриетты Леопольдовны висел в дальней комнате гиршмановского дома, его никому не показывали, не давали на выставки.

Дружба художника с этими славными людьми крепла. Летом он приезжал в их имение, «был очаровательным гостем», любил продолжительные прогулки, катанье на лодках и на тройках, езду верхом, стрельбу в цель (в этом Генриетта Леопольдовна составляла ему конкуренцию).

Серов начал работать над другим портретом Генриетты. Он видел, как расцвела, похорошела она, стала увереннее в себе. Проявились её творческие интересы: она сближается с московскими музыкальными кругами, с художественным театром, помогает мужу в покупке картин; совместно с С. П. Дягилевым Гиршманы организуют выставку произведений русских художников в Париже. В 1906 году Гиршманы были избраны почётными пожизненными членами парижского Салона.

Серов пишет Генриетту Леопольдовну на фоне зеркала, у туалетного столика, в чёрном платье с белым горностаем на плечах. И себя изобразил — его фигура видна в зеркале, он словно приобщается к духовной жизни этой прекрасной женщины. Впервые портрет был экспонирован на выставке «Союза русских художников» в 1907 году, отзывы были самые разные.

«Портрет поразителен по живописи» (Мейстер). «Целое событие в художественном мире этот портрет… здесь столько свежести, столько мощи! Такие блещущие краски!» (Брешко-Брешковский). «Всё виртуозно, начиная от схематичной цветовой гаммы до малейших деталей. Здесь искусство высокой техничности» (Милиоти). «Портрет не принадлежит к числу удачных серовских портретов… Он (Серов) так нехорошо написал лицо, что кажется, будто с освещённой левой щеки и верхней губы только что сбрита прекрасная борода и усы» (Кравченко). Некий критик возмущался, что модель стоит в позе «еврейского танцора», другой не заметил ничего хорошего в картине, только «прелестный красноватый флакон на туалете». Эти отзывы доходили до Генриетты Леопольдовны, она лишь пожимала плечами, посмеивалась над своей «бритостью», очень любила свой портрет.

В 1910 году её постигло большое горе — умерла дочь. Несчастье потрясло бедную женщину, она потеряла голос. Серов как мог успокаивал её и, наверное, желая отвлечь от грустных мыслей, предложил Генриетте Леопольдовне снова позировать. Сам выбрал ей платье, синий тюрбан, необычную позу, набросал углём овал. Называя свой портрет «коронным», шутил: «Чем я не Рафаэль, чем вы не Мадонна». Но закончить не успел. Однажды Генриетте Леопольдовне позвонил сын художника и сказал:

— Папа не может прийти сегодня, так как он умер.

«Не стало близкого, дорогого друга, замечательного художника и прекрасного человека. Ему было всего 46 лет. Сколько было планов, столько возможностей впереди. Но судьба решила иначе», — с болью вспоминала Генриетта Леопольдовна.

После революции, в 20-х годах, Гиршманы уехали во Францию, жили в Париже, где Владимир Осипович содержал художественный салон.

Генриетте Леопольдовне суждена была долгая жизнь, она пережила Серова на 59 лет, мужа — на 34 года. В глубокой старости сохранила обаяние своей личности, светлый ум. Жила прошлым, среди картин Бенуа, Сомова, Юона, Малявина, Л. Пастернака, Серебряковой, Серова.

Вспоминала своего незабвенного друга: «Говорят, Серов был человек угрюмый, молчаливый и нелюдимый. Это совсем неверно. Он скорее любил слушать, но угрюмым и нелюдимым его назвать нельзя. С нами он никогда не был угрюм, часто смеялся, так как был смешлив и, по сути, был человеком скорее весёлым, чем мрачным. Кто-то сказал, что Серов не любил людей. Такой великий портретист не мог не любить свои модели! Шаляпина он, например, обожал».

На видном месте в её комнате до конца жизни висел тот серовский, разорванный им рисунок.

Признаюсь, мне очень по душе серовские портреты Г. Л. Гиршман. Великая благодарность художнику за то, что он запечатлел её с такой любовью и уважением. Низко кланяюсь памяти Генриетты Леопольдовны, сказочной её красоте, вдохновившей художника-поэта на создание лучших его произведений.

И вот ещё что…

Мне раскрылась ещё одна черта эстетики Серова. В портретах Маши Симонович, Фёдора Шаляпина, Г. Л. Гиршман, М. Н. Ермоловой проявилась великая любовь Серова к русскому человеку, богатому душой, умом, талантом. В этих портретах чувствуется личность Серова, его безграничная искренность, душевность, влюблённость в возвышенную красоту, человечность, аристократизм духа русских людей.

Мою мысль подтверждает П. А. Нилус: «Он (Серов) владел секретом того, что является наиболее притягательным в художнике-портретисте. Он обладал удивительной способностью уловить в лице отражение внутреннего мира человека, самых сокровенных глубин души его и с большим мастерством передавал это в своих картинах, оживляя полотно и заставляя краски служить проводниками наблюдательности и таланта художника. Реализм Серова сочетается в нём с особой, ему лишь свойственной искренностью, которая всегда чувствуется в его произведениях».

Воплощение душевной доброты

В. Брюсов писал о «ясновидении» Серова: «Вглядываясь в лицо модели, он видел то, что было, что есть, и что будет с человеком». — Невероятно, правда? Но это так. Я убедился в этом на примере судьбы М. А. Морозова, и ещё более подчеркивают это удивительное свойство художника судьбы княгини Юсуповой, М. Н. Акимовой, Николая II, чьи портреты выполнил Серов.

…В этом портрете всё красиво: изображенная на нём женщина, её платье, картины на стене, даже её собачка. Всё дышит теплом, радостью, счастьем! Около портрета я заметил много девчонок, должно быть, студенток. Смотрят зачарованно на княгиню Юсупову в великолепном платье, среди роскошной обстановки. А ведь если любую из этих милых девчушек нарядить в подобное платье, посадить на такой диван, — не хуже будет выглядеть, подумалось мне. Выглядеть… Но станет ли умней, значительней?

Княгиня З. Н. Юсупова не только изумительно выглядела: она была незаурядной личностью. Она могла стать знаменитой артисткой, как М. Ф. Андреева или О. Л. Книппер-Чехова. К. С. Станиславский, увидев Зинаиду Николаевну на благотворительном спектакле в пьесе Ростана, на коленях упрашивал её бросить всё и вступить в труппу Художественного театра, посвятить себя искусству.

«Она была не только умна, воспитана, артистична, но была также воплощением душевной доброты, — влюблённо пишет сын Зинаиды Николаевны Ф. Ф. Юсупов. — Никто не мог устоять перед её очарованием. Она была сама скромность и простота. Многие политические деятели ценили прозорливость моей матери и обоснованность её суждений. Она могла бы стать главой политического салона».

Если слова сына о матери кажутся пристрастными, то вот мнение о княгине Юсуповой человека, которому можно смело доверять, — блестящего русского офицера и дипломата А. А. Игнатьева: «Она была не столь красива, сколь прелестна с седеющими с ранних лет волосами, обрамляющими лицо, озарённое лучистыми серыми глазами, словом, она была такой, какой изображена на знаменитом портрете Серова».

Серов писал портрет Зинаиды Николаевны и других членов её семьи (мужа, сыновей) в Архангельском, имении Юсуповых.

«Деликатность, простота в обращении и благожелательность моей матери способствовала большой её дружбе с художником» (Ф. Ф. Юсупов), и потому Серов чувствовал себя в Архангельском легко и свободно. Жене сообщал: «Славная княгиня, её все хвалят очень, да и правда, в ней есть что-то тонкое, хорошее».

Валентин Александрович, как всегда, работал неторопливо, сеансы были продолжительны, но Зинаида Николаевна не жаловалась. Правда, не без лукавства говаривала: «Я худела, полнела, вновь худела, пока исполнялся Серовым мой портрет, а ему всё мало, всё пишет и пишет!» — О Боже! Женщин веками заботили одни и те же незатейливые, трогательные мелочи, вдруг подумал я. Ведь и Серов мог думать о том же, глядя в прекрасные глаза, рисуя их, улыбаясь чему-то своему…

В перерывах художник беседовал с Зинаидой Николаевной, и это тоже доставляло ему огромное удовольствие: она много читала, любила петь, вдохновенно играла на фортепьяно произведения Вагнера, к которому был неравнодушен и Серов.

Подружился художник с Ф. Ф. Юсуповым, искавшим достойный путь в жизни.

«Валентин Александрович, человек гуманный и убеждённый защитник всех неимущих, своими долгими и дружескими беседами словно «оформил» все мои сокровенные мысли и чувства, — вспоминал Юсупов. — Его передовые взгляды оказали влияние на развитие моего ума». Став наследником огромного юсуповского состояния, он раздавал крестьянам земли, создавал благотворительные учреждения. Через много-много лет он с благодарностью говорил о Серове: «Это был превосходный человек, и он оставил у меня самое дорогое и сильное впечатление».

Юсуповы восхищались портретом Зинаиды Николаевны, остались навсегда большими поклонниками таланта художника, часто говорили: «Помилуйте, какими деньгами можно оплатить такую художественную работу?!» Снова слово Ф. Ф. Юсупову: «Этот портрет я считаю самым лучшим из портретов, исполненных Серовым».

Зато как досталось портрету от критиков!

В нём видели лишь «потрет модного туалета», «тоскующую птицу в золотой клетке». Каких только недостатков не находили критики в портрете! «Дисгармонию красок», «небрежные мазки», «вымученная поза», «фон кричит, а лицо выглядит безжизненно», «наскоро намеченное платье, неудачно подобранное».

Более прозорливые современники писали об этой серовской работе: «Одно из серьёзнейших произведений художника» (Грабарь), «произведение Серова прекрасно по психологии личности» (Михайлов), изображённая на портрете женщина — «нежная, изящная и утончённая» (Голоушев).

А что сам Валентин Александрович? Он был доволен этим портретом, радовался, что ему удалась улыбка Зинаиды Николаевны. Передав естественность, простоту, огромную душевную доброту Юсуповой, художник словно бы предсказал и её будущую жизнь: она посвятила себя служению людям, помогала тем, кто нуждался в тёплом, добром слове.

После 1917 года Зинаида Николаевна эмигрировала в Италию, занималась общественной деятельностью: всемерно старалась помогать русским людям, оказавшимся за границей без средств к существованию. Организовала белошвейную мастерскую, в ней шили бельё для русских эмигрантов. Открыла бесплатную столовую. Всю жизнь была щедрой меценаткой. Кстати, на её средства построен римский зал музея изящных искусств в Москве.

Художник и царь

Этот портрет пролежал в запасниках ГТГ свыше 70-ти лет.

Кому-то было нужно скрывать его от нас, кому-то было необходимо, чтобы мы не знали всесторонне творчество Серова: кто-то был убежден, что это знание не пойдёт на пользу ни нам, ни ему. Хорошо, что ушло в безвозвратное прошлое время, когда такое было возможно.

Итак, портрет императора Николая II. Возле него толпа, спорят, негодуют, размышляют. А подумать, действительно, есть о чём.

…Царский портрет. Это должно быть, по традиции, что-то внушительное, помпезное, огромное. А тут небольшой поясной портрет сидящего человека в простой одежде без всяких регалий, скорее провинциального капитана, словно сошедшего со страниц повести Куприна. И это государь?!

Известно, как непримиримо относился художник к царю, какие карикатуры на него рисовал, как навсегда разошелся с Шаляпиным, вставшим на колени перед самодержцем. И вот на тебе — какой портрет царя-батюшки написал. Где же истина? Разберёмся-с…

Серов работал по заказам. В 1896 году получил выгодный заказ — написать портреты царской семьи. Весной 1900 года начал работать над портретом Николая II. Видимо, была у художника вначале мысль написать парадный портрет: он искал, переделывал эскизы, портрет не получался. «Однажды он сказал, что сегодня последний сеанс, — вспоминает Ф. Ф. Юсупов. — Николай II, в скромной серой тужурке, сел за стол, положив на него руки… И тут художник схватил и общий облик, и особый взгляд царя».

Обычно Серов молчал, когда работал над портретами. Но однажды заговорил об участии арестованного С. И. Мамонтова, мецената искусства, друга многих русских художников и артистов. «Все мы — Васнецов, Репин, Поленов — сожалеем о том, что случилось с Саввой Ивановичем», — сказал Серов.

Царь ответил, что уже дал распоряжение, и Мамонтов освобождён из тюрьмы; добавил, что Третьяков и Мамонтов много сделали для русского искусства. Серов был растроган и рад несказанно. А в другой раз произошло вот что: в зал вошла царица Александра Фёдоровна, встала за спиной художника, проговорила:

— По-моему, вы не так написали правую сторону лица моего супруга.

Замечание взорвало Серова, он встал и, передавая палитру и кисть, предложил:

— Может, вы сами поправите, ваше императорское величество? — Серов не терпел, когда кто-нибудь рассматривал его незаконченную работу. После этого царица больше не приходила на сеансы. Царь, как ни странно, промолчал.

И вот портрет закончен. Художник изобразил царя простым человеком, оставшимся наедине с собой: он задумался, он, кажется, предвидит всю будущую историю России, за которую он был ответственен и власть над которой скоро так бесславно потеряет. Серов передал заурядность царя, его неспособность руководить огромной страной, даже растерянность его перед этой величайшей ответственностью, волей случая выпавшей на его долю. И царя становится по-человечески жаль, даже проникаешься сочувствием к этому маленькому человеку. «Не в свои сани не садись», — вспоминается хорошая пословица.

Современники высоко оценили серовскую работу.

Остроумов: «Одно из лучших произведений Серова». Грабарь находил, что в портрете изумительные глаза: «…Да-да, детски чистые, невинные, добрые глаза. Такие бывают только у палачей и тиранов. Разве не видно в них расстрела девятого января?»

Однажды Серов принёс портрет для показа на заседание членов «Мира искусства», пришёл пораньше, в зале ещё никого не было. Он пристроил портрет на стуле таким образом, что руки царя оказались на одном уровне со столом. Сам отошёл в сторонку, наблюдая за реакцией входящих.

Первый вошедший остолбенел. Второй сказал: «Здрасте, ваше императорское величество!» Третий сорвал с головы шапку. Иллюзия присутствия живого царя была поразительна! Серов сделал авторское повторение портрета, оно поступило в Третьяковку. И хорошо, что сделал, потому что дальнейшие события в стране развернулись и против царя, и против серовского портрета.

…В октябре 1917 года группа солдат вышла из Зимнего дворца, волоча взятую в спальне царицы картину. Солдаты рвали её штыками, прокололи глаза человеку, изображённому на портрете. Мимо проходили ученики-художники, узнали портрет Николая II и попросили его у солдат: это-де работа знаменитого художника Серова. Её нужно отдать в музей. Солдаты швырнули им картину, и ученики принесли её художнику Нерадовскому. Он сохранил портрет. На выставках демонстрируется его авторское повторение.

События 1905 года — расстрел безоружных людей, зверства казаков — окончательно выветрили из Серова все утопии относительно царя, его милостей. Он видел кровавую бойню, он был так потрясён, что однажды потерял сознание.

Серов сделал целый цикл сатирических листов, обличающих царя, его верноподданных убийц, — «Солдатушки, бравы ребятушки…», «Разгон демонстрации казаками в 1905 году». Серов и Поленов подписались под письмом, протестующим против того, что во главе Академии художеств стоит великий князь Владимир Александрович, руководивший расстрелами шедшей к Зимнему дворцу безоружной толпы. В знак протеста оба художника вышли из состава Академии.

И после 1905 года Серову поступали заказы на портреты высоких особ царствующего дома, но художник отвечал решительно: «Я в этом доме больше не работаю».

Шедевр кисти Серова

В кресле, опёршись рукой на валик, сидит женщина. У неё красивое одухотворенное лицо с чудными глазами, чёрные волосы. Поражают контрасты этого плотна: синий валик кресла, блеск драгоценностей, палевое платье модели, ярко-красная, словно пропитанная кровью, подушка. Эти контрасты привели в недоумение К. Коровина:

— Эх, Антоша, — сказал он, — дал бы ты мне написать эту подушку, совсем другое было бы дело.

 На что Серов, смеясь, ответил:

— Подушку, наверное, я написал хуже тебя, а ты вот мне так лицо напиши.

Действительно, лицо написано так, что, посмотрев на него, долго его не забудешь. Кто же изображённая на портрете женщина? Какова судьба модели? И почему именно так написал её Серов?

…О Марии Николаевне Акимовой (Акимян) «ничего не известно», говорят одни источники, другие утверждают, что «повесть её жизни необычна». Вот некоторые данные о ней.

Мария Николаевна родом из небогатой дворянской семьи. В юности познала нужду, лишенья. Полюбила студента из разночинцев, и он любил её. Но родители выдали Марию Николаевну за богача-коннозаводчика. Жену он любил страстно, но ещё больше любил карты, игру. И однажды за ночь просадил всё своё состояние. Утром нашли его труп в реке: решил ли проигравшийся искупаться и утонул, или бросился в воду сам, или что ещё похуже… — так и осталось невыясненным.

На несчастную вдову хищной стаей набросились кредиторы, ростовщики — и от распродажи городских домов, поместий, заводов мужа ей не досталось ни копейки. Снова нужда, бедность. Через несколько лет Мария Николаевна познакомилась с южным помещиком, человеком умным, любителем искусств, собравшим большую коллекцию произведений русских и зарубежных художников. Красота молодой женщины поразила его, он полюбил её. Но жениться на ней не мог — уже был женат на нелюбимой женщине, за которую взял огромное приданое и, в случае развода, не получал ничего. Продав несколько полотен из своей коллекции, он выручил немалые деньги и подарил их Марии Николаевне, обеспечив ей вполне сносную жизнь. Они поженились, когда умерла жена помещика.

Серов писал портрет М. А. Акимовой в 1908 году, в тот период, когда все её тревоги и несчастья остались позади, минувшие воспоминания улетели-растворились, как дурной сон. Она была счастлива. Но жить Марии Николаевне оставалось немного: резкие повороты судьбы, переживания, частые болезни сломили её силы. Вскоре она умерла.

Видно, с каким увлечением писал Серов портрет Марии Николаевны. И живописные контрасты на полотне — это словно отражение её тяжелой, противоречивой судьбы.

В конце 1908 года портрет экспонировался на выставке «Союза русских художников». Он поразил современников: «Голова написана так, как Серову редко удавалось» (Грабарь); «Снова в портрете индивидуальность самого изображенного лица. В бледном личике с чертами грузинского или армянского типа есть что-то, дающее целую повесть о женской жизни» (Голоушев); «За прекрасно написанным лицом, в котором так просто разрешены технические трудности, чувствуется нервная, немного уставшая душа современной женщины. Долго не отходишь от портрета, манит он своей глубиной» (Гуров); «Портрет г-жи Акимовой прямо изумителен по красиво, легко и художественно решённой красочной задаче. Серов — мастер громадного художественного значения, гордость, слава и надежда русского живописного искусства» (Лазаревский); «Это шедевр кисти Серова. На мой взгляд, — лучшее свидетельство постоянного роста этого художника и лучшая, наиболее «радости» дающая вещь всех выставок этого года» (Миклашевский).

Какими же средствами добился такого результата художник? — вопрошает критик.

Серов реалистически передаёт то, что видит. Но это реализм, далеко ушедший от «реализма» передвижников: у Серова есть и «толкование» натуры, и художественный субъективизм. «Если вы вглядитесь и вникните в нежную живопись этого лица, вы увидите не только импрессионизм (передача мерцания натуры, подчёркивание цветовых контрастов, примат впечатления), вы найдёте и стилизацию в тонах и линиях, подчёркнутое выявление именно этого характера, как он запечатлевается в душе художника. Всё это есть, но всё это применено с таким чувством меры, с изящной скромностью, с подлинным художественным целомудрием, без дешёвых эффектов, без выкриков, без модничанья».

Мне очень нравятся слова Миклашевского о реализме, об импрессионизме и стилизации в портрете Акимовой. Серов постоянно шёл вперед, легко осваивая то, что рождало в искусстве новое время, новые течения в живописи. За портретом Акимовой появились такие полотна, как портреты М. Сарьяна, И. А. Морозова, И. Рубинштейн (как же за них досталось Серову!). Но они не были случайными в творчестве художника: они были закономерными страницами его художественного пути.

Золотое горло Таманьо

А ведь было время, когда советская молодежь повально увлекалась итальянской музыкой: бредила итальянской оперой, часами слушала неповторимые голоса Тито Гобби, Ренаты Тебальди, Марио дель Монако, Марио Ланца. Поколение хрущёвской оттепели, молодые люди, студенты восхищались пением Аделины Патти, Титта Руффо, Энрико Карузо, Франческо Таманьо.

Конечно, в те далёкие 1950—60-е годы грамзапись почти полувековой давности не давала представления о подлинном звучании голоса Таманьо. Но, кто помнит, когда слушали на «древних» проигрывателях коронную арию Отелло из оперы Верди, — всё равно поражались мощному звуковому напору, непрерывной звуковой волне, беспредельному дыханию певца, прорывавшемуся даже через некачественную грамзапись и вечно срывающиеся иглы звукоснимателей. Это было неподражаемо, это было восхитительно, это был Таманьо — «король теноров», как его называли!

Увлекался пением Таманьо и Серов.

Необычайно музыкальный, он с детства погрузился в мир музыки. Отец его — выдающийся русский композитор, автор опер «Юдифь», «Рогнеда» и «Вражья сила». Мать тоже была композитором, виртуозно играла на фортепьяно. Валентин Александрович часто жил у родственников, близких, знакомых людей, также тесно связанных с музыкальным искусством. Надя и Маша Симонович увлечённо музицировали в четыре руки, и Серов любил их слушать.

Его друг В. Д. Дервиз хорошо пел романсы Чайковского. Добрые знакомые Серова — супруги Бларамберг: Павел Иванович — композитор, его жена — оперная певица. А в какую среду — музыкальную, артистическую, творческую! — попал Серов в доме Саввы Ивановича Мамонтова: сам «великолепный Савва» пел и играл на фортепьяно, учились музыке его сыновья, сверстники Серова, владели фортепьяно частые гости Мамонтовых С. П. Спиро, И. С. Остроумов. В мамонтовской опере пели лучшие русские артисты: Н. И. Забела-Врубель, В. Н. Петрова-Званцева, Е. А. Цветкова, Т. С. Любатович, А. В. Секар-Рожанский. В 1897 году в театр пришёл Ф. И. Шаляпин. Савва Иванович приглашал в свой театр известных зарубежных певцов: ван Зандт, Девойода, Мазини, Таманьо.

Серов слушал русских и зарубежных певцов с упоением, был влюблён в их пение, и потому с восторгом принял предложение Мамонтова написать портрет ван Зандт, Мазини и Таманьо.

В первый раз Серов услышал Таманьо в 1887 году в Венеции.

«Вчера были на «Отелло», новая опера Верди: чудная, прекрасная опера, — писал он жене. — Таманьо молодец — совершенство». Как и восторженные итальянцы, Серов без конца кричал: «Браво, Таманьо!» — Буря аплодисментов, нескончаемые вызовы, цветы — это был грандиозный успех! После спектакля огромная толпа ждала певца на улице. Когда он вышел из театра, его подняли на руки и понесли к дому, где жил Франческо. И, перекрывая шум толпы, он снова пел из Отелло. Незабываемое зрелище!

1891 год. Франческо Таманьо поёт роль Отелло в мамонтовском театре (опера помещалась тогда в Шелапутинском театре на Театральной площади). Он появился на сцене в длинном белом плаще, загримированный мавром. Раздались первые звуки его голоса — красивые, феноменальной силы, поддержанные могучим дыханием, огненным темпераментом. Зрителей словно вдавило в спинки кресел — такова была сила голоса Таманьо! И он звучал всё сильнее, всё мощнее.

Раздались крики в зале:

— Вы слышали когда-нибудь подобное!

— Вот это голос!

— Это невероятно!

Самые экспансивные любители итальянского бельканто бросились к рампе:

— Браво, Таманьо! Бис!

«К концу спектакля Таманьо стоял совершенно один, больше и выше всех, — феномен как голос, — громада как певец, как актёр, — восторженно вспоминал критик С. Кругликов. — Слушатели были ошеломлены, озадачены, потрясены до слёз; рассуждать они не могли; поражённые только что развернувшимся пред ними истинным талантом; они все, как один человек, приняли дружеское участие в бесконечной, неистово бурной овации. Впечатление было невыразимо сильное, подавляющее».

Давайте теперь вспомним рассказ И. Л. Андронникова «Ошибка Сальвини»: актёр малого театра Остужев свидетельствует, что Таманьо проходил вокальную партию Отелло с самим Верди.

Наблюдая, как артист играет финальную сцену, композитор остановил его и сказал: «Дайте мне, синьор Таманьо, ваш кинжал». — Верди вышел на сцену, поднялся на возвышение, подождал, когда оркестр сыграет нужную фразу — и вдруг воткнул клинок себе в грудь. Все, кто был на сцене и в зале, ахнули! Всем показалось, что кинжал проткнул насквозь тело композитора и вышел из спины. Верди побледнел, протянул руку к лежащей Дездемоне, шагнул по ступенькам, стал вдруг оседать и упал, покатился по ступенькам… актёры бросились к нему: были убеждены, что он мёртв.

И тут Верди поднялся:

— Синьор Таманьо, я думаю, вам лучше умирать так.

Таманьо был талантливым актёром, Верди мог бы быть им доволен: когда Таманьо-Отелло, наблюдая за сценой Кассио и Дездемоны, комкал и разрывал занавеску, публика верила: этот Отелло задушит… и не только Дездемону, но и половину партера.

В дни, когда Таманьо пел на сцене Большого театра, студенты не брали билеты: они слушали певца с Петровки, его голос проникал на улицу через слуховые окна. Остужев шутил, что если бы Таманьо захотел и запел во всю мощь своего голоса, то театр, поменьше Большого, загремел бы в тартарары. Таким певцом был Франческо Таманьо!

И вот Таманьо, сам великий Таманьо! — сидит перед Серовым.

Наверно, впервые художник отступил от своего правила — портретируемый должен позировать молча, не двигаться: Таманьо рассказывал о себе, мешая русские, итальянские и французские слова, иногда вставая, жестикулировал, напевал.

— Синьор Антонио, в детстве, в школе, играя с товарищами, я порой так орал, что они затыкали уши. Мы часто бегали на речку к водопаду. Вода оглушительно шумела, падая на камни, и мы соревновались, кто перекричит водопад. Тут у меня не было равных!

— Мальчиком я пел в церковном хоре, — продолжал Таманьо. — Однажды так увлёкся, что запел и перекричал весь хор. Меня услышал маэстро Педротти, стал учить музыке и пению. А знаете, синьор Антонио, как меня учил петь маэстро Педротти? О, это незабываемо! Он заставлял меня бегать по лестнице вверх-вниз, вверх-вниз — петь при этом! И я бегал… пел какую-нибудь арию Россини в медленном темпе, потом быстрее… ещё быстрее… престо… престиссимо! Потом замедлял… ещё медленнее… анданте… И вновь ускорялся… так он развивал моё дыхание, силу и выносливость голоса.

— А знаете, синьор Антонио, как я пел в первый раз на сцене? О, это незабываемо! Я дебютировал в опере Доницетти «Полиевкт». Я дрожал как виноградный лист, ноги мои подкашивались. Педротти стоял в кулисах — я посмотрел на него. Он показал мне, как я бегал по лестнице вверх-вниз и пел. И вдруг я успокоился, ведь теперь-то я не на лестнице, а в театре, это же гораздо легче, тут надо просто петь — и всё! И я запел. Публика приняла меня очень хорошо, и я был счастлив.

— Зато когда я дебютировал в роли Отелло в «Ла Скала», я выдержал настоящее сражение с публикой. О, это незабываемо! Публика привыкла слушать Марио, Рубини, Ансельми, Тамберлика, Мазини. Она не хотела меня слушать, свистела, кричала. Но я безжалостно усмирил публику первыми же звуками моего голоса, заставил замолчать — и потом делал с ней, что хотел! Я победил публику!

…Серов писал портрет певца — и любовался им: огромного роста, косая сажень в плечах, мощная грудь, прекрасная, гордо поставленная голова, вдохновенное лицо! Он в чёрном с красноватой искрой колете, на нём фаустовский берет. Он словно только что после спектакля, он ещё полон огня, переполнен чувствами юного Фауста. В золотистом, ярком тоне пишет Серов лицо, шею, бороду певца, сияют, искрятся его глаза!

В. А. Серов был доволен своим портретом. Перед этим он писал портрет Мазини, но о своей работе отозвался сдержанно: «Недурён, то есть похож, и так вообще… немного сама живопись мне не особенно что-то, цвета несвободные».

А портрет Таманьо он высоко оценивал (по свидетельству Грабаря). Художник Ульянов вспоминал необыкновенный восторг, который охватил студентов Училища живописи, ваяния и зодчества, когда они увидели на выставке портрет Таманьо.

На русской художественной выставке в парижском Осеннем сезоне 19-го года были выставлены серовские портреты Ермоловой, Федотовой, М. А. Морозова, К. Коровина, Таманьо и другие. Критики отмечали произведения «превосходного Серова, художника, обладающего изумительным чувством колорита и правильным рисунком». Критик А. Кауфман, увидев портрет Таманьо на выставке в Риме, назвал его «превосходным портретом».

Однажды Серов гостил у В. О. Гиршмана (это он купил портрет Таманьо). Серов сказал ему, показывая на портрет: «Ты чувствуешь, что у этого человека золотое горло?» — Он стоял и влюблённо смотрел на Таманьо.

Я тоже смотрю на великого певца и вижу, что всё в нём, — в серовском портрете, — поёт: краски, полутона, ликующее лицо артиста! Да, у Таманьо было «золотое горло»!

Вот и заканчиваю мои раздумья вслух о великом художнике. Я не затронул его пейзажи, графику, иллюстрации. Думаю, к разговору о Серове русские люди будут возвращаться и возвращаться, пока живёт внутри нас грандиозное, непререкаемое наследие предков, крепя нам дух, вселяя в нас силы и веру в Россию-мать, в её правду, истину.

Сумел ли я хоть немного приблизиться к разгадке тайны серовского творчества? Писал о Серове как «искателе истины», его прямоте и честности в искусстве, его творческом идеале и о многом другом. Должен признаться, когда смотришь на полотна Серова, всякий раз открываешь что-то новое для себя, чего раньше не замечал. Это свойство подлинного искусства.

…Я ещё и ещё разглядываю любимые произведения: портрет Маши Симонович, Шаляпина, Г. Л. Гиршман, Юсуповой, Акимовой, Таманьо.

Вспоминаю чью-то хорошую мысль: Серов писал свои картины так, словно бы начатое им полотно было его последней работой, отдавая всего себя творчеству. Не отсюда ли его правдивость, искренность? В творчестве Серова преобладает оптимистическое, мажорное отношение к миру. «Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное, — говаривал художник. — Скучны ноющие люди… Везде кругом тяжело и грустно, надо находить и другую, бодрую сторону». — И этим всё сказано. Верно замечено, что у Серова был избыток сил, свежести, мужественности.

Он писал портреты, пейзажи, рисунки, акварели, пастели, иллюстрировал литературные произведения. Работал очень ровно, кажется, у него практически не было слабых вещей, сказал один из его современников. Как не согласиться с этим замечанием! Всюду, к чему прикасалась его талантливая рука, — всюду виден прекрасный, чудесный мастер!

Серов — один из первых русских художников, который показал, что так называемая оконченность не всегда хороша, что иной раз недоговорённость выразительнее многосложного и многотрудного высказывания. Серов ответил на чеховский призыв «нужны новые формы» — и нашёл их, опираясь на вечные классические идеалы и традиции: его формы современны, доступны восприятию, убеждают самобытностью, чистотой, красотой. Серов ввёл русскую живопись в 20-й век.

…Пустеют выставочные залы, гаснут огни. Пора уходить. Там, за окнами галереи, великая страна перешагнула первую десятку лет нового столетия. Сбылись ли чаянья людей, творцов, неистово верящих в счастливое будущее детей России, внуков, потомков?

На прощание подхожу к картине, с которой началась известность художника В. А. Серова.

Девочка с персиками

Летом 1887 года Серов приехал в Абрамцево к Мамонтовым. Его здесь очень любили. Хорошо было жить в Абрамцево и Серову. «Живу я у Мамонтовых, — сообщает художник О. Ф. Трубниковой. — Почему? На каком основании я живу у них? Нахлебничаю? Но это совсем не так — я пишу Савву Ивановича. Сей портрет будет, так сказать, оплатой за моё житьё, денег с него я не возьму. Я их (Мамонтовых) так люблю, да и они меня, это я знаю, что живётся мне у них легко сравнительно, что я прямо чувствовал, что я принадлежу к их семье, люблю я Елизавету Григорьевну, то есть я влюблён в неё, ну, как можно быть влюблённым в мать. Право, у меня две матери».

Однажды дети Мамонтовых играли на дворе. Верушка (так все звали общую любимицу Веру) вбежала в комнату, где сидел Серов. Черноглазая, с румянцем на щеках, с копной густых каштановых волос, в розовой кофточке с чёрным бантом — она была чудо как хороша в свои 12 лет!

Залюбовался девочкой и Серов, уговорил её родителей, чтобы Верушка позировала ему для портрета. Писал и чувствовал, работа спорится, всё идет, как надо. Работал по несколько часов в день, весь август и начало сентября, не уезжая из Абрамцево, хотя друзья звали его приехать к ним. Отговаривался: «Я должен писать Верушку, чтобы что-нибудь вышло». Творил, ощущая свою силу, умение — так родилось «одно из самых замечательных произведений русской живописи» (Грабарь).

Трудно оторвать глаза от этого портрета.

Вспоминаются слова Серова: «Всё, чего я добивался, это особенной свежести, которую всегда чувствуешь в натуре и не видишь на картинах». Именно свежестью веет от этого полотна: от лица и фигуры девочки, от лежащих на столе персиков, от растущей за окном зелени, от колорита картины — переливов серебристо-розовых, синеватых, коричневых, зеленоватых тонов, игры светотени.

Свет, удивительный свет струится от картины: излучает свет лицо Верушки, её глаза, одежда, льётся свет из окна комнаты! Свежесть, свет, чистота, непосредственность, естественность, свойственные Верушке, дарят произведению Серова вечную молодость.

Портрет художник подарил своей второй матери — Елизавете Григорьевне Мамонтовой.

В 1888 году Московское общество любителей художеств объявило конкурс на лучшее произведение историко-бытовой, жанровой, пейзажной и портретной живописи. Решил принять в нём участие и Серов (это был его первый конкурс). «Может быть, послать на него портрет Верушки?» — спросил он Елизавету Григорьевну. Она подумала-подумала — и согласилась. Портрет выставили — и Серов получил за него премию. «Я доволен, — радуется художник. — Всякие, разные мысли, вроде того, например, что я художник только для известного кружка московского, умерщвлены. Итак, моё вступление благополучно, и то хорошо».

В том же году открылась 8-я периодическая выставка Московского общества любителей художеств. На ней были представлены произведения К. Коровина, Левитана, Малютина, Архипова. В. А. Серов привёз три полотна: «Пруд», «Портрет П. И. Бларамберга», «Верушку Мамонтову» («Портрет В.М.» — так он был подписан).

И что же? «“Портрет В.М.” произвел сенсацию!» (Головин). «Художники и особенно мы, молодёжь, будущие художники, не отходили от этого интригующего “Портрета В.М.”, — вспоминал Грабарь. — Нам было ясно, что появился новый большой художник с каким-то особым, непривычным лицом, которое не напоминало решительно ни одного из известных мастеров».

Серов сразу, в одночасье, стал знаменит. О нём писали, о нём говорили, им восхищались: «Замечательная вещь, это живая действительность» (Поленов); «Лучшим и совершеннейшим из всех является, по моему мнению, искренне-наивный, простой, задушевный портрет молодой девицы Мамонтовой» (Стасов); «Портрет этот поражает прежде всего жизненностью и простотой манеры» (Сизов). «Это последнее слово импрессионального искусства. Рядом висящие портреты Репина и Васнецова кажутся безжизненными образами, хотя по-своему представляют совершенство… Это ново и оригинально», — говорил Остроухов, увидев портрет Верушки Мамонтовой в Абрамцевской галерее.

Любопытны и такие отзывы: «Портрет В.М., если исключить голову, — неоконченная вещь. Стол, на который облокотилась девочка, — едва загрунтованное полотно с несколькими мазками белой краски» (Флеров); другой критик убеждён, что в картине «лицо написано очень бойко, экспрессивно; в аксессуарах колорит и рисунок очень слабы и небрежны. Думается, художник просто кокетничал своей небрежностью». Как видите, Серова упрекали за то, что он своё полотно не закончил, что он небрежен, даже кокетничает! (Вот уж что совсем несвойственно было Серову.)

А что сам Серов? Как он относился к своему произведению? «Я сам ценю и, пожалуй, даже люблю его. Вообще, я считаю, что только сносных в жизни и написал — этот, да ещё «Под деревом» (речь идёт о «Девушке, освещённой солнцем»)».

Приведу слова Грабаря о «Девочке с персиками» (кстати, это название принадлежит ему): «Этот портрет, являющийся одной из лучших картин, когда-либо написанных русским художником, произвёл впечатление откровения в тогдашних художественных кругах Москвы, и никто не хотел верить, что автору его, никому до того не известному Серову, ещё недавно только минуло двадцать два года. Портреты «Девушка с персиками» и «Девушка, освещённая солнцем» — две такие жемчужины, что, если бы назвать только пять совершенных картин во всей новейшей русской живописи, то обе неизбежно пришлось бы включить в этот перечень». — С этим трудно не согласиться.

До свидания. Храни Господь Россию!

Игорь Фунт