Снег появился также быстро, как исчез когда-то. На улице было белым – бело. Снег падал мохнатыми хлопьями, обрамляя ветки деревьев, одевая их и раздевая, бросаясь на них со всего маху, как бросают грязь в лицо, не осознавая ту исцеляющую силу добра, которое привносит такой неожиданный наотмашь бросок.

Снег наполнил все пространство, как когда-то его наполнял бесконечный, изнуряющий дождь. Снег залезал под воротник, забивался в ботинки, попадал в штаны и прокладывал свои незримые и тайные узоры по всей линии просроченных стыковок шерстяных ниток цвета бежь на шубе.

Критский написал всего два слова, и это значило, что возродившаяся жизнь снова забила ключом, распахнула свои объятья, заточила карандаш, внося интенсивность в каждый мускул. Критский написал свои несколько слов, и Олеся снова поняла, как счастлива его присутствием, и как счастлива каждый днем своей жизни.

Объяснить способности Критского не было никакой возможности. Люди ценили Критского, но в ее окружении каким-то странным образом ему не доверяли. Они не могли признать, что гений существует, не могли, потому, что привыкли к обыденности и обыкновенности, привыкли дублировать чьи-то идеи, и спокойно созерцать, как перемолотые мотивы снова и снова набирали привычной оборот повседневности.

Разница между гением и не-гением не всегда бывает очевидна. Обыкновенный человек соизмеряет жизнь со своим личным опытом, он рассчитывает, что и когда нужно сделать, придумывает сюжет, и достраивает его в соответствии со своими внутренними законами. Он горд свои созданием, горд собой, думая о том, как замечательно он все придумал, как легко всех, наконец, вокруг пальца, глупого зрителя, как смог быть тем, кем ему всегда хотелось быть, умным, ловким, легким, а главное – победителем.

Критский никогда не смеялся над другими людьми. Он уважал их и любил. Но сам он никогда ничего не просчитывал просто потому, что он очень хорошо разбирался в людях. Ему это не стоило большого труда. Он отлично знал, кто, чего стоит, не сообщал людям об этих их качествах, и жил по совести, что вызывало еще большее удивление. Его главной способностью было услышать то, что ему говорило мироздание. Он слышал как слышит музыкант, чье ухо натренировано считывать каждый ритм, каждую ноту огромного мирового оркестра.

Олеся когда-то шла по территории одной из поликлиник, и бросилась навстречу к торопившемуся куда-то врачу, который, посмотрев в ее сторону, очень уверенно сказал: «ВЫ не видите? Я спешу! Меня ждут!» Недальновидность каждодневности. Обыкновенная уверенность в том, что ты знаешь лучше, где тебе нужно быть и когда, с кем разговаривать, что делать.

Критский не мог в принципе себе этого позволить. Ему могли позвонить ниоткуда, с любовью или без. Он срывался и ехал, потому что он знал, что должен быть не там, где он решил быть, на сегодняшний момент, а там, где ему назначено быть, потому что такова его миссия.

Когда Олеся познакомилась с Критским, она в общем-то о жизни мало что знала. Ее смутные представления, навеянные книгами, были мутными, неявно очерченными.  Она пыталась понять, что именно жизнь готовит ей, но осознавала это весьма неясно.
Критский все расставил на свои места, не потому что объяснял ей что-то. Он просто легко дышал в такт жизни, легко и свободно передвигаясь по намеченному жизнью пространству.

Знакомые Олеси и любили Критского, и боялись. Боялись, потому что не могли признать, что кто-то может во столько раз превосходить их самих, и их окружение. В этом не было даже слишком много зависти, но была ревность, ревность и непонимание, почему кому-то от рождения дается все, а кто-то вынужден всю жизнь пытаться все приобрести сам. Критский делал усилия, и не делал их. Его гений был в другом.

Его гений был прежде всего в том, что он видел значительно больше, чем видит обыкновенный человек. Его сверхчувственные способности позволяли ему в любой час и день знать, что происходило с его друзьями и близкими, где они были, что именно им хотелось в этот момент. Он просто знал все, чувствовал все. Никогда не расстраивался, никогда не грустил, принимая жизнь, как она есть, и какой она может быть.

Он был в некотором смысле и идеалист, веря во все хорошее и доброе, в жизни, и в людях. Его практическая смекалка совершенно не диссонировала с этими его идеалистическими качествами, а приятно гармонировала.

Сложность для Олеси заключалась в том, что многие люди в ее окружении пытались Критского заменить. Мир, который уже давно жил по законами подмен и замен, говорил о том, что каждый человек может иметь своего двойника. Не сомневался в этом и сам Критский. Двойник, это тот человек, который может быть вместо. В век интернетного прогресса, после всех экспериментов с корейскими клонами (умирает ребенок, а мать по записям сконструированного образа легко узнает в машинной версии своего сына, не подозревая, что это техническая замена, и к живому человеку давно не имеет отношения). В этот самый век подмен, тем не менее, ощутить способность человека отличаться было настоящим испытанием.

Он отличался всем. Прежде всего умом, последовательностью. Своим волевым решением никогда, ни при каких обстоятельствах не делать подлости… И… И, конечно, его способностью к нежности были настолько непревзойденными, что было странно, как все эти знакомые Олеси могли подумать, что она его может забыть или заменить.

Она не просто боялась его обидеть, боялась его не-симпатии, боялась встать ему на больной мозоль, которого у него не было. Она боялась не досказать ему, каким невероятным и бесконечным праздником было каждое его появление. Он был мягкий, ароматный, весь лучистый. Он вообще никогда не рассуждал, и, конечно же, знал о женщинах абсолютно все. Объяснять что-то Критскому, помогать ему, выстраивать какой-то сценарий, или подстраивать историю, для того, чтобы она взвинтила градус присутствия, было смешно. Олеся прыгала к нему в объятья, ощущая себя маленькой девочкой, которую не просто, наконец, похитили, но украли навсегда.

Появление молодого юноши, красивого и несвободного, вызвало некоторую смуту в сознании Олеси. Она совершенно не хотела вызывать в Критском чувство ревности, это было смешно. Она была настолько от него зависима, настолько верила ему одному, что явление даже очень красивого юноши, было совершенно неуместным. К радости Олеси, юноша довольно быстро дал ей внутреннюю отставку, не заметив, что она даже специально плохо одевалась, когда шла к нему на свидание, чтобы он разочаровался в ней еще быстрее. Юноша был так красив, что это бросалось в глаза, и не могло не ранить. Олеся должна была видеться с юношей на протяжении долгого времени теперь, и совершенно игнорировать его внешность американского поэта Керуака было сродни отказать себе в чувстве реальности. Олеся не просто делала над собой усилие, но просто всеми силами пыталась избежать этого наваждения, и с доблестью справилась с собой, лишь изредка вздыхая о том, что жизнь не всегда справедлива. Сложность была в том, что Юноша был тоже гением, и не видеть этого Олеся не могла. В этом напряжении гениальности с обеих сторон, она и проводила дни и ночи, сокрушаясь, что Бог не создал лишь одного человека рядом с ней, и приходилось терпеть всю эту компанию замечательных и славных клонов, которые, как будто бы, не имели к ней никакого отношения.

Поместив, наконец, юношу в правильную нишу в своем пошатнувшемся сознании, она теперь вообще ничего не могла делать, поскольку с утра до вечера, ждала его появления. Юноша приходил на работу в строго назначенное время, входил в свою аудиторию, и Олеся спинным мозгом чувствовала, что он на месте, а значит, внутри все начинало радоваться и ликовать, словно мир оживал и ему приписывались все новые значения. По профессии юноша был строитель, он созидал и поэтому читал в их Лесотехнической Академии курс лекций по совершенно практической теме. Однажды, она даже ехала с ним в автобусе вместе. Он долго ей рассказывал что-то очень техническое, и научное, и она думала только о том, чтобы он скорее вышел из этого автобуса, а то придется вообще забыть обо всем на свете. В некотором смысле, это был клон Критского, так внезапно сгенерированный, явившийся ниоткуда, ужасно похожий на него, только несколько в других красках. Он был немного как сын Критского, и одновременно был им самим, но совсем другим, без тени сомнения, без какого-то напряжения жизненного опыта. Легкий, веселый, смелый, напролом и открыто идущий, и дико, совершенно дико красивый. Эта его яркость больше всего не давала Олесе покоя, дразнила ее, и переворачивало все внутри. В общем, Критский ожил как будто бы заново от этой встречи, еще раз сообщив Олесе, что планировать что-либо настолько глупо, что совершенно не нужно, и невозможно.

Отчаянные попытки к знакомству, которые предпринимал вдруг образовавшийся Артур, нарисовавшийся, что называется, «как снег наголову», был в чем-то ироничным отражением обоих. Он был неловок, самоуверен, и, судя по всему, считал, что может сойти и за Критского, и, главное, за юношу, который был, вот, правда, такой красоты, что было сложно не попасть под его очарование, в принципе.

Артур взял на себя миссию хорошего и доброго человека, поэтому он обстоятельно доказывал Олесе что-то о целесообразности предстоящих проектов, логично объясняя ей, что именно нужно делать. Олеся не просто не терпела какие-либо нравоучения, но они вызывали у нее ужас. Гений Критского не предполагал столь обыденного отношения к жизни, столь банального разграничения хорошего и плохого, столь высокой уверенности в чем-то. Критский был художником и музыкантом – легким в общении, неподражаемым в любви, умным до каких-то жутких чертиков во всем калейдоскопе своих знаний и тайных злодеяний. Злодеяния его заключались лишь в том, что при всей своей потрясающей внешности, он был дико нежен и легок, и был очень известен, поскольку нравился огромному количеству людей. Эта его способность, запавшая Олесе в душу, была столь точно ею вмонтирована в сознание, что поставить на место Критского никого кроме этого своего юноши, Критского-2, она не могла в принципе. Артур был настолько раздражающе самоуверен, что в тайне напоминал ей саму себя, в этакой мужской форме, как будто предупреждал ее об опасностях ее собственного эго.

С этого самого времени постепенно наступило понимание того, что было любовью, а что ею не называлось. Несмотря на кажущуюся схожесть, Критский был отличительным как раз в том, что она вложила в него всю себя без остатка, он во многом ответил ей взаимностью, именно потому, что признал ее, услышал ее слова, которые она говорила скорее своими взглядами, нежели речитативом. Критский признал в ней себя, признал женщину, признал то, о чем она мечтала всегда, чтобы в ней увидели. Поэтому она приложила все возможные усилия для того, чтобы понять, кем и каким был он. Она попыталась увидеть то, что ей вдруг так захотелось узнать, дойти до каждой грани его таинственной личности, скрытой, как каждая личность, от глаз человека, который просто скользит по поверхности, не утруждая себя оглянуться.

Кого она увидела там? Там ей предстал человек еще более интересный, чем казалось на первый взгляд. Человек глубокий, человек терпеливый. Человек, который за кажущимся невниманием, оказывается, головой, чувствами, усилиями и жизнью просчитывал все, что только возможно, для того, чтобы сделать приятное, а главное, полезное близким людям.

Осознав, что юношу Критский воспринял как своего сына, Олеся сразу успокоилась. Больше ей знать было ничего не нужно, остальные обстоятельства ее не волновали. Она в ужасе думала, что не все всегда воспринимали ее сына как часть ее жизни, как это банально не звучит, как ни страшно было себе в этом признаваться. Вот теперь все встало на свои места, и можно было дальше не переживать, не страдать, не пытаться что-либо осознать заново. Мир, так тщательно разрушенный, постепенно набирал новые обороты, восстанавливался, открывал двери в другие пространства.

Разрушение приносили не-гении. Не-гении своей заботой и дальновидностью перерубали самое важное, что было внутри – желание счастья, желание обладания, желание полета. Несоизмеримость расчетливой глупости ставило крест на всем, на Боге, на черте, на любом проявление природного и чистого замысла. Критский был явным антиподом этого, ярким, веселым, полным сил и энергии гениальным создателем.  Критский давал, а другие отнимали, вписывая в жизнь все новые и новые идеи, не видя ее простого и красивого отражения.

«Критский не говорит громко. Он всегда шепчет, понимаете?» — хотелось сказать Олесе снова и снова, когда в очередной раз к ней подходил кто-то, настырно добивающийся права называться Критским. Откуда им было знать, насколько реальным он был, как много она пережила, чтобы он был в ее жизни всем, насколько неординарным была его личность, насколько потрясающим было ощущать его поддержку, помощь и присутствие.

***

Она вспоминала вдруг свое пребывание во Франции. Когда она приехала туда впервые, там было еще очень много русской эмиграции. Одна из ярчайших страниц того времени – Марина Джардания, аристократка, и очень яркая и улыбчивая женщина, лет семидесяти на тот момент, которая принимала Олесю дома в своей замечательной квартире в Исси-ле–Мулино, клала под иконы, рассказывала о своей жизни. Как многие эмигранты, она очень хорошо отзывалась о царе Николае, вспоминала о жизни России, и о своей матери. С радостью и гордостью рассказывала она и о том, как любила своего первого мужа, Дон – Донцова, бравого и молодого, красивого офицера, с которым познакомилась в Доме Инвалидов, в Париже, который подошел к ней на балу и пригласил танцевать когда-то.

«Он умер в первый год войны», — продолжала Марина. «Был добрым до невероятной глубины понимания этого слова. Мог снять с себя все 24 накрахмаленные рубашки, которые у него были, все их разом отдать».

— Я всю жизнь ищу Дон-Донцова, — сказала ей тогда Олеся.

— Вы ищите Дон-Донцова, детка? – засмеялась Марина, по доброму погладив Олесю по ее лицу. – Не ищите! Он — мой!

В этих словах было много тепла и мудрости, не было ни единой доли кокетства. Эта теплая женщина,  не-томная и красивая, наливала Олесе абсент, рассказывала, как у нее последние годы жил молодой юноша, который приезжал к ней из России, и как странно он напоминал ей все те годы молодости, которые остались за мостами памяти, и были отданы только России.

Марина была в Париже во время Второй мировой войны, потом вышла замуж второй раз. Она с легкостью расставалась с деньгами, и часто рассказывала о своей матери. Совершенным открытием было то, что она объяснила, наконец, Олесе, что такое настоящий, неписанный аристократизм.

«Это, знаете ли, когда человек в обществе ведет себя также как и дома. Нет разницы».

Когда Олеся приходила к Марине, она всегда была приветлива, и всегда вела себя ровно и дружелюбно. Она обедала всегда одна. И накрывала перед собой стол, как будто к ней на прием спешило 10 000 гостей. Такая она была, пахнущая духами и пудрой, веселая, теплая, невероятно привлекательная в своей доброте. На прощание она всегда крестила Олесю, наклоняясь и добавляя: «Храни вас Бог!»

Критский был частью этого мира. Частью Пер-Лашез, где покоился Оскар Уайльд, частью красного платья, который купил ей, когда они отправились туда вместе, частью домов, где жила русская эмиграция, и церкви Рю-да-Рю, где стояли русские князья, откинув назад голову, и застегнув красивое пальто на все пуговицы».

Дымка Парижа в ее воспоминаниях, вместе с журналистом Жан Кристофом, который отчаянно ухаживал за ней, вместе с Аньес, которая, забыв все на свете, рассказывала о своем красавце кавалере, а потом уже муже, вместе с Эйфелевой Башней ночами, балами с Андреем Белым и знакомствами с Гиппиус, которые выплывала через рассказы эмигрантов, этаким сном-фантомом, снова оживали, обволакивая Олесю новой волной нежности, и к Критскому, и к Парижу, и ко всему миру.

Когда-то она ехала в машине по ночному Парижу давным-давно, это было совсем поздно ночью. Огни города освещали разноцветными факелами скрытые от людских глаз темные уютные улочки и кафе. Она засыпала, не в силах удержать сознание строго фокусированным, хотя красоты вокруг были совершенно необыкновенного свойства. Она вновь и вновь заставляла себя проснуться, пробудиться, понимая, что вид этого ночного города никогда не повториться, но неведомая сила заставляла ее засыпать, и голова просто падала на грудь сама собой, останавливая сознание и не позволяя ему оценить окружающий мир, погружая его в дымку воспоминаний еще одного фантома.

Она тогда заснула и так и не увидела Эйфелевой башни, с тех пор она ей только снилась, своими причудливыми очертания напоминания о красоте Вселенной, о тайнах которой ей только предстояло узнать.

— Такой всегда хороший! – снова говорила Олеся Критскому, гладя его волосы и смеясь каждой его шутке.

Нина Щербак

фото автора