1

Владимир Гиляроский, дядя Гиляй, нечто коренное, мощное, расейское, бурлацкое…

Жизнь, данная с размахом – и тоски, вероятно, тоже: слёзной, неизбывной.

Хотя Гиляровский не ассоциируется с тоской: с мощью, прорывом.

Точен, как поэт – более, чем точен: формулу дал на века:

В России две напасти:

Внизу – власть тьмы,

А наверху – тьма власти.

Ведь не преодолели: никакими режимами, никакими силами, всё остаётся, как было.

Да и шире если посмотреть – не только в России так, в человечестве вообще.

А изменения чреваты – сменой тьмы на новую тьму.

Он тяготел к поэтической краткости, мускулистости, лапидарности: и получалось резко, ясно, как в послание Серафимовичу, например:

Любуйся недремлющим оком,

Как новые люди растут,

О них пусть Железным потоком

Чеканные строки бегут.

Но и пейзаж, словесно прописываемый Гиляровским, был детален, выверен, красив…

Остался глобально он «Москвой и москвичами» — плюс всевозможными легендами, связанными с мощью его, силой внедрения в жизнь, размашистостью…

Вглядываясь в его образ, думаешь, что Плюшкин на Руси невозможен: а вот, поди ж ты…

Ширь Москвы, шумы её, пёстрая запутанность, пьяноватая хлебосольность…

Как хорошо бродить современными переулками, сопоставляя с теми, что показал Гиляровский…

Тут была Хитровка: и как вообразить всех этих изгоев, парий, оборванцев?

Подземное, во много ярусов жильё, деток, впечатанных в ужас подобный?

Гиляровский не брезговал ничем: всё должно быть зафиксировано, живописано; каждый листок бытия, каждое пёрышко его пригодится.

И пригождалось: и байки московские расцветали (из одной, вишь, Акунин целый детектив сбацал)…

Хлеба московские, трактиры, таинственность старых церквей…

Ряды пестроты, наползающие на вас; и ряды, прописанные сочным, смачным языком: хоть букеты со страницы вяжи.

…время и навязало их: сохранив книгу, сохранив ярчайший образ, так мощно представляющий коренное, русское, таинственное…

2

Русский размах, удаль, смекалка, лукавство, хлебосольство — такая ядрёная смесь была сущностью  характера Гиляровского: мощного бурлака русской журналистики, прозы, и… поэзии.

Странно нежно воспринимается — да так и заложено, так и задумано:

Белоснежные туманы На стремнинах гор висят, Вековечные платаны Зачарованные спят.

Нечто дремотное, плавное, тёплое — совсем противоречащее могутной силе, яростному размаху, и — по контрасту — формула, сверхточно определяющая суть русских бед:

В России две напасти: Внизу — власть тьмы, А наверху — тьма власти.

Формула, к сожалению, продолжающая работать во все времена: слишком конкретная на фоне «расейских» мечтаний о сиятельном Китеже, что вот-вот должен подняться из глубинных вод заурядной русской жизни, часто отдающей кошмаром.

И логично встаёт, протягивается, поднимается стих Гиляровского о Владимирке — знаменитой трагедии-дороге, пути кандальном:

Меж чернеющих под паром Плугом поднятых полей Лентой тянется дорога Изумруда зеленей… То Владимирка… Когда-то Оглашал ее и стон Бесконечного страданья И цепей железных звон.

И посвящение И. Левитану, точно соединяющее два искусства, вытекает и из самости стихотворения и из страсти самого Гиляровского к живописи.

Гиляровский огромен, как воспеваемая им Россия: ведомая ему, исхоженная им, гущу свою народную отворявшая его очам.

Гиляровский пёл её золото — и грязь, ибо в России совмещаются причудливо две эти субстанции, жаль никаких сил не хватает убрать грязь, чтобы сияло одно золото.

В том числе — поэзии Гиляровского.

Александр Балтин