Мне было лет девять. Ему лет сорок пять. Тогда я впервые и увидел его. Для девятилетнего мальчишки сорок пять – безусловно, преклонный возраст, но мне и в голову не приходило, что он старый.

Это был маленький человек с резкими, мелкими чертами лица и порывистыми движениями. Неожиданно мягкими на его лице были глаза. Типичные восточные глаза, карие, слегка выпуклые, глядевшие на мир с естественной добротой человека, не обиженного судьбой.

Обычно он носил мундир. Такой же, как и остальные следователи  городской прокуратуры. Мундир сидел на нем ловко, «гарно», как говорят на Украине. И этой ловкостью он выгодно отличался от других биллиардистов. Впервые-то  я и увидел его в биллиардной.

Биллиардная эта находилась прямо в подвале прокуратуры, и ее окна смотрели на развалины здания, где до войны была школа. В те послевоенные годы  руины  были повсюду в городе. Мы, мальчишки, играли тогда, конечно, в войну. Руины были для нас местом военных действий, оборонительными сооружениями и штабами. Хватало на всех. Наш «штаб» находился в развалинах этой школы. Мы сидели на сложенных из колотого кирпича столбиках и не отрывали глаз от окна биллиардной.  Сгорая от нетерпения, мы  ждали начала игры. Они спускались в биллиардную ровно в семь, работники прокуратуры.  Включали свет, снимали с тяжелых животов форменные кители, засучивали рукава белых рубашек и натирали мелом кончики киев, размером  в наш рост.

Зеленое сукно биллиардного стола было сильно потерто и выцвело, сетки на лузах порваны, а массивные гнутые ножки ободраны и грязны, но мне этот стол   казался  самым великолепным  в мире.

По тем временам настоящие городки или кожаный футбольный мяч были для нас такой роскошью, о которой и не мечталось. А тут, на зеленом поле, раскатывались десятки белых настоящих костяных шаров, на которые мы смотрели, как на участников какого-нибудь интересного спектакля.

Но меня даже больше чем шары привлекала игра Багдасарова. Он играл совсем не так, как его партнеры. Начинал  он партию или заканчивал, бил «своего» или «штаны в обе лузы»– всегда  он целился очень долго. Отходил, приседал, прищуривал один глаз и морщился, как будто надкусывал незрелое яблоко. Потом подбегал к биллиарду и быстро наносил удар, поднимая правую ногу, и, как аист, застывал в этой позе, наблюдая за полетом шаров.

Если удар был неудачным, он хватался за голову, что-то выкрикивал и раскачивался, как на молитве. Со стороны казалось, что он сходит с ума или оплакивает близкого.

Для меня Багдасаров был человеком из другого мира – мира людей, играющих в биллиард.

Я не мог даже предположить, что скоро познакомлюсь с ним. Но как-то мой старший брат, он уже учился в девятом классе, взял меня с собой к своему приятелю Владлену. Они собирались  печатать фотографии. У нас дома не было ни увеличителя, ни ванночек для химикатов, ни даже красного фонаря. И быть не могло – мы росли без отца. Да и с собой брат взял меня только потому, что я надоел ему своими бесконечным нытьем. Владлена я знал.  Знал, что он увлекается фотографией, и что отец его работает в прокуратуре. Но то, что отец Владлена – тот самый Багдасаров, который по вечерам так азартно играет в биллиард, я, конечно, и предположить не мог. Меня это открытие поразило больше, чем их огромная квартира, бронзовая старинная люстра, как в кинотеатре, и черный сверкающий рояль, который, как мне казалось, должен находиться где-нибудь в музыкальной школе, но никак не в квартире.,

Мама Владлена, Софья Михайловна, оказалась худенькой женщиной и, по моим понятиям, ничего  примечательного в ней не было. Отец Владлена называл ее, как маленькую, Сонечкой, и даже попытался как-то погладить по голове. Но она так ею тряхнула, что он тут же убрал руку.  А она   покосилась в мою сторону, и я ее понял. Я тоже не любил, чтобы меня гладили по головке. Но зато видели бы вы, как Багдасаров слушал меня, когда я отвечал на его бесконечные вопросы. Он причмокивал языком, покачивал головой, наклоняя ее набок, или поворачивался ко мне одним ухом, вытягивая шею, и весь подавался вперед, как будто впитывал в себя все до мельчайшего звука и жеста.

Поначалу я испытывал неловкость за те незначительные события из школьной жизни, о которых рассказывал. Багдасаров же слушал меня с искренним интересом и так же  искренне хохотал по всяким пустяковым поводам. И я неопытной своей душой ощутил его счастливое умение радоваться обычной, повседневной жизни и больше не раздумывал,  лепил все подряд как хорошему приятелю.

Маме я с восторгом рассказал, что был в гостях у Багдасарова. А она тогда сказала с какой-то даже обидой: «Счастлива та мать, дети которой имеют такого отца. Я очень рада, что наши дети дружат. Хоть в этом мне повезло».

Я тут же  перевел разговор на другую тему. Мне становилось жаль маму, когда она говорила о везении.

Через год Владлен и мой брат поступили в институты, разъехались в разные города, и я перестал бывать у Багдасаровых. А он при встрече неизменно приглашал меня в гости, расспрашивал о брате, маме, интересовался моими делами и все так же весело и по-детски хохотал, если ему что-то казалось забавным.

Мне нравилось, что он разговаривал со мной, как с равным,  обсуждая различные события из студенческой жизни сына.

Послушай, что я тебе скажу, Юрик, – говорил он с едва уловимым кавказским акцентом, – приезжаю я осенью в Москву. Холодина и слякоть на перроне – не хочется, понимаешь, выходить из вагона. Встречает меня мой ненаглядный сынок, и представь себе, без головного убора! Я его спрашиваю: «Владик, дорогой, где твоя шапка?» Знаешь, что он отвечает? Уплыла! А? Как тебе это нравится? Как будто это рыба или пароход! Уплыла и все тебе. Вот стервец! – Он засмеялся. – А ругать его уже нельзя. Неудобно? Да? Большой вырос. Пришлось покупать новую. Теперь думаю, уплыла уже эта шапка тоже или еще нет, а? – Он задумчиво покачал головой, может, представив себе, как эта новая шапка качается на волнах Москвы-реки. – А ты как считаешь? Ты тоже так относишься к своим вещам, да?

Меня этот вопрос обидел. Я к своим вещам так не относился. У меня  своей шапки просто  не было – я донашивал шапку брата, а брат носил отцовскую, тоже уже очень не новую.

Кажется, тогда я и решил уехать в Москву и выучиться на следователя, а, может, даже и на прокурора. Скорее всего для того, чтобы мои дети не донашивали мои старые шапки.

Но профессия следователя вскоре потеряла для меня привлекательность.

У нас во дворе жил хулиганистый парень Борька по прозвищу «Артист». Знаменитый на весь город боксер и неотразимый красавец, чем-то похожий на Кадочникова.  Кумир девиц и несчастье матерей. Он был постарше моего брата, и они не дружили. Но наша мама оберегала нас от него, как от заразы, хотя благодаря его боксерскому таланту мы с братом не боялись  городской шпаны. Отец Борьки погиб на войне, а мать его, тетя Клара, работала в буфете на железнодорожной станции.

Когда Борька попадал в очередную историю, она на весь двор кричала, моля бога, чтобы этого бандита «наконец забрали навсегда» и чтобы под ним «провалилась земля». Она  вымолила.

Борьку арестовали  по делу об убийстве. В драке убили молоденького лейтенанта из стоявшей за городом летной воинской части. Тетя Клара рвала на себе волосы и кричала, что ей лучше умереть, чем жить.

Какие только слухи не носились тогда по городу. Одни говорили, что Борька не виноват, но ему грозит «вышка», потому что обвиняемых двое: Борька и Борькин дружок Вовка Крищук по кличке «Ганс». Такой же отчаянный парень, как и Борька, но сын председателя горисполкома, а уж Крищук сына выручит. Другие говорили, что, если следствие будет вести Багдасаров, то Крищуку и отец не поможет.

Я встречал в то время Багдасарова. Он по-прежнему приветливо со мной здоровался, расспрашивал о маме и брате… Но  я чувствовал, что ему не до меня, хмурый какой-то, озабоченный, и уж как мне тогда ни хотелось спросить про Борьку – я не решался.

Борьке дали, кажется, шесть лет, а Вовку Крищука упекли на «полную катушку», и город этим был потрясен.

Но меня потрясло совсем другое примерно через полгода после суда над Борькой и Крищуком. Моя мама серьезно заболела и лежала в постели.  Обед готовил я – варил суп под маминым руководством. Приправа получилась  горькая – весь лук пережег, и угар стоял в квартире ужасный.

Тут как раз соседка, Раечка-телефонистка, забежала: «Ой, что это у вас такой чад? – спросила и, даже не глядя на меня, прямо к маме. – Ой, Лиза, что я вам сейчас такое скажу, вы не поверите!.. Багдасарова взяли…»

— Куда? – не сразу поняла мать…

— Куда, куда…– закудахтала  Раечка, – куда  всех. Арестовали его… Вот вам ваш Багдасаров. Вы его все боготворили. А он знаете кто? Знаете? Взятки брал… Что, не верите? Вы всегда были идеалистка. А я мужчин лучше знаю, чем вы, уж поверьте на слово. Если мужчина непьющий и возле своей жены вертится всем напоказ – значит, у него какое-то тайное дело есть. Я всегда догадывалась, что у него что-то нечисто…

«Арестован! Тайное дело!» – я  не верил своим ушам и все ждал, что же скажет мать, но мать долго молчала.

— Бедная Соня, – наконец  заговорила она, – значит, и ей придется испить эту чашу. Сглазили мы ее, сглазили! А вас я вот о чем попрошу, Раечка! То, что вы разбираетесь в мужчинах лучше всех ни у кого не вызывает сомнения, но сделайте одолжение, не делитесь ни с кем своими догадками, ладно?

Я помню, что Раечка ушла недовольная произведенным эффектом, и что мама моя болела тогда очень долго, все не могла поправиться.

***

Спустя много лет в кержацком городке на Урале, на монтаже химического завода я встретил человека, лицо которого показалось мне знакомым. Он был сварщиком, часть его лица закрывала поднятая кверху маска.

Я мучительно морщил лоб, пытаясь выудить это лицо из запасников памяти.

— Что, не можешь вспомнить, Колобок? – спросил он сурово. — А еще был соседом.

Он стоял передо мной в брезентовой робе и видавшей виды вязаной шапочке с держалкой для электродов  в руке. Когда он снял шапочку, я увидел его голову, заблестевшую, как биллиардный шар… И сразу мне вспомнился  биллиард, Багдасаров и  Борькино дело. А «Колобком» меня звали ребята во дворе.

Я узнал его, хотя он здорово изменился. Это был Борька «Артист». Бывший боксер и сердцеед, а ныне бывший «зэк»…

Мы пошли к нему домой после работы. Дом оказался деревянным срубом с могучими дубовыми воротами и резными наличниками на окнах. За домом, в кособоком сарайчике суетилась какая-то живность. Из него вышла полногрудая, застеснявшаяся меня миловидная женщина. Она принесла из ледника соленые огурчики, квашеную капусту и моченые арбузы величиной с Борькин кулак.

Я пил самодельную водку и  удивлялся тому, что мир тесен, что я сижу в доме Борьки «Артиста», бывшего заключенного Ивдельских лагерей и бывшего моего соседа, несовместимого в моем понимании с этим домом, как волк с собачьей будкой.

— Я обязан Багдасарову жизнью, – сказал  Борька, – если  бы не он, отвечать бы мне за «Ганса» по всей строгости наших гуманных законов. Крищуки валили все на меня. Я знаю, что Багдасаров пострадал из-за меня, знаю. До сих пор не верится, что такие люди бывают. Ох, насмотрелся. Он ведь не мог не понимать, что ему Крищуки этого не простят. Но бог все же есть, послал он нам с Багдасаровым Хрущева! Знаешь, я на него, не на Хрущева, конечно, на Багдасарова, как на бога, молиться готов. Без него я никогда бы не стал человеком и не имел бы сейчас того, что у меня есть. Но тебе этого не понять!

Дородная его жена, слушавшая нас, потупила счастливые глаза.

Я ушел от них пьяный и растерянный. Чужая, необычная судьба коснулась меня. Я не понимал Борькиного счастья. Оно рисовалось мне совсем иным. Я был тогда юн и для счастья мне нужен был целый мир.

Несколько лет спустя, приехав в отпуск, я попал на похороны. От белокровия умерла жена Багдасарова,  Софья Михайловна.

— Он не дает ее хоронить, такое впечатление, что он помешался, бедный старик, – сказала  мне мать.

— Старик? – удивился я, значит, Багдасаров уже  старик !

Я пошел к Багдасаровым. Подъезд и лестничная клетка были забиты народом. Я с трудом протиснулся между какими-то старушками, профессионально всхлипывающими через равные промежутки времени, протолкнулся через переполненную прихожую и зашел в комнату, где стоял гроб.

Возле гроба сидел Владлен с незнакомой мне молодой женщиной в ажурной черной косынке. Они молча и пристально смотрели куда-то перед собой. В изголовье стояли два канделябра со свечами. Свечи приторно чадили. Запах тлена ощущался с порога.

У канделябров, склонив голову, стоял Багдасаров и смотрел в желтое лицо мертвой жены. Некоторое время ни он, ни Владлен меня не замечали. Я не сомневался, что они меня не узнают, но вдруг Багдасаров поднял красные глаза, вгляделся в меня и закричал:

— Сонечка, Сонечка, посмотри, кто пришел! Это же Юрик. Сонечка, он пришел проститься с тобой, Сонечка! Почему ты молчишь?

Слезы текли по его небритому сморщенному лицу. Я ужаснулся. Это был совсем не тот человек, которого я знал когда-то.

— Сонечка, жизнь моя, что же ты наделала? – запричитал он и уткнулся лицом в плечо покойницы, обнимая гроб руками.

Владлен встал, погладил отца по спине, подошел ко мне и поздоровался, как будто не прошло столько лет с нашей последней встречи.

— Вот так уже третий день, – сказал  он, – надо  хоронить, а он не дает. Не знаем, что и делать. Вчера пришлось отправить катафалк обратно.

Все же в тот день мы схоронили Софью Михайловну. Большинство присутствующих мужчин оказались родственниками, а по обычаю гроб нести им не полагалось. Поэтому мне пришлось и выносить гроб и опускать его в могилу. Земля, вынутая из могилы, успела промерзнуть. Мы долго разбивали ее лопатами. Мерзлые комья звонко стучали о крышку гроба.

Багдасаров все это время молчал. Видимо, силы оставили его. Но когда последние цветы были брошены на могильный холмик, он наотрез отказался уходить.

— Идите домой, – сказал он Владлену, – идите, дорогие. Я еще побуду с ней. Не бойтесь, я приду. Спасибо тебе, Юрик, – сказал  он мне, – я  всегда буду помнить, как ты нам помог.

Я не знал, что сказать. Мне показалось, что он немного не в себе от горя, но говорил он спокойно и твердо.

Владлен попросил меня проводить его жену до гостиницы, а сам остался с отцом.

— Удивительный человек, – рассказывала  мне по дороге жена Владлена, – но очень странный, и как он будет теперь без нее, не знаю. Он даже внука, по-моему, любит гораздо меньше. Я ничего подобного никогда не видела. И это в его-то возрасте. Есть же счастливые женщины, – неожиданно  позавидовала она покойнице.

Я молчал. Страшные лица Софьи Михайловны и Багдасарова стояли у меня перед глазами.

С того дня Багдасаров ходил на кладбище ежедневно. Он оброс черной бородой, согнулся и шел медленно, постоянно что-то бормоча про себя.

«Вот он идет, этот несчастный старик, – шушукались  соседки-еврейки, – он  идет к своей жене на кладбище и думает, что когда он к ней говорит, так ей от этого лучше».

Владлен   забрал было  отца к себе, в Челябинск, но из этого ничего не получилось. Через месяц Богдасаров затосковал и запросился обратно.

— Не могу, не могу без нее, – вернувшись  домой, объяснил он соседям.

Соседи жалели его, как жалеют умалишенного. «Отца Владика считают не совсем нормальным, –  писала мне мать, – но  я несколько раз беседовала с ним. Он в сто раз нормальнее тех, кто о нем так говорит. Плохо, что он на пенсии. Если бы он хоть работал, он бы легче перенес этот удар.»

Еще через год Багдасаров перестал посещать кладбище. Он умер. Судьба привела меня и на его похороны. Май был в разгаре. Земля была свежа и прогрета. Лопата входила в нее, как в масло. Похоронили его быстро, без особых хлопот.

Владлен приехал один, без жены. Неподалеку от него, опустив лысую голову, стоял Борька «Артист». Его жена держала его под руку. Кто им мог сообщить о смерти Багдасарова, я не знаю. Грузный старик, коллега Багдасарова по прокуратуре, сказал прощальное слово.

— Ну, шо я хочу сказать о Сергее Валерьяновиче? – начал он, – Нет  в городе человека, который не знал бы, шо это был за человек. Это был замечательный редкий человек, каких мало. Он любил и работу, и самых людей, и им было хорошо вокруг него. И все знают, как он любил покойную жену, тоже нашу коллегу. И я вам скажу, дай бог, чтоб усе так любили своих жен и были бы такими, как он, мир праху его, нехай земля ему будет пухом. Прощай, дорогой Сергей Валерьянович, мы будем о тебе помнить, пока живы.

Мне очень понравилась его короткая речь. Какое тайное очарование крылось за невыразительной внешностью Софьи Михайловны осталось для меня неведомым, но я убежден, что будь на ее месте другая, потеря для Багдасарова была бы такой же невосполнимой, ибо он был человек страстный, а страсть – дар божий и дается не каждому. И, как когда-то жена Владлена, я вдруг позавидовал покойному.

Борис Замятин