О творческом вечере Елены Крюковой

«Книга как царские врата» в библиотеке г. Сланцы

Удивительная, насыщенная важной информацией встреча Елены Крюковой с читателями и писателями прошла в виртуальном формате в Сланцевской городской библиотеке 14 января 2023 года. С Еленой Крюковой беседовала Вера Баклагина.

В начале откровенного разговора писательница рассказала об одном из своих самых любимых произведений, романе «Серафим». Это — изумляющая история о молодом сельском священнике Серафиме, ярчайший образ которого изначально был найден Еленой Крюковой в жизни.

Много судьбоносных событий происходит с Серафимом в романе. Это и неудачная женитьба на женщине легкого поведения, и смерть горячо любимой дочери, но наибольший интерес читателей романа привлекают сцены, в которых показана любовь молодого священника к прихожанке храма. Такие любовные эпизоды одновременно и притягивают интерес читателя, и вызывают, по признанию писательницы, мощную волну критики. Почему наравне с молодой девушкой Серафим по-своему любит и пожилую женщину, послушницу Иулианию, что монастырь прислал к нему в помощь по хозяйству? Бывает ли так в жизни? На этот вопрос должен сам себе ответить каждый читатель романа. Надо подумать, почему любовь иногда похожа на жалость, как это часто случается в России.

Вопросы любви и святости, запрета и вседозволенности, греха и безгрешия волнуют и будут волновать людей, пока жива в них вера, чувство Бога.

Сюжетные фрагменты романа соединяются оригинальными текстами, которые больше напоминают живопись — фрески, иконы… По сути, это стихотворная материя широкого письма. И в своей прозе Елена не перестает быть поэтом.

…красно-желтые складки, тяжелые, падают, льются, кровавые.

Руки воздела высоко; глядишь со славою.

Ярко-голубая – небом средь туч грозовых – на груди – повязка светится.

Каждый живой с Тобой когда-нибудь встретится.

Когда?! А когда умирать будет, кончаться, Матушка!

Когда вся Земля в костлявых пальцах станет не больше катышка,

Не боле круглого, черного, жалкого помета козьего…

Ветр на ледяной фреске нагло играет Твоими волосьями.

Ты их, Мать, под белый снежный плат – не спрятала.

Ты, Мать, утку на двор загнала, что больно громко крякала!

Ты коров загнала в стойло, подоила в подойничек –

Синее небесное Молоко испробуй, покойничек…

Отпробуй, живущий, еще живой, Райского творожку да Эдемской сметаночки –

Грядет зима, и снаряжены уж лебеди-саночки,

Уж Мать вздернула руки вверх, о пощаде под черным дулом прося, о жалости –

Не стреляй, солдат!.. ты же мой сын!.. Мать тебя просит о самой малости…

О крохе жизни… о глотке Ея одном… об Ея корочке зажаренной…

Не стреляй!.. я готова быть униженной, ударенной…

Мать – от дитя Своего – все снесет… все вытерпит… лишь не убий Мя, чадо Мое…

В избе бревна сгнили давно… да и печь старая, чадная…

Да чугуны черные пусты… да забор беззубый скалится…

О, земля Моя, Мати! Великая Ты еси страдалица!

Стою. Плащ багряный тяжел. Закатом заречным подол густо вышит. Стопы мои

из-под подола торчат, грязны да смуглы. Комары толпами

Над головою висят. Сыро. Рядом река. Пахнет рыбой и медом, сухими травами.

Сыне Мой! Каждый, на земле, Сыне Мой! Каждая – Дочерь Моя!

                                                                            Плащаница Моя кровавая!

Гиматион Мой порфирный! Хитон Мой пурпурный! Рубаха моя небесная!

Руки Мои – ладонями – к Детям! Ступня Моя бестелесная!

Жизнь Моя последняя! Любовь Моя бесконечная!

Любовь Моя старая, седая, суровая, нищая, голодная, калечная…

Любовь Моя – юная! Золотая! Радость Моя звездная! Счастье великое!

Сыны Мои! Глядите на Меня из сожженной тьмы золотыми ликами!

А Я над вами ладони воздыму! Я все прощу вам – смерть и искушение!

Складками алого плаща обниму вас: во память, во утешение!

Я старая ваша Мать! Я Заступница ваша ветхая!

…Умру – обложите Меня в гробу еловыми ветками.

Я молодая навек! Я Царица ваша босая, белозубая, юная!

…Умру – воспойте хвалу Мне, осанну лесную еловыми, сосновыми струнами.

Положите Меня во гроб сосновый – да вот так же, как стояла Я с воздетыми

Руками… с непокрытым лбом… с сенными косами, солнцем согретыми…

Это тело Мое во гробе лежит. А Я – вот Я! Руки над Мiром раскинула!

 Не стреляй, сынок Мой. Я для тебя – Твоего Бога родила.

                                        Сердце Свое для тебя из груди вынула.

И так под пулями, пчелами золотыми, стою, Великая Мать, неуязвимая, —

Красная земля, синяя вода, ледяная звезда, Купина Неопалимая.

 (из романа «Серафим»)

К роману-эпопее «Солдат и Царь» писательница шла более пятнадцати лет. Это были раздумья о революции, о трагической, страшной судьбе Царской Семьи и изучение архивных материалов, которые в точности никогда не воспроизводятся Еленой в её книгах, но служат отправной точкой для создания авторского пространства  и атмосферы исторической подлинности. Двухтомник «Солдат и Царь» был издан в 2016 году, переиздавался.

Самые нежные слова повествования Елена Крюкова избрала для описания семейной жизни Царя Николая II, его супруги, Царицы Александры Фёдоровны и Августейших детей. Царские особы постоянно выражали друг другу самую возвышенную любовь даже в грозные дни, когда  они находились в плену, а в стране начались красный террор и гражданская война, и большевики Екатеринбурга готовили арестованной Царской Семье жестокую казнь.

Но в книге есть и герои из народа, и, может, они самые главные в ней — солдат-красноармеец Михаил Лямин и солдат-женщина, Пашка Бочарова. Они верят в завтрашний день. Борются за лучшую жизнь. И, как всегда в жизни, кровь соседствует с горячей верой, а страшная смерть — с великим стремлением человека к счастью.

…Пашка лежала в кладовой на полу. Под ее животом, под расплющенной тяжестью тела грудью, под раскинутыми ногами в тяжелых грязных сапогах холодели доски, они превращались в лед, в плоскую ледоходную льдину, и Пашка куда-то далеко, в страшное, в неведомое никуда плыла на этой льдине; льдина то кренилась, и тогда Пашка вцеплялась ей в края с острыми зазубринами, то опять выпрямлялась, тогда Пашка переводила дух, вытягивала руки вперед, осязая холодный гладкий крашеный лед, и с трудом соображала — да ведь это она лежит на полу, в кладовой на половицах, — но себе не верила, река опять несла ее быстро, вертя льдину на перекатах, на своей широкой, блестящей под солнцем, холодной и мокрой спине, и Пашка не знала, Енисей это или Волга, Нева или Кама, Урал или Исеть, Иртыш или Тобол, — все равно, ей было все равно, она знала: вот сейчас льдина перевернется, и я перевернусь вместе с ней, и я окажусь в воде, и я захлебнусь и пойду ко дну, — и, задыхаясь, спрашивала себя: Пашка, дура, а может, ты уже тонешь, может, перевернулось уже все давным-давно?

И мира нет, и ледохода нет, и царей нет, и веры нет; и нет церквей, и нет войны, и нет оружия, — она безоружная лежит на земле, и никто не подойдет к ней, не спасет ее. Она одна, совсем одна. И никого рядом.

Где-то далеко, за стеной, стрельба и крики. Зачем? Надо крепче зажать уши. Тогда выстрелы кажутся щелканьем дятла, а крики — комариным писком. Это просто лето и лес, и огромная вырытая яма. Где их закопают? Мишка сказал — в лесу.

Она крикнула: Мишка! Мишка! — и зажала себе рот рукой. И куснула руку.

Он там убивает, а она здесь валяется и себе руки грызет, — разве это хорошо, солдат Бочарова? Мишка, кричала она, катаясь по полу, Мишка, возьми меня с собой туда, ну давай это я, я, давай я всех их застрелю! Я! Я одна!

(из романа «Солдат и Царь»)

Отвлекаясь на время от своих масштабных книг, писательница рассказывала о своем детстве, учебе в музыкальной школе, музыкальном училище и в Московской консерватории. В советское время было очень модно отдавать детей учиться музыке, в музыкальные школы приходило огромное количество детей, и Елена оказалась той одаренной ученицей, а позднее студенткой, которая ярко себя показала в искусстве музыки и получила высшее образование в Москве, среди избранных молодых музыкантов нашей огромной страны и всего мира.

А позже, через много лет, Елена написала роман «Музыка» — о любимой музыке, о судьбах музыкантов…

…Людвиг играл Злате всю ее жизнь. И ту, что она прожила, и непрожитую, то нежную, то грозную, то чудовищную. Злата узнавала себя в убитом допотопном чудовище, она глядела издали, а потом все ближе, ближе на свои колючки на спине, на страшные кожные бугры над красными глазами, на частокол голодных ребер, которым мяса, только мяса и крови подавай, и скалились желтые старые зубы, и жаль было старое чудище, но оно так хотело жить! Хотело есть, дышать и быть! Людвиг играл Злате всю ее несчастную, битую-гнутую, искореженную славой жизнь, понимая, что она слушает — и себя не узнает, не пускает себя — в себя! И продолжал играть, вызывая ее на дуэль с самою собой, подталкивая к пропасти, где на дне она видит себя, снова себя, и жалость пела в этой музыке, дивная, людьми и Златой забытая жалость, ибо, пока они жили на земле и прожили на ней еще кус времени, жалость и любовь все уходили и уходили из людей вон, все исчезали, таяли, умирали, и многие думали: не воскресить! — а иные надеялись: возродим! — да только милость и жалость корчились в последней дрожи, отворачивались, чтобы люди не увидели их, уже не Божиих светлых ангелов, а уродов, исковерканных орудиями пыток, исхлестанных адскими бичами. Людвиг кричал Злате музыкой: посмотри, что сам с собою, за долгие жестокие века, сделал человек! Посмотри, как он не видит брата, друга, не слышит его единственной музыки! Как он помогает лишь своему, родному, и как плюет в чужого, гонит его батогами, бьет кулаком в лицо ему, не хочет его понять! Полюбить и простить!

(из романа «Музыка»)

Книга стихов «Иркутский рынок» невероятно популярна у читателей. Сама писательница пытается понять, почему именно эта стихотворная зимняя, сибирская фреска так полюбилась и утонченным, высокодуховным литераторам из премиальных комиссий, и обычным, рядовым читателям России. Елена рассказала, что частушки в книге — не припевки-шутки, где вспыхивает соленое словцо, а скорее портреты людей, которых она встречала в Иркутске, где несколько незабываемых лет работала органисткой в филармонии и преподавателем пения в Иркутском оперном театре.

Это целый мир — книга «Иркутский рынок», и он берет читателя в плен невероятной, пылающей искренностью чувств, лирических переживаний автора, яркой живописью, изображением морозной, зимней Сибири, самого рынка с его лотками, снедью, колоритными торговцами, — это апофеоз русского Торжища, и этот изображенный Еленой рынок словно всплыл из толщи времени, как золотая рыба — из глубины Байкала.

…Ох, мой рынок! Ангара-моя-вода!

Окунусь — и не восстану никогда

Из смарагдом зеленеющего сна:

Я твоя стремнина, мощная волна!

Как одну толкнул вперед тебя — Отец?!

Как в тайге уснул стрелецкий голубец…

Голомянки, сиги, омули, ельцы,

Лучезарные ленки — во все концы

Толщи чистой, яркоглазой, ледяной —

Догонять меня: ах, станет что со мной…

Погоди, моя девчонка! Погоди!..

Зарядят в ночи старухины дожди,

То ли вдовий, то ль монаший взденешь плат —

А тобой в дегтярной тьме огни глядят…

 Ох, мой рынок! Ну, давай, в огнях торгуй!

В небеса швыряй замерзлых сливок буй!

Мой буй-тур, алмазный княжич, снеговей —

Синь-вина плесни в ладони мне, налей!

Горсть подставлю, кожу горечью сожгу,

Жадно выпью, захмелею на бегу,

Только выстонать всю правду — вышел срок! —

Только выбросить дареный перстенек

Во сугробы, только выстыть на ветру,

Только выкрикнуть: не смейся! не умру! —

Над заваленным орехами лотком,

Над завязанным отчаянно мешком —

Нежный омуль там, да вяленый чебак,

Мне, безумке, ты, рыбак, отдай за так!

Я — все эти оснеженные лотки!

Я — собакам кость из пламенной руки!

Я — лимоны, мед, вся золотая снедь,

Я сверкаю, не даю вам помереть,

Я кормлю собой собак, зверей, людей

На изломе, на отлете площадей,

Вот уже я пища ваша, град и весь,

И себя насущным хлебом дам вам днесь!

Рынок! рынок! Тыквы, чир, окорока!

И черника, и брусника — на века!

Черемшовый — из бочонка — терпкий дух…

Бормотанье, как вязанье, двух старух…

А девчонка пляшет, ягодку жуя…

Не гляди, ведь страшно… вылитая я…

Ярко-красно с досок ягоды текут

В белизну… да поживи ты пять минут…

Погляди на кистеперые платки,

На меха на кочерге святой руки,

На соболий сверк синеющих снегов —

Я, родные, вот я ваша вся любовь!

Вот такою вы запомните меня:

Здесь — на рынке зимнем — языком огня —

Над сияньем репы, клюквы и капуст —

Над дрожаньем в заревой улыбке уст —

Время, дай обнять!.. Целуй, метельный враг!..

…я — глазурь-печатка — пламенем — во мрак.

 (из книги «Иркутский рынок»)

Писательская жизнь Крюковой начиналась постепенно. Сначала, по признанию автора, были написаны стихи ученические, подражательные, которые Елена никому не показывала. Только с рождением сына Николая мощная энергетическая волна привела писательницу к новым произведениям в том особом космическом, всеохватном стиле, которого она придерживается и сейчас.

Книга стихов «Титаник» — важный этап жизни писательницы. Непотопляемый корабль, который оказался таким уязвимым, хрупким при столкновении со стихиями Севера… Елена проживает несколько эпизодов истории Титаника вместе с его экипажем, состоятельными знатными пассажирами, бедняками, плывущими в третьем классе, жизнерадостными музыкантами корабельного оркестра, которые попали в смертельные жернова беспощадной Истории.

Однако Титаник — это сложный символ, который обнимает многое. В пучине истории и времени тонет государство, тонут родные люди, тонут надежды, тонет любовь… Но остается великая память.

НА КОЛЕНЯХ ПЕРЕД МУЗЫКОЙ

 Ах, красные бархаты, золото кресел!

Ах, розаны-кисти метельных платков!

Мне вечер чужой корабельный повесил

На грудь — ожерелье кровавых веков.

Гранаты! Алмазы! А может быть, стразы!

А может быть, сразу — сегодня — на дно!

Не знаем штормов, запределья, заразы,

Жужжит белопенное веретено.

Наш нос разрезает упругую воду.

Утюжит столетия наша корма.

Титаник, земля! Да, в огне нету брода,

Да в море мы сходим по суше с ума!

Плывем. Эта палуба что так трясется?!

Вниманья торжественно не обращай!

Гляди в рюмки лед, в колыханье колодца,

Украсит лимон длиннолистный твой чай!

Ах, верхние палубы вертки, стрекозы!

Ах, нижние палубы — крепки навек!

Шампанское шепчет! Хрустальные розы!

В открытые окна слетающий снег…

Нам музыка эта рыдает, играет

На весь необъятный слепой ресторан!

И каждый не знает, что он умирает.

И каждый в ночи хоть немножечко пьян.

И танец… кэк-уок, или гордое танго…

Ах, этот прилюдный, подблюдный фокстрот…

Налейте мне сока… разрежьте мне манго…

Подайте салфетку… слеза режет рот…

Народ! Ты плывешь еще. Разве не чудо —

Корабль еще цел, и форштевень упрям!

Еще потанцую средь яда и блуда!

Еще прибегу в корабельный мой храм!

Качаются свечи… кренятся иконы…

Поклоны отдам и молитву воздам —

И в море огней, в ураган-котильоны,

По бальным, по взгальным веселым следам!

Ведут оркестранты смычками по жилам —

Шатается музыка, пьяная вдрызг.

Мы тонем! Вы слышите?! Полночь пробило!

…часов комариный, рыдающий писк.

Слез брызги застыли. Вода, ты так рядом.

Стихия, ты гибель. Кого обвинять?

Безумного рыка, хмельного надсада

Сильнее — молчанья широкая гладь.

Обнимемся, люди!

…нельзя обниматься.

Поднимемся, люди!

…мы тонем, гляди.

Осколками роскоши, стеклами глянца

Осыпано тело. И кровь на груди.

Гляди: у души моей тоже есть кожа.

Когда под водою исчезнет корма —

Я воду вдохну, до сияющей дрожи,

До боли при родах сошедшей с ума.

Мы поздно заметили звездные грады. 

Мы поздно увидели смертные льды.

Вопили: нам рано! нам жить еще надо!

Кричали: спасите! не сдюжим беды!

А тут оркестранты так тихо играют,

Так музыка щеки и веки мне жжет…

Я к ним подхожу… голым ангелом Рая…

Иль вестником Ада… последний поход…

И я опускаюсь пред ней на колени,

Пред музыкой милой последней моей,

Она за спиною — весь хор поколений,

Победы всех войн, казни всех площадей,

Все праздники, трубы, хоругви и флаги,

Объятья в ночи и младенческий крик,

Вся жизнь на юру, на откосе отваги,

Ликующий вопль и рыдающий лик,

Я рот разеваю — так плачет, так стонет

Народ, и последнюю песню пою

О том, как земля наша медленно тонет

В слезах колыбельных, у тьмы на краю.

И шлюпки спускают! И резко стреляют!

Спасают, карают — во звездной пыли!

…а мне музыканты рэгтайм свой играют —

Кокетке, певичке небес и земли.

(из книги «Титаник»)

Перед Еленой Крюковой стоит главный вопрос творчества: как описать реальную жизнь и жизнь человеческого духа? И как сделать это наиболее убедительно, интересно? Интересность в литературе иной раз граничит с развлекательностью. Елене давно стало понятно, что коммерческая проза отнюдь не духовное пространство, это часто не развлечение или увеселение, а незаметное нисхождение в пошлость. По признанию писательницы, ей пришлось даже каяться на исповеди после попыток написания остросюжетной прозы. Елена быстро покинула развлекательную литературу — это был не ее мир.

Есть высказывание известного литературного критика Валентина Курбатова, он обронил это замечание в одном из писем: «Выдумка не выстраданная, не наполненная живым сорадованием, пахнет бумагой».

По мнению писательницы, чтобы создать выстраданный текст, надо чувствовать себя смелым художником и в полную силу жить не только своею жизнью, но жизнями других. «Для сострадания надо быть просто человеком, а для сорадования — ангелом», — сказал поэт Жан-Поль Рихтер.

Тепло рассказала Елена о случившемся однажды счастливом сотрудничестве с замечательной певицей Еленой Фроловой, чья творческая жизнь неразрывно связана с театром Елены Камбуровой.

«Елена Фролова потрясающе проживает в музыке, делает музыкой культурные события Серебряного века. Это удивительный художник песни, авторской песни! У Елены оказалась моя книга «Юродивая». Знаменитая певица предложила сделать по ней совместный концерт. Мы вместе подготовили концерт в Театре Елены Камбуровой и назвали его — «Босиком по снегу». Наши русские юродивые Христа ради ходили босиком по снегу, зимой едва прикрывшись овечьей шкурой или ветхим тряпьем… Таковы были Василий Блаженный, Домна Карповна, Иоанн Железный Колпак, Ксения Петербургская… Театр Елены Камбуровой в Москве — маленький, камерный театр, волшебный зал, где, кажется, слышен не только звук, но и вздох. Звучащая пауза, мечта композитора Александра Скрябина, у нас была — воздух вибрировал, дрожал внутри молчания… Концерт завершился моей внезапной песней-импровизацией на мои стихи «Колокола Московские» — я была опьянена чудесным пением Елены Фроловой, и мой голос зазвучал сам, как продолжение молитвы и любви. Я нырнула в океан музыки, запела a capella о колокольном звоне. Есть диск с этим нашим концертом, где-то он, может быть, сохранился… На просторах интернета его нет, но в Сети можно отыскать запись песен Елены в этом концерте и запись моих «Колоколов Московских». И есть мечта: встретиться ещё раз с Еленой Фроловой и подготовить новый концерт!

Я сама пишу песни. У меня много песен, около шестидесяти. Иногда я их пою. На ютьюбе на моём канале я выложила много моих поэтических концертов и спектаклей, где звучат и стихи, и песни. А теперь я работаю с потрясающими музыкантами из Москвы, Новосибирска, Нижнего Новгорода — они пишут музыку на мои стихи…».

Значительная часть встречи с читателями и коллегами была посвящена публикациям Елены Крюковой в журналах «Берега», «Север», «Нева», «Невский проспект», «Невечерний свет / Infinite», «Нижний Новгород» и «Дружба народов».

В книгах 2020 и 2021 годов Елена Крюкова напрямую обращается к любимой музыке, например, в книге «Знаменный распев». Писательница соединяет музыку текста и то, что она видит внутренним взором: «Неслучайно русские художники, расписывая православные храмы, выходили на идеи космизма. Это очень помогает мне в работе. Я монументалист, создатель крупной формы, фрески, симфонии. В «Знаменном распеве» я образно отталкиваюсь от работ великих русских художников Михаила Врубеля, Бориса Кустодиева, Виктора Васнецова».

Сколько нам, мальчик милый, надо ещё пройти?

Сколько дорог постылых на загривке — перенести…

На площадях-сковородках — сколько казней узреть…

Плакать горько и кротко под похоронную медь…

В Рай ты меня ведеши. Только земля — не Ад.

Не поверни, мой Боже, не поверни назад.

Мы лишь вперёд шагаем, пяткой, голой ступнёй.

Мы, опьянённы Раем, Аду кричим: долой!

Сколько же нам брести вот так в железной нашей зиме?..

Ни за понюх, ни за пятак — живому сгореть в огне.

В горьком жаре молитвы. В зверьем костре войны.

Пламенем боли палимы, снятся о счастье сны.

Как я устала, мальчонка, Ангельчик мой святой!

Плачу тепло и тонко о жизни полынной, простой…

Сколько нам спотыкаться на сизом озёрном льду?

Тихо… воспомню Святцы… читаю, инда в бреду…

Титлов не зрю и точек… рвётся ткань бытия…

Ты мне скажи, сыночек: долго ли мука сия?

Больно так, крепко руку сжал мне. Тесней оков.

Разве назначено муку втиснути в Часослов?

Молча вёл обреченну мя — лишь вперёд, вперёд.

Земли разымалось лоно. Вставали воинства вод.

Рушились пылью горы, сахарной головой.

Целовал арфу бора ветра голос живой.

Шли в сердцевине взрыва. Вспышка слепила зрак.

Дух колосился нивой. Веры мерцал маяк.

И так отвечал Ангел-странник мне — через сто веков:

«Радость — печатный пряник: съеден — и был таков.

Горечь — огню приправа, тракта вьюжного вой.

Жизнь — не яд, не отрава, а Солнце над головой.

Только Райское Солнце в царской оправе льда.

Нежной овцою, кротцей, бреди, любовь, в никуда.

А там, за ветхим заплотом, другу молись, врагу,

Там, за поворотом, яблонь, цветуща в снегу.

Снова чудо Господне, Божия благодать.

Больно, горько сегодня — завтра зла не видать.

Воссияют Завета ветхие письмена.

Для объятия Света плоть уже не нужна».

И я глядела: светились на темени — кольца кудрей.

Мой Ангел. На паперти милость. Шёпот Царя Царей.

Мой херувим запечный, горбушка, солью свята,

Холщовый мешок заплечный, паломников красота.

Он вёл меня через страны, курганы, рельсы и сны.

Он вёл меня без обмана на свет полночной Луны.

И я отражалась, плача, идя по судьбе, тоске,

В его затылке ребячьем и в каждом его позвонке.

Крепко сжал мою руку, и я, шагая во тьму,

На радость и на разлуку улыбнулась ему.

 (из книги «Знаменный распев»)

Елена отметила, что наша жизнь обретает смысл в огне творчества и в красоте искреннего, воистину творческого общения. Она пожелала всем участникам встречи самого главного – здоровья. И, конечно, надежды. И веры. И любви.

Ольга Таир

фото автора