Публичная лекция, прочитанная в 1891 году в пользу пострадавших от неурожая

Благотворительность – вот слово с очень спорным значением и с очень простым смыслом. Его многие различно толкуют и все одинаково. Спросите, что значит делать добро ближнему, и возможно, что получите столько же ответов, сколько у вас собеседников. Но поставьте их прямо перед несчастным случаем, перед страдающим человеком с вопросом, что делать, – и все будут готовы помочь, кто, чем может. Чувство сострадания так просто и непосредственно, что хочется помочь даже тогда, когда помощь ему вредна и опасна, когда он может злоупотребить ею. На досуге можно размышлять и спорить об условиях правительственных ссуд нуждающимся; об организации и сравнительном значении государственной и общественной помощи; об отношении той и другой к частной благотворительности и доставлении заработков нуждающимся и о деморализующем влиянии дарового пособия – на досуге, когда минует беда, и мы обо всём этом подумаем и поспорим. Но когда видишь, как человек тонет, первое движение – броситься к нему на помощь, не спрашивая, как и зачем он попал в воду, и какое нравственное впечатление произведёт на него наша помощь.

При обсуждении участия, какое могут принять в деле помощи народу правительство, земство и общество, надобно разделять различные элементы и мотивы: экономическую политику, принимающую меры, чтобы вывести труд и хозяйство народа из неблагоприятных условий и следствия помощи, могущие оказаться неудобными с точки зрения полиции и общественной дисциплины, и возможность всяких злоупотреблений. Все эти соображения, которые можно не примешивать к благотворительности в собственном смысле. Нам, частным лицам, открыта только такая благотворительность, и она может руководиться лишь нравственным побуждением, чувством сострадания к страждущему. Лишь бы помочь ему остаться живым и здоровым, а если он дурно воспользуется нашей помощью, – это его вина, которую, по миновании нужды, позаботятся исправить власти…

Так понимали у нас частную благотворительность в старину, так, без сомнения, понимаем её и мы, унаследовав путём исторического воспитания добрые понятия и навыки старины.

Древнерусское общество под руководством Церкви в продолжении веков прилежно училось понимать и исполнять и вторую из двух заповедей, в которых заключается весь закон и пророки – заповедь о любви к ближнему. Идея этой личной милостыни полагалось в основание практического нравоучения, потребность в этом подвиге воспитывалась всеми тогдашними средствами духовно-нравственной педагогики. Любить ближнего – это, прежде всего – накормить голодного, напоить жаждущего, посетить заключённого в темнице. Человеколюбие на деле значило нищелюбие. Благотворительность больше была нужна самому нищелюбцу, чем нищему. Целительная сила милостыни полагалась не столько в том, чтобы утереть слёзы страждущему, уделяя ему часть своего имущества, сколько в том, чтобы, смотря на его слёзы, самому пострадать с ним, пережить то чувство, которое называется человеколюбием. Древнерусский благотворитель, «христолюбец», менее помышлял о том, чтобы добрым делом поднять уровень общественного благосостояния, чем о том, чтобы возвысить уровень собственного духовного совершенствования.

Когда встречались две древнерусские руки, – одна с просьбой Христа ради, другая с подаянием во имя Христово, – трудно было сказать, которая из них больше подавала милостыни другой: нужда одной и помощь другой сливались во взаимодействии братской любви обеих. Вот почему Древня  Русь понимала и ценила только личную, непосредственную благотворительность, милостыню, подаваемую из руки в руку, притом тайком не только от стороннего глаза, но и от собственной «шуйцы»(левая рука – ред.).

Нищий для благотворителя был лучший богомолец, молитвенный ходатай, душевный благодетель.

«В рай входят святой милостыней, – говорили в старину: – нищий богатым питается, а богатый нищего молитвой спасается».

Благотворителю нужно было воочию видеть людскую нужду, которую он облегчал, чтобы получить душевную пользу; нуждающийся должен был видеть своего милостивца, чтобы знать, за кого молиться. Древнерусские цари накануне больших праздников, рано по утрам, делали тайные выходы в тюрьмы и богадельни, где из собственных рук раздавали милостыню арестантам и призреваемым, также посещали и отдельно живших убогих людей. Как трудно изучить и лечить болезнь по рисунку или манекену больного организма, так оказалась малодейственной и заочная милостыня.

По значению благотворительного дела нищенство считалось в Древней Руси не экономическим бременем для народа, не язвой общественного порядка, а одним из главных средств нравственного воспитания народа, состоящим при Церкви практическим институтом общественного благонравия. Как в клинике необходим больной, чтобы научиться лечить болезни, так и в древнерусском обществе необходим был сирый и убогий, чтобы воспитать умение и навык любить человека…

Трудно сказать, в какой степени такой взгляд на благотворительность содействовал улучшению древнерусского общежития. Никакими методами социологического изучения нельзя вычислить, какое количество добра влила в людские отношения эта ежедневная, молчаливая, тысячерукая милостыня, насколько она приучала людей любить человека и отучала бедняка ненавидеть богатого. Более явственно и осязательнее обнаруживалось значение такой личной милостыни, когда нужда в благотворительной помощи вызывалась… народным физическим бедствием. Природа нашей страны издавна была доброй, но иногда бывала своенравной матерью своего народа, который, может быть, сам же и вызывал её своенравие своим неумением общаться с ней. Недороды и неурожаи были нередки в Древней Руси.

Такое бедствие случилось в начале XVII века при царе Борисе. В 1601 году едва кончился весенний сев, полили дожди и лили всё лето. Полевые работы прекратились, хлеб не вызрел, до августа нельзя было начать жатву, а на Успеньев день неожиданно ударил крепкий мороз и побил недозревший хлеб, который почти весь остался в поле. Люди кормились остатками старого хлеба, а на следующий год засеяли поле зяблым зерном нового урожая; ничего не взошло, всё осталось в земле, и наступил трёхлетний голод. Царь не жалел казны, щедро раздавал в Москве милостыню, предпринял обширные постройки, чтобы доставить заработок нуждающимся. Прослышав об этом, народ толпами повалил в Москву из неурожайных провинций, чем усилил нужду в столице. Началась сильная смертность: только в трёх казённых столичных скудельницах (погост – ред.), куда царь велел подбирать бесприютные жертвы, за 2 года и 4 месяца их насчитали 127 тысяч.

Но беда создана была в значительной мере искусственно. Хлеба оставалось довольно от прежних урожаев. После, когда самозванцы наводнили Русь шайками поляков и казаков, которые своими опустошениями прекратили посевы на обширных пространствах, этого запасного хлеба много лет хватало не только на своих, но и на врагов. При первых признаках неурожая начала разыгрываться хлебная спекуляция. Крупные землевладельцы заперли свои склады. Скупщики пустили всё в оборот: деньги, утварь, дорогое платье, чтобы забрать продажный хлеб. Те и другие не пускали ни зерна на рынок, выжидая высоких цен, радуясь, по выражению современника, барышам, «конца же вещи не разумеюще, сплетены смуты слагающе и народ смущающе». Хлебные цены были взбиты на страшную высоту: четверть ржи с 20 тогдашних копеек скоро поднялись до 6 руб., равнявшихся нашим 60 руб., т.е., вздорожала в 30 раз! Царь принимал строгие и решительные меры против зла, запретил винокурение и пивоварение, велел сыскивать скупщиков и бить кнутом на рынках нещадно, переписывать их запасы и продавать в розницу понемногу, предписывал обязательные цены и карал тяжёлыми штрафами тех, кто таил свои запасы.

Сохранившийся памятник вскрыл нам одну из частных благотворительных деятельностей, которые в то же время работали внизу, на местах, когда царь боролся с народным бедствием наверху. Жила тогда в своём имении вдова-помещица, Ульяна Устиновна Осорьина, простая, скромная, добрая женщина Древней Руси. Отличалась от других разве только тем, что жалость к бедному и убогому, – чувство, с которым русская женщина на свет родится, – в ней была тоньше и глубже, и, развиваясь от непрерывной практики, стала основным стимулом её нравственной жизни.

Ещё до замужества, живя у тётки по смерти матери, она обшивала всех сирот и немощных вдов в деревне, и часто до рассвета не гасла свеча в её светлице. По выходе замуж, свекровь поручила ей ведение домашнего хозяйства, и Ульяна оказалась умной и распорядительной хозяйкой. Но привычная мысль о бедном и убогом не покидала её, ибо она глубоко усвоила христианскую заповедь о тайной милостыне. Бывало, ушлют её мужа на царскую службу года на  три, она, коротая одинокие вечера, шила и пряла, рукоделие своё продавала, а выручку тайком раздавала нищим, которые приходили к ней по ночам. Не считая себя вправе брать что-либо из домашних запасов без ведома свекрови, Ульяна прибегла однажды к лукавству: она всегда была умерена в пище, только обедала, что очень тревожило свекровь, опасавшуюся за здоровье невестки. И вот случился на Руси один из нередких неурожаев, и в Муромском краю наступил голод. Ульяна усилила свою тайную милостыню, для чего вдруг стала требовать себе полностью и завтраки и ужины, которые, разумеется, раздавала голодающим. Свекровь однажды заметила: «Что это поделалось с тобой, дочь моя? Когда хлеба было вдоволь, тебя, бывало, не дозовёшься, а теперь, когда всем стало есть нечего, у тебя такая охота к еде припала». Ульяна отвечала: «Пока не было детей, еда  мне на ум не шла. А как пошли ребята, отощала, никак не могу наесться, даже ночью тянет к еде. Только мне стыдно, матушка, просить у тебя!». Свекровь осталась довольна объяснением, и позволила ей брать пищи, сколько захочется.

Эта сострадательная любовь к ближнему, помогла Ульяне переступить через самые закоренелые общественные предрассудки Древней Руси. Глубокая юридическая и нравственная пропасть лежала между древнерусским барином и его холопом: последний был для первого – просто вещью. Следуя исконно туземному обычаю и греко-римскому праву, русское законодательство ещё XIV века провозглашало, что если господин «огрешится», и убьёт ненароком своего холопа, то никакому наказанию за то его не подвергать. Церковь долго и напрасно протестовала против такого отношения к крепостным людям. Челядь, плохо одеваемая и содержимая впроголодь, наполняла дворы зажиточных землевладельцев, составляла толпу домашних нищих, более жалких, чем вольных, стоящих на церковной паперти, которым господа подавали копейку, благотворительную милостыню.

В усадьбе Ульяны было много челяди. Она их хорошо одевала и кормила, задавала каждому по силам работу и не требовала для себя личных услуг. Всё, что могла, делала сама, при этом не позволяла себе обращаться к крепостным с кличками, какими до самого 19 февраля 1861 года крепостники награждали своих холопов: «Ванька», «Машка». Каждого из них Ульяна называла настоящим именем. Кто, какая социальная теория научили её, простую сельскую барыню XVI  века, стать в такие прямые и гуманные отношения к низшей, подвластной братии?..

Она была уже в преклонных годах, когда её постигло последнее и самое тяжкое испытание. Лукавый бес, добра ненавистник, всегда ею посрамляемый, однажды со злости пригрозил: «Погоди же, будешь у меня чужих кормить, когда я тебя самоё, на старости лет, заставлю околевать с голоду!».

Похоронив мужа, вырастив сыновей и поставив их на царскую службу, Ульяна уже помышляла о вечном устроении собственной души, но всё ещё тлела перед Богом любовью к ближнему, как тлеет перед Образом догорающая восковая свеча. Домовое продовольствие она рассчитывала лишь на год, остальное раздавая нуждающимся. Порой у неё в дому не оставалось ни копейки от милостыни, и она занимала деньги у сыновей, на которые шила зимнюю одежду для нищих, а сама уже под 60 лет, ходила всю зиму без шубы. Начало страшного голодного трёхлетия при царе Борисе застало её врасплох: со своих полей она не собрала ни зерна, скот пал почти весь от бескормицы. Но Ульяна не пала духом. Распродала остаток скота, платье, посуду, всё ценное в доме и на вырученные деньги покупала хлеб, который и раздавала голодающим, заботясь и о своей челяди, тогда как расчётливые господа просто прогоняли со двора своих холопов, чтобы не кормить.

Брошенные на произвол судьбы среди всеобщей паники, холопы принимались воровать и грабить. Ульяна старалась не допустить своих челядинцев до этого, удерживала, сколько было силы. Наконец, она дошла до последней степени нищеты, так что не было, в чём пойти в церковь. Тогда она объявила, что отпускает всех на волю, с молитвой и благословением. Некоторые ушли, но другие отказались от воли, объявив, что скорее умрут со своей госпожой, чем покинут её. Тогда Ульяна разослала верных слуг по лесам и полям собирать древесную кору и лебеду и принялась печь хлеб из этих суррогатов, которыми кормилась с детьми и холопами, делясь и с нищими, «коих в то время было без числа».

Два года терпела она такую нищету, но не опечалилась, не роптала, напротив, была весела, как никогда прежде. Она и умерла вскоре по окончании голода, в начале 1604 года. Никто не сосчитал, сколько было тогда Ульян в Русской земле, и какое количество голодных слёз утёрли они своими добрыми руками. Надобно полагать, что было достаточно тех и других, потому что Русская земля пережила те страшные годы, обманув ожидания своих врагов. Здесь частная благотворительность шла навстречу усилиям государственной власти.

Но не всегда так бывает. Частная благотворительность страдает некоторыми неудобствами. Она чиста в своём источнике, но не может следить за своими собственными следствиями, и порой поддаётся порче в своём течении…

Пётр Великий, возжелавший привести в производительное движение весь наличный запас рабочих сил своего народа, вооружился против праздного нищенства, питаемого частной милостыней. В 1705 году он указал рассылать по Москве подьячих с солдатами и приставами ловить бродячих нищих и наказывать, деньги у них отбирать, милостыни им не подавать, а подающих хватать и подвергать штрафу; благотворители должны были доставлять свои подаяния в богадельни, существовавшие при церквах. Пётр вооружился против частной милостыни во имя общественной благотворительности, как учреждения, как системы богоугодных заведений. Общественная благотворительность имеет свои преимущества: уступая частной милостыне в энергии и качестве побуждений, в нравственно-воспитательном действии на обе стороны, она разборчивее и действеннее по своим практическим результатам, оказывает нуждающемуся более надёжную помощь, даёт ему постоянный приют.

Мысль об общественной благотворительности с особенной силой возбуждалась во времена народных бедствий. Так было в Смутное время. В 1609 году второй самозванец осаждал Москву. Повторились явления Борисова времени. В столице наступил страшный голод. Хлеботорговцы устроили стачку, начали всюду скупать запасы и ничего не пускали на рынок, выжидая наибольшего подъёма цен. За четверть ржи стали спрашивать 9 руб., что на наши деньги 90-100 руб. Царь Василий Шуйский приказал продавать хлеб по указанной цене – торговцы не слушались, прекратили подвоз закупленного в провинциях хлеба в осаждённую столицу, да ещё пустили слух, что все беды, и вражий меч, и голод падают на народ потому, что царь несчастлив. Тогда в московский Успенский собор созвано было небывалое народное собрание. Патриарх Гермоген сказал сильную проповедь о любви и милосердии; за ним царь произнёс речь, умоляя кулаков не скупать хлеб, не поднимать цен. Но борьба обеих высших властей, церковной и государственной, с людской страстью к быстрой, бесчеловечной наживе была безуспешна.

Тогда светлая мысль осенила царя и патриарха. Древнерусский монастырь всегда был запасной житницей для нуждающихся, ибо церковное богатство, как говорили пастыри, есть нищих богатство. Жил тогда на Троицком подворье в Москве келарь Троицкого Сергиева монастыря отец Авраамий, обладавший значительными запасами хлеба. Царь и патриарх уговорили его выслать несколько четвертей на московский рынок по 2 руб. за четверть. Это была более психологическая, чем политико-экономическая операция: келарь выбросил на рынок столицы 200 мер ржи; а затем повторил ещё раз – и цель была достигнута! – торговцы испугались и… сдались.

На долю XVII века выпало печальное преимущество тяжёлым опытом понять и оценить всю важность поставленного ещё на Стоглавом Соборе вопроса об общественной благотворительности как вопроса законодательства и управления и перенести его в область общественного благоустройства. Тяжёлые испытания привели к мысли, что государственная власть может ослабить или предотвратить бедствия нуждающихся масс и даже направить частную благотворительность.

В 1654 году началась и продолжалась война с Польшей за Малороссию. Эпидемия опустошила деревни и сёла и уменьшила производство хлеба, и всё, что за этим последовало – взвинчивание цен, спекуляцию, голод и обнищание народа…

В эти тяжёлые годы близко к царю стоял человек, который добрым примером показал, как можно соединить частную благотворительность с общественной, и как на чувстве личного сострадания построить устойчивую систему благотворительных организаций.

Это был Фёдор Михайлович Ртищев, ближний постельничий, обер-гофмейстер при дворе Алексея Михайловича, а потом его дворецкий, т.е. министр двора. Один из лучших представителей Древнерусской старины, один из блестящих государственных умов того времени, один из первых организаторов научного образования, экономики и финансовой политики. Пользуясь полным доверием царя и царицы и большим уважением придворного общества, Ртищев поставил задачей своей частной жизни – служение страждущему и нуждающемуся человечеству…

Ртищев принадлежал к числу тех редких и странных людей, у которых совсем нет самолюбия, по крайней мере, в простом, ходячем смысле слова. Ртищев не помнил обиды, и первый шёл навстречу с просьбой о прощении и примирении. С высоты своего общественного положения он не умел скользить высокомерным взглядом поверх людских голов, чтобы лишь сосчитать их. Человек для него не был только счётной единицей, особенно человек бедный и страждущий. С высоты древнерусского сострадания личному, конкретному горю, вот тому или этому несчастному человеку Ртищев умел подняться до способности соболезновать людскому несчастью, как общему злу, и бороться с ним, как со своим личным бедствием. Поэтому прерывистые порывы личной благотворительности, он хотел превратить в постоянно действующую организацию, которая подбирала бы массы нуждающихся и обременённых, облегчая им несение тяжкой повинности жизни.

Эту мысль во многом укрепили его впечатления о Польской войне, куда Ртищев сопровождал царя как начальник его походной квартиры. Находясь по должности в тылу армии, Ртищев видел ужасы, какие оставляет после себя война и которых обыкновенно не замечают сами воюющие, становясь её первыми жертвами. Тыл армии – тяжкое испытание и лучшая школа человеколюбия: тот уже неотступно полюбит человека, кто с перевязочной линии не унесёт ненависти к людям. Ртищев страдал ногами, и ему было трудно ездить верхом. По дороге он кучами подбирал в свой экипаж больных, раненых, избитых и разорённых, так что иногда ему не оставалось места. Добравшись до ближнего города, он устраивал охающую, стонущую братию на постой, организуя содержание, уход за ней, отыскивая врачебный персонал. Так обер-гофмейстер превратился в начальника Красного Креста, им же устроенного на собственные средства. Впрочем, в этом деле у него была тайная денежная и сердечная пособница: Ртищев вёз на войну значительную сумму, тихонько сунутую ему царицей Марьей Ильиничной, с которой они договорились принимать в задуманные ими временные госпитали даже пленных врагов, нуждавшихся во врачебной помощи.

Как не вспомнить здесь заповедь Христа:

«Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас»

Подобные дела повторились и в ливонском походе царя, когда в 1656 г. началась война со Швецией.

Можно думать, что походные наблюдения и впечатления не остались без влияния на план общественной благотворительности, зреющего в уме Ртищева. Этот план был рассчитан на самые больные язвы тогдашней русской жизни. Прежде всего, крымские татары в XVI и XVII вв. устроили прибыльный промысел из разбойничьих нападений на Русскую землю, где они тысячами и десятками тысяч забирали пленных, которых продавали в Турцию и другие страны. Чтобы спасти и воротить домой этих пленных, московское правительство устроило их выкуп за казённый счёт, для чего ввело особый налог, полоняничные деньги. Этот выкуп назывался «общей милостыней», в которой все должны были участвовать: и царь, и все православные христиане, его подданные… Выкупные ставки были довольно высоки: за людей, стоявших в самом низу тогдашнего общества, за крестьян и холопов, назначено было казённого откупа около 250 руб. (на наши деньги); за людей высших классов платили тысячи. Но государственное воспособление выкупу было недостаточно. Тогда Ртищев вошёл в соглашение с жившим в России купцом-греком, который, ведя дела с магометанским Востоком, на свой счёт выкупал много пленных христиан. Этому доброму человеку Ртищев передал капитал в 17 тыс. рублей на наши деньги, к которому грек присоединил свой вклад, и таким образом составилась своего рода благотворительная компания для выкупа русских пленных у татар. Но верный уговору с царицей, Ртищев не забывал и иноземцев, которых плен забрасывал в Россию, облегчая их тяжёлое положение своим ходатайством и милостыней.

…Московская немощёная улица XVII в. была очень неопрятна: среди грязи несчастие, праздность и порок сидели, ползали и лежали рядом; нищие и калеки вопили к прохожим о подаянии, пьяные валялись на земле. Ртищев составил команду рассыльных, которые подбирали этот люд с улиц в особый дом, устроенный им на свой счёт, где больных лечили, а пьяных вытрезвляли и потом, снабдив всем необходимым, отпускали, заменяя их новыми пациентами. Для престарелых, слепых и других калек, страдавших неизлечимыми недугами, Ртищев купил другой дом, тратя на их содержание свои последние доходы. Этот дом, под именем Больницы Фёдора Ртищева, существовал и после его смерти, поддерживаемый доброхотными деяниями. Таким образом, Ртищев образовал два типа благотворительных заведений: амбулаторный приют для нуждающихся во временной помощи и постоянное убежище – богадельню для людей, которых человеколюбие должно было взять на свои руки до их смерти. Но он прислушивался к людской нужде и вне Москвы, и здесь продолжал дело своей предшественницы – матери Юлиании (Ульяны) Оскорьиной. Случился голод в Вологодском краю. Местный архиепископ помогал голодающим, сколько мог. Ртищев, растратив деньги на свои московские заведения, продал своё лишнее платье, всю лишнюю домашнюю утварь, которой у него, богатого барина, было множество, и послал вырученные деньги вологодскому Владыке, который, прибавив к пожертвованию и свою малую толику, прокормил много бедного народа.

С осторожным и глубоко сострадательным вниманием останавливался Ртищев перед новым родом людей, нуждавшимся в нём, которое во времена Юлиании только зарождалось: в XVII веке сложилось крепостное состояние крестьян. Личная свобода крестьян была одною из тех жертв, какую наше государство было вынуждено принести в борьбе за свою целостность и внешнюю безопасность.

Будучи крупным землевладельцем, Ртищев однажды должен был, нуждаясь в деньгах, продать своё село Ильинское. Сторговавшись с покупщиком, он сам добровольно уменьшил условленную цену, но при этом подвёл его к Образу и заставил побожиться, что тот не увеличит рассчитанных повинностей, какие отбывали крестьяне села в пользу прежнего барина – необычная и немного странная форма словесного векселя, взятого у нового владельца. Поддерживая ссудами инвентарь своих крестьян, Ртищев больше всего боялся расстроить их хозяйство непосильными оброками и барщинными работами и недовольно хмурил брови, когда в отчетах управляющих замечал приращение барского дохода.

Известно, как заботился древнерусский человек о загробном устроении своей души помощью вкладов посмертной молитвы и поминовения. Вотчины свои Ртищев завещал своей дочери и зятю кн. Одоевскому. Он заказал наследникам отпустить всех своих дворовых на волю. Тогда законодательство ещё не выработало порядка увольнения крепостных крестьян с землёй целыми обществами. «Вот как устройте мою душу, – говорил Ртищев перед смертью зятю и дочери. – В память обо мне будьте добры к моим мужикам, которых я укрепил за вами, владейте ими льготно, не требуйте от них работ и оброков свыше силы-возможности, потому что они нам братья; это моя последняя и самая большая к вам просьба».

Ртищев умел сострадать положению и целых обществ или учреждений, как сострадают горю отдельных лиц. Известно, что под Арзамасом у него была земля, за которую ему предлагали до 17 тыс. руб. Но он знал, что эта земля до зарезу нужна арзамасцам, и предложил городу купить её за пониженную вдвое цену. Но и она оказалась слишком высока для них, тогда Ртищев просто подарил городу землю!.. И подобных примеров его благотворительной деятельности было множество, уследить за которой было трудно. Но его понимали и помнили среди низшей братии, за которую он положил свою душу.

…Ртищев умер в 1673 г. всего 47 лет от роду. За два дня до его кончины жившая в его доме девочка 12 лет, которую он привечал за её кроткий нрав, помолившись, улеглась спать, и видит сон: будто сидит её больной хозяин, весёлый да нарядный, а на голове у него – точно венец. Вдруг подходит к нему молодец и говорит: «Зовёт тебя царевич Алексей», а этот царевич, воспитанник Ртищева, был уже покойник. – «Погоди немного, нельзя ещё», – отвечал хозяин. Молодец ушёл. Но скоро пришли двое других и опять говорят: «Зовёт тебя царевич Алексей». Хозяин встал и пошёл, но за ноги уцепились две малютки, дочь и племянница, не пускают. Однако он отстранил девочек, сказав: «Отойдите, не то возьму вас с собой». Вышел хозяин из палаты, и тут перед ним очутилась лестница от земли до неба, и полез он по ней, а там, на выси небесной объявился юноша с золотыми крылышками, протянул хозяину руку и подхватил его.

Рассказала девочка этот сон в девичьей, отлились все благодарные слёзы бедных людей, утёртые хозяином. В последние минуты, уже приготовившись к переходу, позвал он в спальню нищих, чтобы из своих рук раздать им последнюю милостыню, потом прилёг и забылся. И вдруг его угасшие глаза засветились, точно озарённые каким-то видением, лицо оживилось, и он улыбнулся – и с таким видом и замер. Всю жизнь страдать, благотворить и умереть с весёлой улыбкой – вполне заслуженный конец такой жизни!..

Нерасчётливая частная благотворительность Древней Руси вскормило ремесло нищенства, стало средством питания праздности, и сама нередко превращалась в холодное исполнение церковного приличия, в раздачу копеечек просящим вместо помощи нуждающимся. Милостивцы, подобные Юлиании и Ртищеву, восстановляли истинное христианское значение милостыни, источник которой – тёплое сострадательное чувство, а цель – уничтожение нужды, нищеты, страдания. В этом же направлении после Ртищева начинает действовать и законодательство. Со времён Алексеева преемника идёт длинный ряд указов против праздного ремесленного нищенства и частной ручной милостыни. С другой стороны, государственная власть подаёт руку церковной для дружной работы над устройством благотворительных заведений. При царе Федоре Алексеевиче произвели разборку московских нищих: действительно, беспомощных велено содержать на казённых счёт в особом приюте, а здоровым лентяям дать работу, может быть, в задуманных тогда же рабочих домах. Предположительно было построить в Москве два благотворительных заведения, больницу и богадельню для болящих, бродящих и лежащих по улицам нищих; по-видимому, предполагались заведения, подобные тем, какие устроены были Ртищевым. На Церковном Соборе 1681 г. царь предложил патриарху и архиереям устроить такие же убежища для нищих и в провинциальных городах, и Собор принял это предложение…

Тем ведь и дорога память этих добрых людей, что их пример в трудные минуты не только одобряет к действию, но и учит, как действовать. Юлиания и Ртищев – это образцы русской благотворительности. Одинаковое чувство подсказывало им различные способы действия, сообразные с положением каждого. Одна благотворила большие дома, в своём тесном сельском кругу; другой действовал на широкой столичной площади и улице. Для одной благодеяние было выражением личного сострадания; другой хотел превратить его в благоустроенное общественное человеколюбие. Но идя различными путями, оба шли к одной цели: не теряя из вида нравственно-воспитательного значения благотворительности, они смотрели на неё, как на непрерывную борьбу с людской нуждой, с горем беспомощного ближнего. Они и подобные им воспитали и пронесли этот взгляд через ряд веков, и он доселе живёт в нашем обществе, деятельно обнаруживаясь всякий раз, когда это нужно. Сколько Ульян незаметно и без шума ведёт теперь эту борьбу по захолустьям, поражённых нуждой. Есть, без сомнения, и Ртищевы, и они не переведутся. По завету их жизни будут действовать даже тогда, когда их самих забудут. Из своей исторической дали они не перестанут светить подобно маякам среди ночной мглы, освящая нам путь и не нуждаясь в собственном свете. А завет их жизни таков: жить – значит любить ближнего, то есть помогать ему жить; больше ничего не значит жить и больше не для  чего жить.

Материал к публикации подготовила Римма Кошурникова

_______________________

* Печатается в сокращении.