Картина вырисовывалась… невеселая. Владимир Иванович Князев, крепкий, моложавый в свои 67 лет, мужчина, оказался заложником собственного дома. Карантин…

Князев не желал быть иллюстрацией к пушкинским строчкам: «Иль со скуки околею где-нибудь в карантине», но все вело именно к этому. С конца марта был запрещен выход из дома людям старше 65-лет, а в начале апреля и вовсе посадили дома всех. Теперь, чтобы выйти из дома надо было послать смс-ку на специальный номер и получить разрешение полиции.

Владимир Иванович не хотел разбираться в истории некоего царственного вируса, охватившего планету. К воплям СМИ он относился скептически, твердо помня усвоенную еще со студенчества фразу из песни:  «А мы живем себе и движемся вперед/ И если кто-нибудь когда-нибудь помрет,/На то она история, история, которая ни слова, ни полслова не соврет!». Князев знал, что, истерия с вирусом непременно утихнет. А история затем вынесет оценку нынешнему времени, но эта оценка  вряд ли будет зависеть от мнения людей.

Телевизор смотреть не хотелось. Из него беспрестанно неслись новости, одна страшнее другой. В такой-то стране погибло столько-то, а в другой столько-то. Вести из компьютера были не лучше. Все, словно сговорившись, наперебой галдели, что стресс подрывает иммунитет, и делали все возможное, чтобы этого стресса было больше.

Но выключенные телевизор и комп положения не спасали. В доме все сверкало, искрилось и дышало уютом, благо, жена была домовитой. Везде чувствовался хозяйский глаз, а дом, как известно, именно его и любит. Но вторая неделя заточения давалась с трудом.

Жена Рада словно погрузилась в анабиоз. После завтрака часами могла дремать, опустив руки на колени. Шаги ее и без того тихие, стали в последнее время шелестящими. И таким же тихим, шелестящим стал голос. С таким звуком иногда стучит в окно вкрадчивый осенний дождь: руш-руш. Иногда Князеву казалось, что за окном и вправду осень, хотя во всем уже чувствовалась весна – на тополях за окном набухли почки, сирень уже развертывала листья и в траве повсюду голубели мелкие цветы вероники. Но времена года колдовским образом поменялись местами, за окном маленькой квартиры весна и вправду ощущалась как осень. По всем повадкам в жене  Князева угадывались спокойствие и кротость. Чувствовалось, что особо беспокоиться ей не о чем: дом в порядке, продуктами забита кладовка и холодильник, слава Богу, они с мужем сыты, обуты-одеты. Единственный сын давно и счастливо женат, проживает в другом городе. И вся его семья жива и здорова, и они регулярно переговариваются с родителями по телефону и скайпу.

Невозмутимость жены подбадривала Владимира Ивановича: хорошо, когда рядом есть человек-скала. Это грозное слово не вполне подходило к миниатюрной 63-летней женщине – о возрасте говорили только белые, чуть подсиненные волосы, мелкая сеточка морщин у глаз и узловатые руки с выбухшими венами.И все же в жене было что-то несокрушимое. Недаром говорят, что женщины выносливее. Но порой эта каменная флегматичность иногда вызывала раздражение: все вокруг завертелось-закружилось, люди на грани паники, все в масках и перчатках, не знаешь, что будет дальше, а ей хоть бы хны. Заранее отоварилась, заплатила по коммунальным счетам, чтобы лишний раз не выходить и заперлась дома.

Князев же не находил себе места. Натура деятельная, привыкшая руководить и все держать под контролем, он энергичными шагами переходил от одного окна к другому, то и дело вглядывался, будто пейзаж за окном мог измениться за минуты. Пробовал читать, но или глаза уже уставали даже в очках, то ли исчезла способность воспринимать размеренное повествование, но больше десяти минут он не выдерживал и снова принимался шагать из угла в угол. Не бездеятельность, а то, что он был словно исключен из реальной жизни и потерял над ней контроль, угнетали его.

— Что сидишь? – срывал он досаду на жене. Та будто встряхивалась от странного сна и отвечала тихо:

— А что? – И потом, вдруг спохватившись, спрашивала чуть громче:

— Есть хочешь?

Есть Владимир Иванович не хотел: мудрено нагулять аппетит, когда два часа после завтрака тупо лежишь на диване.  И эта заботливость жены бесила его. Уж лучше бы она сорвалась, накричала, заплакала – все лучше, хоть какая-нибудь разрядка. Но Рада, будто героиня некрасовской поэмы сидела  «и стыла в своем заколдованном сне».

Однажды он все-таки достал ее. Она нетерпеливо повела плечами, вскинулась и ответила резко:

— Что ты хочешь? Я все это знаю. Привычная я. Когда папа болел, мы ведь сутками от него не отходили с мамой. Или ты забыл?

Князев смолк. В самом деле, он забыл, как тридцать семь  лет назад жена и теща самоотверженно ухаживали за капризным и упрямым стариком-тестем.

Жена Князева была поздним и долгожданным ребенком у родителей, а отец ее к тому же был намного старше матери. Когда Рада родилась, отцу было под шестьдесят, а матери чуть больше сорока лет. Князев никак не мог понять, какая «химия» некогда  связала тестя и тещу – они были абсолютно разными людьми. Высокий, белобрысый, похожий на немецкого офицера, тесть и миниатюрная брюнетка теща. Он – молчун с саркастичной улыбкой, она – задорная хохотушка. Чем мог покорить сердце молодой красавицы пожиловатый флегматик, оставалось загадкой, но  даже издалека было видно, как трепетно эти двое относились друг к другу. Он не принимал ни одного решения без нее, она всякий раз хранила молчание до тех пор,  пока муж не высказывал своего  мнения о чем-либо.

Теща, правда, рассказывала, что когда она начала встречаться с будущим мужем, то была покорена его эрудицией и спросила, неужели он знает все? На что тот совершенно серьезно ответил, что «не все, но три четверти знаю».

И это действительно было так. Из тестя трудно было вытянуть слово, он все больше предпочитал наблюдать за окружающими, покусывая тонкие губы. Всегда безукоризненно одетый, он усаживался в дальнем углу комнаты, щурил умные глаза на собеседников, и молчал. Но близкие затем изумлялись кратким и точным характеристикам, которые он давал людям.

А в те редкие минуты, когда тестя увлекала тема разговора, он говорил так, что можно было слушать бесконечно. Блестяще, убедительно, интересно. И обо всем! Казалось бы от него,  геофизика, должны быть далеки проблемы композиторского искусства, тонкости футбола или особенности александрийского стиха, но нет! Князев поражался, как в маленькой сухонькой голове мог быть сконцентрирован такой кладезь знаний, и в таком четком и изящном порядке. И какая жадность к новому, какой меткий и цепкий взгляд, мгновенно выделяющий из моря разных сведений самое ценное.

Князев отчетливо вспомнил последние годы жизни тестя.  Восьмидесятишестилетний, измученный тяжелой болезнью, похожий на кондора, тесть не потерял ни ясности ума, ни изящества речи, ни цепкости взгляда. Вахту, которую неотступно несли возле него жена и дочь, он принимал милостиво-иронично. Только зятю однажды удалось поймать полный горечи взгляд, и понять, какая тоска и стыд скрывались за этой иронией.

Однажды тесть попросил подать ему зеркало и долго разглядывал себя и заодно молодое, розовощекое лицо зятя. Затем прошептал иронично:

— Гамлет и почти череп Йорика. Ты не считаешь, что нашими физиономиями можно иллюстрировать трагедию Шекспира?

Владимир Иванович, тогда еще Володя, что-то слабо запротестовал, но тесть усмехнулся и подмигнул. Кожа на веке была тоненькая как пленка на птичьем глазу и видно было как под ней подрагивает  глазное яблоко.

— Стыдно-то как, — едва слышно произнес он. – Дожил… Обиходить себя не могу…

И затем, чуть погромче:

— Расскажи что-нибудь.

— Что? – растерялся Князев.

— Что хочешь? Хоть про второй съезд РСДРП! Нет про него не надо. Расскажи про свое детство.

— Да я не знаю, — замялся Князев, — не помню.

— Что помнишь. Только хорошее. Не может быть, чтобы ты не помнил хорошего.

— Я у деда в детстве любил бывать, — сбивчиво начал Князев. – Он в деревне жил, маленькой. С трех сторон горы, а с четвертой река. Крошечная деревня, и домик у деда был маленький и старый. И все было там старое, — Князеву явно хотелось быстрее отделаться от разговора.

— Продолжай!

— Но нигде как там не пахли так ароматно травы. – Князев задумался и улыбнулся любяще. – Даже в разгар лета пахло нежно, будто весной. Лежишь в траве, смотришь на небо, а там облака плывут, лениво так, плавно. А в траве цикады и сверчки стрекочут, журавельник, кашка, клевер цветут. Запах от них!.. И торта никакого не надо!

— А ты бездельничаешь? – выдохнул тесть и улыбнулся уголком рта.

— Ну, так…- сбился Князев

— И правильно делаешь! – голос тестя лился слабо,с перерывами, но уверенно. – Дураки те, кто думает, что безделье неплодотворно. В таком кажущемся безделье, может, и творится главная работа души. Она приводит себя в порядок, и мысли становятся яснее и строже. Продолжай!

— У деда огород былл большой – два гектара.  И в  огороде много чего: малина, картошка, огурцы, сливы, кукуруза, фасоль,зелень разная.  Ешь не хочу. А слив вообще было видимо-невидимо, не только на нашу семью хватало. Дед еще и дяде их посылал, и соседей одаривал, и варенье варил, и еще с плодово-ягодного комбината приезжала машина, забирала часть урожая.  Выйдешь утром в огород, а там все цвета радуги – листья, трава зеленые, синие сливы, кукуруза желтеет, малина алая-алая. И все блестит под солнцем – тугое, нарядное!

— Славно, — одобрительно кивал тесть и видно было, что ему хорошо от этой картины земной благодати.

— Только дед больше всего мясо любил. – Князев сам не заметил, как увлекся рассказом и улыбался все чаще. — Не мог без мяса. Если хоть один день без мяса, так он ворчал, что сил нет, что в огороде работать не может. Бывало утром нажарит себе жирную баранину с луком, за милую душу все уплетет, выпьет стакан сладкого чая и идет в огород . И, пока смеркаться не станет, все землю тяпает, грядки вскапывает, поливает. Придет, а рубашка от него черная от пота, и сам черный, одни зубы белеют. Но смеется, говорит: земля труды любит, тогда и урожай хороший будет.

— Один работал? – тесть слушал внимательно, ловя каждое слово.

— Да. Не любил, когда ему мешали. Я у него так был – подай-принеси, то тяпку, то лопату, то кран открыть-закрыть. А еще учил землю нюхать.

— Как это? – тесть даже вскинулся от нетерпения. – «Надо же, сколько жажды знания в человеке!» — подивился про себя Князев.

— Проверял по весне, чтобы земля к семенам была готова. Возьмет горсть земли, в кулаке крепко сожмет, потом поднесет к лицу, понюхает, а потом кулак разожмет. Если земля сыростью еще пахнет, но при падении рассыпается, значит, пора сеять. А если очень влажная и падает комком – еще не поспела.

— А говоришь, не помнишь! – удовлетворенно хмыкал тесть. – Хорошо! Сколько живу, а еще век бы жил, на красоту такую любовался.

Такие разговоры случались у Князева с тестем часто. Перерывы были на процедуры умывания, переворачивания, массажа и кормления. Владимир Иванович вспомнил, как терпеливо, стараясь не причинить боли, ухаживали за стариком жена и дочь. День за днем, месяц за месяцем – все долгие четыре с половиной года.

«Тогда наверно и научилась терпению, — взглянул на жену Князев. – Просто приказала себе: «так надо» и все. И выстояла. И за матерью потом еще ухаживала, и дом не забросила. И все тихо, спокойно так. Силища-то какая неимоверная. С такой и вправду, не пропадешь! Скала. Хотя, какая там, скала – утес маленький!»

Он еще раз посмотрел на свою Раду.Та, по-прежнему сидела, опустив на колени руки и словно дремала. Теплое, грустное, хорошее чувство затопило его сердце. Утихло былое раздражение, хотелось думать о чем-то светлом и милом и верить в то, что плохое непременно сменится радостью.

Князев вспомнил, что на рабочем столе тестя всегда была старинная астролябия, подаренная ему отцом. И тесть дорожил этой астролябией и таким же  старинным барометром, висевшим на стене. Барометр был медный и уже позеленел от старости, но предсказывал погоду верно. И, когда после долгой непогоды, стрелка, наконец, указывала «ясно»,  тесть щелкал по прибору  и цитировал негромко:

Чиста небесная лазурь,
Теплей и ярче солнце стало,
Пора метелей злых и бурь
Опять надолго миновала…¹

И лицо старика озарялось такой редкой и так красящей его улыбкой. В эти минуты Князев понимал, почему жена и дочь так беззаветно преданы ему, и что их взор по-прежнему очарован им. Редко в ком жила такая неистребимая жажда жизни и вера в добро, как в этом нетерпеливом, желчном, но таком романтичном человеке.

— Все живет, все меняется, Рада, — приобнял жену Князев. «Пора метелей злых и бурь» минует. И снова заблестит небесная лазурь. Даже стихи позабытых поэтов не умирают, и наши близкие живы, пока мы о них помним. И нужно жить, и делать ежедневную маленькую работу и смотреть вперед, только вперед, и тогда никакие бури и карантины не страшны.

Жена посмотрела на него кротко и удивленно:

— Так я об этом тебе и говорю. Только ты слушать не хочешь. Обойдется все. Справимся.

Она тихонько сжала локоть мужа, одновременно поддерживая и опираясь.

Весна расцветала за их окном, и вечер догорал алым закатом.

И Князев понял мгновенно: действительно, справятся!

И душистый весенний дождь громко забарабанит по крыше, и смоет тоску и тревогу этих дней. Только ему под силу это, только ему…

Ляман Багирова

________________

^{1 А.Н.Плещеев «Весна»}