Этот текст составился из разрозненных фрагментов-заготовок, как ответ на провокацию случая — реплику в частной беседе, которую я поначалу отыграл какой-то шуткой. Речь шла о коллоквиуме в Европейском университете

Тема «Искусство и деньги» выглядит как насильственная конъюнкция: в сущности это две вещи несовместные. Такая постановка вопроса чревата ложной проблематизацией первого члена уравнения и, таким образом, в полной мере обнаруживает фальшивость самой мизансцены — обстояния социума — в которой оказываются возможными подобные референции и интерференции. Говоря попросту, это жульничество — помещать искусство в ряд вещей. Оно не вещь, не то что приобретается ввиду обычных потребительских целей. Если искусство товар, то это уже не искусство. Перемещение его внутрь экономической парадигмы мышления как символического обмена чего угодно на «что пожалте» произошло вследствие тотальной коррупции интеллекта — быть может главного симптома в картине общей патологии современности. Собственно же коррупция пошла есть с того момента, когда интеллектуалы, прогнувшись под Гегеля (действительное разумно — разумное действительно), поставили себе задачей оправдание действительного и начали множить тьму лишних сущностей в виде т.н. «моделей рациональности», т.е. приняли наличное обстояние дел в социуме — иначе конъюнктуру — как модель собственной деятельности. Этот чисто медийный ход был спровоцирован натиском информационных технологий с их интервенциями в сферы, прежде им заказанные, в частности в философию. Во второй половине 19 в. имел место процесс протечки «чистого разума» с верхних этажей в нижние — из университетов и академий в кабаки и те прокуренные подвальчики, в которых, под видом свободной прессы и глашатаев общественного мнения, нашли себе пристанище банды борзописцев; он-то и породил межеумочную фигуру интеллектуала как предстателя этого самого «чистого разума», вытеснившую в сознании масс фигуру философа, и, таким образом, обеспечившего себе место на политическом Олимпе — ставшего элитой*.

Интеллектуал это приблатненный философ, софист во истеблишменте. В двадцатом веке Университет был переформатирован под производство интеллектуалов — коррупция интеллекта нашла институциональную базу.

…И вошли в повестку дня темы навроде «искусство и деньги».

Наглядно невозможность помещения сих концептов в некую общую систему координат может быть прослежена примерно таким образом:

Искусство такая же сфера чистого творчества, какой до описываемого времени (т.е. до современности) оставалась философия — сфера чистого разума

Обе эти сферы были онтологическим пространством — в котором становилось возможным и реально осуществлялось встраивание человека в Универсум. Еще одной такой сферой — а точнее первой и, до определенного момента, единственной — базовой и всеобъемлющей — была религия.

Главным модусом действия здесь является соучастие в творении — со-творение

Мир дольний, профанный — по-нашему социум — устраивается и обустраивается, т.е. опять же со-творяется, согласно началам Универсума — высшего сакрального мира богов и божественного.

Обмен, унифицированным эквивалентом которого со временем становятся деньги, здесь на вторых ролях — подспорье в хозяйствовании (экономике), не более; он не парадигма — ни мышления, ни действия. Здесь даже еще нет отчетливой экономической категории товара — отчужденного (от процесса его производства) продукта.

Я подчеркиваю этот момент: товар категория вторичная. Уже было искусство, уже было мышление (пусть еще не ставшее философией), уже было творчество (начало человеческого в человеке), короче — было все, что впоследствии обеспечило выделение парадигмы бытия… И все это существовало — осуществлялось — вне стратегий и тактик обмена.

С Универсумом не торговались — он не палатка купца на перекрестке.

(все попытки нынешних интеллектуалов-культурологов описать ритуалы жертвоприношения как символический обмен та же софистика: они давно не заглядывали в Библию, в истории Авраама и Иова, наглядно свидетельствующих обратное; скорее тут можно было бы вспомнить потлач — тоже совсем не экономический ритуал)

Торговля и ростовщичество (практики обмена) суть вырожденный праксис. Недаром культура так долго не могла найти им оправдания: сакральное теряет здесь опору; купец — ветер в поле, перекати-трава, даже не воин; ростовщик вообще пария, низшая каста, хуже блудницы.

Нужно было специальное усилие, tour de force интеллектуалов — племени вырожденных философов, и исключительный — исключающий само представление об Универсуме, праксис буржуазии — касты торгашей и ростовщиков, прибравшей к рукам — до кучи с ранее радостно отдавшимися в ее руки интеллектуалами — и весь социум, чтобы произошло окончательное разрушения Дома Бытия, горестно омытое крокодиловыми слезами одного из главных головастиков-идолов нашей удалой современности.

Если искусство товар среди других товаров, то его попросту нет.

Точка. Сливай масло — приехали.

Однако все имеет цену — вот первое возражение интеллектуала на подобную лирику-метафизику

Вопрос о цене искусства — казалось бы требующий привязки к нему вопроса о деньгах, тем не менее, суть именно метафизический. Это вопрос о цене бытия — чем оплачивается усилие быть? Может ли тут идти речь о деньгах?

Деньгами оплачивается не само искусство, а режим его интеграции в социум — даже в нынешний обезбоженный, забывший дорогу в Универсум.

За искусство расплачивается непосредственно творец — своей жизнью: это его плата за бытие.

Равно как и за любое другое реальное — созидательное, со-творяющее усилие человека, в любой сфере его реального праксиса.

Социум не может вступить во владение искусством иначе, кроме как получив его из рук творца в виде продукта — но это не значит, что он, социум, таким образом получает право считать продуктом искусство как таковое.

Искусство и бытие суть одно: бытие не то что есть, а то что со-творяется особым — творческим усилием жизни человека-творца.

«Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»

Каких-нибудь полвека назад интеллектуалы об этом еще помнили — но уже помалкивали

Ныне это застенчивое умолчание обернулось циничными игрищами грязного разума, и привело к тому, что буржуа — хозяин в своем праве — в демократическом доме, освящаемом кадилами новых попов-интеллектуалов, стал окончательно невменяем.

А в университетах балуются коллоквиумами на химерические «темы» — выпекают новую порцию грязных масгофф для грязных игрищ.

Суть этих игрищ проста — превратить в товар все, что еще не товар, в продукт все, что еще не продукт.

Now товаром становится — уже почти стал — художник. Он расходный материал, картридж, фигура подобная пролетарию времен К.Маркса: многие страницы «Капитала», стоит в них заменить «пролетария» на «художника», замечательно описывают ситуацию «искусство и деньги».

кто, и под какими лозунгами-слоганами, заправляет нынче искусством?..

следует удивляться не тому, что искусство какое-то кривое, а тому, что оно вообще еще есть

но уже очень трудно наблюдаемо

искусство не умирает (сколько раз нам пели о смерти того, о кончине сего?!.) — его убивают самым элементарным способом: превращая в товар прежде всего тех, кто его производит — художников

если Пушкин в свое время продавал рукописи, то нынче ему пришлось бы продаться самому: бегать на коротком поводке у “издателей” — высунув язык, помахивая приветливо хвостиком, и точно исполняя команды “к ноге”, “сидеть”, “лежать”, “фас”, и т.д. и т.п.

в рукописях нынче разбираться интересно разве что критикам; но и они давно уже — много раньше художников — куплены и проданы…

маленькое дополнение: у художника искусство помещается в руках, сердце и голове — оно часть его существа; у технаря и гуманитария — на книжной полке, по большим праздникам — на вернисаже

Падение Берлинской стены, совка, торжество contemporary art и приход постмодернизма довершили начатое большевиками в 17-ом году — окончательно растлили страну. Теперь уже не народ, обращенный в быдло разрушением быта — коллективизацией, содержанием в нищете и убожестве, бормотухой и, last not least, армией (превращением самой активной группы населения — молодежи — в жлобов), а более высокие и тонкие страты культуры, продержавшиеся чуть дольше благодаря «оттепели» — последнему всплеску интеллигентности, именуемой «шестидесятничеством», попытке встать вровень с дореволюционным уровнем культуры.

Ученые мозги в наиболее продуктивном возрасте бодрыми темпами стали утекать на запад, а оставшихся с грехом пополам хватало только на то, чтобы сохранить от окончательного развала академические структуры, и уберечь матчасть от разворовывания-разбазаривания.

…А интеллектуалам от культуры и искусства стало ясно, что теперь, ввиду упразднения морковки-госкормушки и шпор в бока от соцпартзаказа, им дозволено не пахать — поле культуры, и не сеять — разумное, доброе, вечное.

Зачем? — если, как разъяснил нам постмодерн, можно по нему привольно гулять, валяться на нем, гадить где непопадя — словом вытаптывать его; тем более, что поначалу тот же запад за это демонстративное праздношатство неплохо подкармливал — как подкармливают на ярмарке ведомого цыганом медведя.

Что у нас нынче в сухом остатке?

Куча премий неизвестно кому за непонятно что

Московская тусовка циничных торговцев пустотой, лапшой на уши, художественным свистом, синими носами, человеко-собаками и прочим социальным дезигном —

вкупе с вялым охвостьем в виде питерских выкормышей позднего «Сайгона», всех этих пушкинских сквоттеров — pro-arte, собак-ру (опять собаки!) и свободным доступом к имперским святыням — главным образом к Русскому музею и Эрмитажу — взамен ограниченного (жадностью первопрестольной) доступа к живым money; труба много ниже, дым сильно жиже, но вонь та же

Бодрая молодежь из провинции профуфыкивает себя в ночных клубах, и проституирует свои полужидкие мозги в немеряно расплодившихся «универах» и «академиях»

Заметьте — я не говорю о «геноциде» и «генофонде», я говорю о том, что во все времена, при соблюдении некой критической массы ее носителей и собственно главного предиката — готовности к культивированию и умножению, к вспахиванию и севу — умело противостоять любым катастрофам — о культуре

есть оно у нас?

*Этот процесс удобно отслеживается на переходе от Мопассана к Марселю Прусту, если читать их подряд как социологический анамнез; так же в «Человеке без свойств» Р.Музиля.