— Я не еду, — сказал Критский, и Юля поняла, что он все-таки приедет, даже если это будет наперекор всем правилам и жизненным схемам.

С Критским так бывало, в общем-то, всегда. Он был монументален в своих решениях, он не мог обидеть или подвести глобально. В этом была разница между ним и окружающим миром. Мир подводил, Критский – никогда.

Он, действительно, совершенно не слушал мнения окружающих, и даже если он их выслушивал, он делал все по-своему. Еще Критский обладал необыкновенным терпением. Он мог часами слушать то, что ему рассказывали по телефону, мог внимать всем тем историям, которые ему могли поведывать при случайной встрече в самолете или поезде. Критский мог запросто выносить болезни, землетрясения,  стихийные бедствия, он был предрасположен воспринимать мир, таким он есть, даже если очень жестоким, не жаловаться, и не обострять сложные ситуации.

Самым особенным качеством Критского была его ранимость и внутренняя тонкость. Именно эти качества он тщательно скрывал, иначе, как ему казалось, мир мог бы заподозрить его в некоторой слабости, а слабым он быть не мог и не хотел.

Когда Юля осознала это, то в общем-то все потеряло привычное измерение. Если человек относится к вам холодно, вы не можете долго относиться к нему слишком горячо. Древняя мудрость гласит, что, если вы сделали пять шагов навстречу человеку, и он не сделал свои пять шагов, нужно развернуться и идти в обратном направлении.  С Критским так не могло быть. Он никогда не разочаровывал. Его внутренняя целеустремленность сияли над его красивой головой, как нимб какого-то древнего бога. Он дышал солеными просторами, даже когда находился на севере. Ел он быстро и легко, совершенно не замечая, что именно ему давали в его столовой, дорогом ресторане, или у нее дома. Его мысли были всегда стремительно направлены куда-то ввысь, почти к небу.

Еще у него была исключительная способность настраиваться на собеседника. Он мог переключаться. О себе он этого не знал, или не хотел знать, но все окружающие видели, как легко он мог вдруг поймать струну сидящего рядом человека, выслушать его и понять, оценить его внутренний потенциал, помочь ему обрести себя.

Вот таким он вошел в жизнь Юли, когда она только начинала свой юный путь ознакомления с действительностью.

В короткий срок после встречи с Критским Юля совершила абсолютный переворот в своем сознании. Чтобы самой осознать переворот, она смогла уговорить отправить ее на полгода работать в Африку, где подписала все нужные договоры, а потом отправилась в Европу, с той же легкостью завоевывая новые ландшафты. Оказаться в рабочей группе в Лондоне и Швейцарии было сложно в силу разных причин, но она как-то совершенно запросто освоила все намеченные высоты, которые высотами и назвать-то было нельзя, но они такими казались, именно в силу участия в них Критского. Не осознавая, что именно ею двигало, она вновь и вновь ставила невыполнимые задачи, которые, словно став новым «Электроником», ей удавалось выполнять. Ее неожиданная тяга к работе всех озадачила, стала даже раздражать, не говоря уже о запредельном успехе африканского путешествия. Критский нисколько не удивлялся такой быстрой перемене в Юле, но долго об этом не задумывался, так как был слишком успешен сам, и не очень понимал, как можно было жить как-то иначе. Юля находила тогда все новые и новые возможности демонстрировать, что жизнь прекрасна, ее деятельность стала необыкновенно востребованной и плодотворной. Она летала, снова и снова, по всем тем точкам мира, куда ее закидывала судьба и работа, возвращаясь в надежде вновь его увидеть и все ему рассказать.

Судьба связала их на такой длительный срок, несмотря на расставания, что поменять в этой судьбе что-нибудь не представлялось возможным. Юля сразу поняла, что это было ее единственным счастьем, другого она никогда не знала.

Критский был такой частью ее внутреннего мира, как может быть только брат-близнец, или детская влюбленность одновременно, отражая все то внутри, что всю жизнь копилось, пока она не встретила его.

***

Как они познакомились? Познакомились они очень романтично, двигаясь навстречу друг другу по главной улице одного пражского города. Юля шла по улице мимо кафе, вдыхала запах цветов, думала о том, что сейчас начнется огромная конференция в актовом зале, и в этот самый момент она фактически налетела на Критского, упала в его объятия.

— Ой! – сказала Юля, и слегка отпрянула.

— Ой! – повторил Критский и рассмеялся.

В тот счастливый момент, когда они пошли вместе смотреть фонтаны, она вдруг поняла, что внутреннее ощущение счастья действительно зависит не только от внутреннего состояния. Можно просто настроиться на другого человека, но можно вдруг резко осознать, что этот человек именно твой. Как будто мозг сообщает тебе информацию, принятую намного раньше, чем ты сам ее осознаешь.

Так было с Юлей. Она внезапно поняла, что только этот человек способен полностью изменить ее мир.

Почему-то в ту встречу она вспоминала все то, что было с ней в детстве. Вот она лежит на даче утром у знакомых своих родителей. Пахнет травой, и на губах дивный запах коровьего молока. Чуть поодаль лежит смешной Андрейка, и она, в свои пять лет, вдруг отчетливо понимает, как замечательно будет его обнять. Переворачивается через стулья и столы, и со всего маха бултыхается в его кровать, смачно целую в щеку. Родители, которые вошли через несколько минут в комнату, так удивились, весело смеялись ее прыти, обсуждая целый день, как дети непосредственны и доброжелательны друг к другу.

Она вспоминала, что с той самой поры, Андрейка как будто бы взял ее под свою защиту, и даже потом, когда его родители пригласили всех детей кататься на лодке, именно Андрейка уступил ей свое место, проявив не только заботу, но совершенный альтруизм, по тем временам. Потом она будет часто встречать Андрейку, и в других городах, и у себя дома, и даже на похоронах его отца. Она всегда будет помнить, как было здорово оказаться с ним в одной кроватке, и как чудесно, совершенно чудесно было знать, что есть на свете настоящий парень, который так относиться, что готов уступить свое место в лодочном походе в далекой деревне в пятистах километрах от Петербурга.

***

На этот раз поездка была летняя и отпускная. Критский, по ее этим странным жизненным представлениям, должен был обязательно поехать с ней, вопреки здравому смыслу, общим представлениям и даже интуиции.

«Пусть сказал, что не едет, нужно верить в чудеса», — повторяла она про себя.

Действительно, уже по прохождению паспортного контроля, она заметила, что кто-то бежал по залу аэропорта, надвигая на себя непослушную кепку, и задевая прохожих. На минуту ей показалось, что это был снова сон, настолько невероятным все-таки было его появление. Но через две минуты, она даже и не могла думать, что было реальным, а что придуманным, потому что все внимание было теперь сосредоточено на нем, и на мысли не оставалось ни одного мгновения.

— Это он или не он? – успела подумать она, когда ее вновь затормозили с вопросами о наличии документов.

***

— Никогда не могу к тебе привыкнуть, — шепнула она ему в ухо, вновь и вновь представляя, как они сядут в ресторане, будут смотреть друг другу в глаза, а потом долго и медленно идти вдоль пирса. Еще она любила представлять, как гладит его волосы, и целует его, но в момент, когда он появлялся, думать об этом снова не было никакой возможности. Она успевала только изредка, только на несколько мгновений насладиться этой пучиной собственных видений, чтобы вновь погрузиться в реальную жизнь.

Совершенная глупость считать, что с человеком не может быть на сто процентов счастливо. Это полная ерунда! Вновь и вновь думала она. Это все бывает.

Он, казалось, совсем не обращал на нее внимание в этот раз, просто сидел рядом и читал газету.

— О чем твоя газета? – спросила она, прижавшись к нему впервые, пытаясь, вновь и вновь, обостренно ощутить это его присутствие.  — Я тут читала об иконе…

— Об иконе? – он даже весь встрепенулся.

— Да. Об иконе. Мне кажется, что слышно, когда говорит человек неверующий.

— Слышно? – Критский, казалось, удивился, что разговор вошел в новое русло.

— Да. Слышно. Культ для такого человека не так важен, как эстетическая ценность. Наверное, в этом разница. Такой человек ценит искусство выше Бога.

— А ты?

— Я?

Критский внимательно посмотрел на нее.

— Да. Это важная мысль, — сказал он.

Критский умел думать. Его мозг был словно сделан для того, чтобы излагать мысли. Это Юлю восхищало, и даже пугало. В нем все было естественно. Он никогда не мог рассчитывать на авторитеты, он думал головой, чувствовал сердцем, и в общем-то имел жизненный опыт.

— Мне никогда не приходило в голову то, что ты сейчас сказала, — как будто бы вскользь добавил он.

— Да…, — продолжала она. — Важно понимать, что человек по-настоящему верующий любит. Он не будет критиковать, он не будет доказывать точки зрения. Он будет жить и дышать по-другому.

Юля откинулась на спинку кресла, и вновь погрузилась в свои далекие мысли. «Нет, не правда. Не правда, что счастье во всей его силе нельзя почувствовать в минуту этого самого счастья. Оно всегда ощутимо здесь и сейчас».

***

В Белграде они первым долгом отправились не в гостиницу, а к Юлиному брату. Брат был ужасно похож на Юлю, и проявлял к обоих совершенно особые знаки внимания. Юра жил всю свою жизнь в Сербии, и теперь был рад встрече с родственниками. Рад настолько, то кормил их наповал, возил по ночному городу, и постелил на диване ароматные простыни, запах которых Юля помнила с раннего детства.

— Критский, ты понимаешь, я в возрасте пяти лет ездила с родителями на пароходе, который заходил в Одессу, Дубровник, Венецию, Стамбул, Афины. Я с детства ждала каждое лето, потому что мы отправлялись на «Титанике» в путешествие. Ты понимаешь?

Критский смотрел на нее по-доброму, хотя на этот раз вдруг усомнился. Сомнение выражалось в вопросе:

— Как это вы так ездили?

— Так. У моей мамы есть двоюродная сестра, она всю жизнь провела в Югославии, родилась там.

Юра был так доволен этими высказанными вслух подробностям, и смотрел на Критского, все с большим уважением.

— Мы поедем сейчас в Русскую Церковь, хорошо? – добавил Юра.

— Да!

— Вы не поняли! Это не просто русская церковь. Там похоронен генерал Врангель!

Критский оживился, снял пиджак, и стал внимательно рыться в чемодане, в поисках оборудования для фотоаппарата.

Через несколько часов они уже нарезали круги вокруг замечательного собора, всего в позолоте, вдыхая все тот же запах среднеевропейских цветов.

— Как хорошо! – вновь повторила Юля, не зная, рада ли она встрече с братом, или все еще не может поверить, что Критский с ней поехал так далеко!

Юра был огромного роста, долго рассказывал о своей маме, а потом готовил настоящую сербскую или хорватскую гибаницу – пирог с сыром. Его жена вышла на кухню, отряхнув платье, как будто бы явилась с полотен XIX века. Она была любезна и мила, и настолько сердечна, что побежала в магазин купить им воду. Это тронуло Юлю больше всего. Купить воду, подумать о том, что может захотеться пить. Интересные они люди… Или потому, что родственники?

Юра до полуночи рассказывал ей о своей жизни, о том, что жена хотела ехать работать в Германию, и не поехала. Рассказывал о том, как умерла мама. Восхищался Россией, вновь и вновь обещая приехать, вновь и вновь вспоминая, как они виделись сто лет назад.

Ночью Критский не спал, тоже рассказывая ей о чем-то своем. Он рассказывал ей это все молча, а она гладила его волосы, пытаясь прочесть сквозь его молчание все новые и новые истории других жизней, о которых он не успел ей рассказать.

Когда она целовала его, ей казалось, что что-то нарушалось. Ей так хотелось целовать его, и также сильно не хотелось. Как будто бы она откидывала его прочь от себя, понимая, что если пролежит с ним рядом, так близко, долго, то совершенно разучится жить одна.

***

На Крите было жарко. От асфальта шло ни с чем несравнимое тепло, парило. Цикады кружились над самыми головами, и розовые цветы благоухали повсюду, открывая непривычные ряды магазинов, шхун и корабликов на фоне моря.

Ей трудно было даже на секунду представить, что все это получилось, реализовалось, как даже и не мечталось. Он был здесь, шел рядом, поправляя ее оборки на цветастом платье.

«Мы такая красивая пара», — успевала только подумать Юля.

На следующий день Критский уезжал в Афины. «Самый горячий город», — добавлял он. В Афинах шли переговоры, которые пропустить он не мог. Она помахала ему рукой, как машут кораблю с пристани. Его красивые ямочки играли на лице, как будто бы предвкушая новую счастливую жизнь, которая вот-вот начнется.

Еще через день он приехал обратно. А через день – снова улетел в Афины. Эти поездки в вечный раскаленный город казались ей чем-то совершенно сверхъестественным, как будто бы происходили на другом конце земли. Самолет вверх, самолет вниз. Через каждые три дня их совместного отдыха вместе, за столько лет, жизнь очерчивала все новые возможности, которых, как казалось, быть совершенно не могло. Дома ее ждала работа и новая жизнь, о которой раньше она даже мечтать себе не позволяла.

***

Юля вспоминала свою жизнь заграницей с горькой досадой. Нет, это не касалось курорта на юге, это не касалось приветливой Греции, с ее просторами, Православием и пониманием. Это касалось всего того дальнего прошлого, которое чудилось ей теперь, как страшный сон, хотя она так любила его в этом прошлом, этот странный мир чужих жизней, частью которых она стала.

Во Франции она жила достаточно долго, чтобы понять, насколько одиноким там становился человек. Ей было грустно вспоминать и своего бойфренда, и свою контрактную работу, и даже ту дымку французских набережных, которые так восхищали когда-то воображение. Самым главным было то ощущение пустоты и скорби, которое дарила эта жизнь, вдали от дома, там ничего не казалось красивым и романтичным, а только удивительно печальным.

Это только русские, наивные русские могли думать, как хорошо живется заграницей. Они не знали, что такое получать документы в английских и французских офисах, не знали, что такое красить чужие офисы за деньги. Что такое говорить «нет» или «да», и что такое пытаться сохранить свое русское лицо. Они не знали, что заграницей нас никогда никто не ждал, кроме тех добрых людей, которые встречаются всегда и везде в этой жизни. С ужасом вспоминая свое одиночество там, она вновь и вновь пыталась о нем рассказать, но даже Критский не хотел ее слушать.

— Ты не можешь себе представить, как я страдала во Франции. Я там погибала!

— Ты? – он вскидывал брови, полный удивления.

— Я! Одно дело туда приезжать проездом, другое дело – жить. Как только ты начинаешь там жить, ты ощущаешь себя изгоем, — пафосно продолжала она.

— Не преувеличивай!

— Я не преувеличиваю! Я потом знакомилась с русскими по интернету, и слала им посылки в Москву, так я тосковала, так плохо мне было. Тоже самое делали все русские эмигрантки. Они находили русских и помогали им, если сами хоть что-то имели. Я общалась с русскими рабочими, которые оказывались там нелегально, лишь бы как-то ощутить себя …

Критский понимающе кивал.

— Мне было всегда там не по себе. Я просто сильный человек, я уговаривала себя, я хотела выстоять, но я никогда не чувствовала там себя хорошо.

— Почему? Никогда?

— Я хотела домой. Я чувствовала, что это все чужое. Звонила актрисе знакомой в Москву и говорила, что мне снится запах Невы. Она мне отвечала: «Приезжай, понюхай, уезжай обратно». Никто не верил. Это как будто бы было в крови. Особенно во Франции, где русские так долго жили, и так долго тосковали. Я встречала тех старушек, которые плакали, вспоминая, как им жилось дома. Нет, ты понимаешь, конечно, нравится и кофе, и круассаны, и одежда модная. Но ведь ее нужно кому-то показывать. Ты привыкаешь к бытовым удобствам очень быстро, невозможно даже проследить, насколько. Потом ты словно превращаешься в бесполезное марево, которое свободно лечь на асфальт и бояться всего на свете, включая парижское метро, и кто явится домой, для чего-то, в очередной раз. Мне было страшно гулять в некоторых районах, я боялась нападения вечерами. На дальних станциях я боялась выходить. Я боялась там всего не потому, что там было опасно, а потому, что там я сходила с ума.

Критский слушал ее исповедь долго, ощущая, что ей, действительно, было не по себе.

— Ты никогда не рассказывала мне раньше.

— Не было повода!

— Ты всегда говорила, как там прекрасно!

 — Как каждый человек, я пыталась полюбить свою жизнь, такой, какой она была. Вообще не знаю, зачем я туда поехала…

Что она могла ему рассказывать, когда он сам все понимал. Да, заботились. Да, любили. Да, все казалось лучезарным. Но разве это можно было сравнить, на секунду сравнить с ощущением, которое заулыбалось от одной мысли о нем?

***

Она рассказывала ему вновь и вновь свои истории, как будто бы всю накопленную за жизнь горечь хотела связать с прошлым, а вовсе не с ним. Критский казался ей спасением, новым миром, он был сильный, родной, умный, правильный. Критский должен был положить конец всем мысленным разрывам.

«Как я мечтала, если бы ты знал. Всегда мечтала. Я помню первый свой день, когда приехала в очередной раз, на длительный срок. Была осень. Шуршали листья под ногами, я любовалась каштанами. Они были огромные, падали с красивых деревьев, а воздух стал необыкновенно свеж. Нужно было только придумать свой мир, больше было ничего не нужно. Я пыталась, как могла. Наблюдала за людьми, как красиво они шли по набережным, как эти набережные драили шампунем, как вкусно пахло смесью духов и цветов. Но поговорить можно было только ненадолго. Нужно было держать постоянный тонус…. Постоянный тонус, и ты не дома» …

Юля перевела дыхание, снова начала рассказывать.

— Я потом ловила и очень счастливые мгновения. В Лондоне когда-то я познакомились с двумя ребятами. Они были экскурсоводами во дворцах, даже видели принцессу Диану, чуть ли не были в ее команде, так сказать. Они приглашали меня в Дворцовые кафе. Кафе в Британском музее, кафе при известных церквях, кафе в Кензингтонском Дворце, кафе в Кью Гарденз, одной из резиденций королевы. Это был абсолютный восторг. Вкусно, красиво, а потом, выпив шампанского, выходишь на зеленый газон, идешь по нему в красивом платье… и ты счастлива!

— Нет?

— Конечно – нет. Это иллюзия.

— Но ведь все иллюзия, разве нет?

— Это была какая-то иллюзия неправильного толка. Когда я потом работала с испанскими, французскими, английскими партнерами, это были чудесные люди. С ними было хорошо, весело, легко, человечно. Но как только ты оказывался там не в гостях, все принимало совершенно жуткие обороты. Все менялось.

Критский понимающе смотрел на Юлю, которая, казалось, не могла успокоиться.

— Ты преувеличиваешь.

— Нет! Я помню каждую минуту этого странствия. Этой тоски. Я помню даже, как я страдала, когда понимала, что не люблю, ни на одну секунду не люблю этого своего парня заботливого. Я его просто ненавидела. За его доброту, за его внимание, за его эти выставки книг и разговоры о литературе. Я на Пикадилли, представляешь, на Пикадилли, почти рядом с гостиницей, где жила Диана, взяла и стала в длинном платье сбивать бокалы с вином вниз на пол, устроила скандал. Мне ничего не было там нужно.

Юля перевела дыхание, как будто бы не могла больше говорить.

— Я всю жизнь потом посвятила французской культуре, ты же знаешь. Но там… У нас была одна знакомая. Она вышла замуж в Швецию, а потом решила, что хватит. Она приедет в Россию, и будет преподавать шведский язык. Знаешь, что с ней было? Она в результате выпила таблетки, чтобы покончить с собой. Ты можешь себе представить?

— То есть?

— Вся ее жизнь как будто была исковеркана, испорчена. Это не заграница, это не русские, или французы, это все… становление. Когда я уезжала, у меня поднималась температура. Я так волновалась. Потом привыкла, ездила уже, как будто бы в родные пенаты. И все равно…

— Почему?

— Я никогда не видела таких людей, как ты. Цельных, добрых, вообще не встречала.

— Неправда! – он уже не смеялся, а вновь и вновь ободрительно смотрел, но вовсе не на нее, а куда-то вдаль.

***

Даже ему она не могла сказать, что теперь жила вторичной жизнью, как будто вечно рассказывая о своем опыте, что-то примиряя, что-то доказывая. Жизнь была надломана каким-то странным образом, но именно этот факт надлома позволил волей-неволей обрести все самое дорогое.

Когда она познакомились с Критским, она даже не могла предположить, что он все соберет обратно, вылечит все, что в ней было, весь этот сплав опыта, все противоречия юности. Она не могла отделаться от этих розовых картин юности, и тех ужасов неприятия, а потом смирения, которые она видела сплошь и рядом в этих далеким странах, которые волей судьбы, стали столь близкими.

— Мы всегда разорваны между опытом, людьми, но лучше этот разрыв проживать дома. Иначе – сложно.

Он смотрел на нее, казалось бы, с пониманием.

— Я понимаю….

— Когда я встречаю людей, которые считают, какое счастье оказаться там, я про себя считаю их совершенно неискренними. Реально добрый человек не может такое хотеть для близких.

Критский удивленно смотрел на нее, хмуря брови, не понимая даже, почему она так упорно рассказывала ему свою историю заново.

— Ты никогда мне этого не говорила….

— Я только сейчас это поняла.

***

Утром она вновь выходила на пляж, рано утром, шла к воде, вдыхая соль, глядя на розово-голубой восход. Вода бежала по кромке песка, волна накрывалась волной. Она вдыхала воздух полной грудью и входила в море по пояс.

Ночью она прильнула к нему так близко, как только могла, сжала его в своих руках. Стала вновь и вновь целовать его. Он пытался ее успокоить, и снова пел свою старую песенку, которую когда-то сочинил для нее.

— Ты должна жить только со мной, — наконец, сказал он ей.

— Почему?

— Потому что тебе одной жить как-то не очень хорошо. – Критский выглядел очень серьезно.

— Хорошо или нет. Мне очень сложно теперь перековаться обратно, быть другой. Мне нравится моя независимость.

— О чем ты говоришь?

— О том, что слышишь… Я даже говорю по-русски несколько искаженно. Не все замечают, но есть в этом доля правды. Как будто этот опыт вечно со мной. Я почти билингва.

Критский снова гладил ее волосы, а потом долго-долго слушал. Море окутывало нежностью, подбрасывая камни и желтый песок. Обволакивало летней дымкой. Надувало бесконечные прибрежные пузыри на гладкой поверхности. Сливалось у горизонта в розово-голубое марево.

Нина Щербак