На порог контрольно-пропускного пункта воинской части вышел отутюженный до фуражки офицер – командир роты капитан Орлов. Массивная, обитая железом дверь КПП захлопнулась позади офицера, отсекая мир Уставов и Ее Величества Службы. Орлов мельком взглянул на часы: двадцать три двадцать пять… И не спеша двинулся по знакомой, притихшей до утра улице, не скрадывающей шаги одинокого человека.

По времени дорога до съемной квартиры обычно занимала минут пятнадцать-двадцать. А по пространству – четыре с половиной квартала.

Но, завернув за угол стандартного пятиэтажного дома, на подходе к старому, ныне запущенному скверику, Орлов увидел  их,  и время тут же растянулось, а пространство медленно начало сужаться.

Компания из нескольких парней примостилась на толстом высохшем куске бревна, давно валявшемся у тротуара. Правда, длины бревна одному из компании не хватило, и он, худосочный, топтался перед приятелями, похоже, привычно уступив им лучшие места под луной, и пытался что-то рассказать, не вынимая рук из карманов джинсов.

«Моллюск», –  автоматически оценил про себя и окрестил худосочного Орлов. Оцененный же, усмотрев приближающегося к компании офицера, с ухмылкой присвистнул и картинно-радостно воскликнул:

– Ого! Кого я вижу! Дядя военный! – и цветисто выругался.

Непонятное беспокойство, необъяснимое волнение вдруг охватило офицера.

– И откуда б так поздно? – продолжил монолог Моллюск. – Жрал, блин, наверняка, на халяву. А дома мамочке втолковывать будет: мол, тревога…

Орлов внутренне напрягся, пальцы рук сами собой сжались в кулаки. Но шел он и дальше, не сворачивая: считал, что к этому обязывает офицерское звание. Однако просто так миновать Моллюска не удалось – резко дернувшись в сторону ротного, он задел того плечом и тут же притворно возмутился:

– Дядя, ты че, толкаться, да? Крутой, блин, да? А ну, стоять, смирно!

Для сидящих на бревне Орлов был виноват уж тем, что носил офицерскую форму – парни неосознанно ассоциировали ее с насилием над своей уличной свободой. Насилием, которое анархистски настроенные молодые люди кто уже испытал на себе во время срочной службы, а кто только готовился – по возрасту – испытать, вовсе того не желая. Что ж, они равно были недовольны этим, а тут – прекрасный случай без особого риска потешить собственное самолюбие.

– Стоять, я сказал! – и с этими словами Моллюск пихнул офицера ладонями в грудь, надвигаясь на него. – Че, тупой, блин, не въезжаешь?

У капитана екнуло сердце: худосочный прямо-таки нарывался на скандал. А вероятных противников пятеро, и без чьей-то помощи… Да и поди-ка ее еще дождись, хоть и шел бы кто мимо…

Имелась, правда, в кармане брюк у Орлова одна вещица. Постоянно носить ее с собой он стал после попытки вот так же, поздним вечером, защитить незнакомую девушку, к которой пристали трое подвыпивших хулиганов, требуя раздеться до костюма Евы. Незнакомка-то тогда, воспользовавшись ситуацией, убежала – офицер отвлек внимание извращенцев на себя, а вот ему самому полупьяные парни тогда сильно накостыляли. Вдобавок, назавтра пришлось писать на службе кучу объяснительных – следы кулачного столкновения отчетливо читались у избитого ротного на лице. Не стараясь разобраться в ситуации, политработники быстро приписали офицеру инициативу конфликта, по ходу дела обвинив в неискренности: «А была ли вообще девушка? Если да – представьте…»

Итоговый результат – «строгач» по служебной линии – «за аморальное поведение в общественном месте».

«Случись и сейчас открытый конфликт, сиречь, драка, – быстро проигрывало сознание ситуацию, –   и в моих действиях неминуемо будет усмотрена система…»

Меж тем Моллюск, воодушевленный молчанием офицера, все больше распалялся:

– Язык в задницу, да, дядя? А кто толкался? – и внезапно попытался въехать Орлову по челюсти, но тот все же успел среагировать, отклонившись в сторону.

От резкого движения с головы офицера слетела фуражка. А с бревна донесся голос одного из приятелей худосочного:

– Да отлепись ты от него, Свинячий! Пускай его, живет…

– Ни хрена! Пускай ответит! – и скандалист дерзко подфутболил «картуз».

От столь демонстративного оскорбления  ротный еле сдержался. Нет, при  раскладе пять к единице по-любому было несуразно лезть в драку: панихидный для одиночки итог железобетонно известен заранее.

Увещевавший худосочного, крепко скроенный приятель поднялся с бревна и дернул Моллюска за рукав:

– Тебе сказано – отлепись! Свалил отсюда, капитан! Быстро! – и обхватил Моллюска-Свинячего за плечи, придерживая и стесняя его движения.

Матерясь в душе, Орлов поднял фуражку. Пошел восвояси, отряхивая ее от пыли. И тут слух его резанули догнавшие сзади слова вырывавшегося из рук приятеля скандалиста:

– Эй, дядя унтер! А ведь ты – трусняк! И педик!

– Сам такой! – вдруг рефлективно слетело с языка у ротного.

– Чего-о-о? – И остававшиеся на бревне разом вскочили на ноги.

– Того! – взорвался обернувшийся к кампании офицер. – Да что я вам всем и ему, в том числе, сделал? Впервые вижу!

– Пусти! – визжал худосочный, не столько вырываясь, сколько работая на публику. – Я, блин, его… Одной левой! В землю колом вколочу! Всю жизнь на лекарства…

– А ну, приткнись! – неожиданно жестко скомандовал приятель-крепыш, и Моллюск сразу замолчал. – Ладно, звездоносец… Давай, добазаривай. А за базар, само собой, потом ответишь. Вот, Свинячий первым и будет…

Тут Орлов догадался, что прозвище свое худосочный агрессор получил за широкое, тазиком, лицо и курносый нос. Уперев руки в пояс, чтобы удобнее было скользнуть правой ладонью в задний карман, ротный – назвался же груздем – принялся добазаривать:

– Послушай, Свинячий, –  и это умышленное обращение вызвало приступ гогота у всех из компании, кроме худосочного, завопившего: «Ну, все, блин, ты – покойник!» Но капитан продолжил: –  Вот если бы ты на бревне один сидел, а мимо я и еще четыре офицера шли, ты бы также  цепляться начал? Или язык в задницу, да? И даже если б тебя на самом деле толкнули?

Компания опять заржала – унижение Моллюска пришлось по вкусу. Орлов же торопливо закончил:

– Так может, для начала уравняем шансы, коль уж так руки чешутся помахаться? Я ведь не предлагаю один на один – точно знаю, что струсишь. А вот возьми в помощь себе еще любого…

– Все? – емко поинтересовался сдерживавший Моллюска его приятель – похоже, вожак компании. – Тогда… Змей, ну-ка, помоги Свинячему сделать его  по полной программе…

– Да как два пальца об асфальт. Отойдем для удобства? – кивнул ротному на одну из диагональных аллеек скверика Змей – чуть ли не двухметрового роста верзила: до этого момента он лениво,  почти отрешенно наблюдал за конфликтом.

– Вперед! – подпрыгивал на месте щерившийся в злобной ухмылке Моллюск. – Ты у меня, блин, щас землю жрать будешь!

Достаточно удалившись от уличных фонарей по асфальтированной дорожке, двухметровый остановился. Круто повернулся к офицеру, чье сердце бешено колотилось.

– Ну, погнали? – и картинно сымитировал подворачивание рукавов.

– Сейчас, вот только закурим…

Капитан торопливо вытянул из заднего кармана металлический портсигар.

– Не поня-ал… – удивленно протянул Змей.

А Свинячий примитивно предположил:

– Сбесился, блин, дядя со страху!

– Да нет же, закурим, –  повторил, воюя с непослушной защелкой, капитан.

Наконец он отпер металлическую коробочку и поднес ее к лицу своего главного противника.

Выждав, пока верзила в недоумении сунется в портсигар, Орлов, зажмурившись, резко дунул на его содержимое и тут же отскочил в сторону. Смесь табака с красным молотым перцем запорошила любопытствующему глаза. Змей с ревом прижал ладони к лицу. Орлов же резко подскочил к Моллюску и ударил его, опешившего от неожиданности. В промежность. Носком ноги, обутой в тяжелый форменный ботинок. С диким вскриком-всхлипом худосочный рухнул наземь.

– Я за базар ответил, – скороговоркой пояснил Орлов и скользнул в глубину  зарослей. Лавируя меж толстенными вязами и ясенями, сдернул приметную фуражку. А скрывшись в темноте за густыми кустами сирени и шиповника, на секунду приостановился, в ожидании услышать за спиной топот жаждущих сатисфакции.

Нет, преследовать офицера парни поостереглись, не понимая, что же он такого сотворил с их приятелем, столь нечеловечески вопящим. Скрюченный Моллюск тоненько подвывал на аллейном асфальте, прижимая ладони к паху.

Кое-как прояснив ситуацию, верзилу срочно повели промывать глаза. Куда?

В самом центре скверика, на пересечении аллеек, доживал свой век давно недействующий фонтан. Когда-то его ступенчатый постамент украшала бронзовая скульптура золотой рыбки, из зубастого рта которой била водяная струя. С годами у фонтана вышел из строя погружной насос и узкий поток иссяк. Новый агрегат по каким-то причинам так и не установили. Шло время… И однажды скульптуру, несмотря на всю ее тяжесть, безлунной ночью и явно в направлении пункта приема цветмета, уволокли неизвестные лица. А бетонная чаша фонтана фрагментарно разрушилась. Однако на замусоренном дне ее, после летних гроз, на время скапливалась дождевая вода. Вот ею – зеленоватой, застоялой – парни сейчас и плескали в лицо временно ослепшего, изошедшего слезами приятеля.

Впрочем, всего этого Орлов не видел. Как и приковылявшего к фонтану, морщившегося от боли и на каждом шагу матерящегося Свинячего.

– Что, сука, добазарился? – сплюнув, обозленно кинул ему предъяву наконец-то кое-как прозревший Змей.

И от короткого удара: левой снизу, в подбородок, разжигатель конфликта на миг вознесся на воздуси и глухо-тяжело шлепнулся на всю спину, задрав ноги.

Верзила топтал его. Злобно. Увлеченно. Садистски. Собратья-зрители не спешили остановить избиение, напротив – жадно наблюдали за вершащейся на их глазах расправой. Наконец вожак компании с трудом оттащил озверевшего от вида крови Змея от бесчувственного тела…

А офицер в ту ночь долго не мог заснуть, возбужденный пережитым. Даже на сон грядущий попытался читать Евангелие, по случаю купленное два дня назад у небритого субъекта в хорошо пошитом, но уже заношенном и помятом костюме.

Субъект подкатился на улице и вежливо предложил офицеру старинное религиозное издание за цену пяти бутылок водки, но в итоге уступил фолиант почти вдвое дешевле. Орлову же просто стало интересно, что же именно написано в этом «божественном уставе» –  ведь за двадцать восемь прожитых лет он такой книги в руках даже не держал, и посему капитан не пожалел «деревянных».

Не осилив, однако, и нескольких страниц толстого тома, остановившись на словах: «Ищите же прежде Царства Божия и правды его, и это все приложится Вам», Орлов выпустил книгу из рук, и ему привиделось, что…

Он находится вовсе не в своей холостяцкой квартире, а стоит в суде, за барьером на месте подсудимого и одетый в парадную форму. Как ни странно, под потолком зала заседаний горели столь знакомые казарменные лампы ночного освещения в проволочных колпаках. Как раз напротив него располагался прокурор – в черной мантии и седом парике, сквозь который, по обеим сторонам маленькой шапочки (Орлов попытался ущипнуть себя) пробивались симпатичные рожки. Впрочем, сатана даже и не пытался скрывать, кто он таков на самом деле. Перекладывая какие-то бумаги за столом, на котором стояла чернильница в форме миниатюрного – натурального? – черепа, дьявол непринужденно обмахивался кончиком длинного хвоста, распушив его кисточку наподобие веера. Было, похоже, что нечистой силе душновато в прокурорском одеянии. А больше в зале – ни за судейским столом, ни в зрительских креслах, ни на месте защитника – не оказалось никого.

– Доброта в защите не нуждается и вершится вовсе не из расчета на зрителя, –  сухим, надтреснутым голосом заговорил дьявол, по-видимому, прочтя мысли человека. – Но – только не доброта с кулаками, коя достойна осуждения лишь.

– А… судьи кто? – неожиданно для себя, по Грибоедову, спросил Орлов у прокурора-Дьявола.

– Я тебе и един во всех лицах, –  радостно захохотал тот, исчезнув с прокурорского кресла и вдруг возникнув на судейском, резном, обитом ржавого цвета бархатом. Хвост с распушенной кисточкой победно задрался, приподнимая мантию, закачался вправо-влево. – Ох, человек-человек, –  внезапно посерьезнел Вельзевул. – Грех великий лежит на твоей душе, отныне и присно…

– Так и радуйтесь этому, –  осторожно заметил Орлов, и смутная догадка шевельнулась в его сознании. – А вообще-то, считаю, поступил правильно…

– Это ты зря… – саркастически усмехнулся дьявол, помрачнел и переместился назад, на прокурорское место. – Но сказано в главе седьмой Евангелия от Матфея: «Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите,  т а к и м  будете и судимы; и какою мерою мерите, т а к о ю  и вам будут мерить…»

Когда дьявол, к изумлению офицера, взялся цитировать Священное писание, голос Вельзевула совершенно изменился и приобрел торжественные нотки.

Капитан удивленно поинтересовался:

– И с каких это пор ваше сатанинское величество стали столь искушены в божественных первоисточниках?

– Век живи – век учись, –  сказал и назидательно качнул головой дьявол. – А вторая часть сей поговорки  не по мою душу: во-первых, у меня ее нет, а во-вторых, я – бессмертен… – и исчез.

Опять явившись в судейском кресле, сатана предупреждающе погрозил с него черным пальцем:

– Подсудимый, не пристало перебивать прокурора. Сие есть неуважение к суду.

Еще один нуль-переход, и Вельзевул-прокурор торжественно возвестил:

– Итак, утверждаю всегласно: грех, подсудимым свершенный, в сути страшен и неискупим. Ибо испокон веков, как бытие существует и к концу своему себя же ведет, добру воспрещается отвечать злом на зло, ему причиненное – в реальности это всегда порождало лишь еще большее зло. И потому требую я, –  при этих словах дьявол глухо стукнул об пол хвостом, –  требую, чтобы к подсудимому в суете времени земного, грешного, тленного, как можно расторопнее возмездие большего зла исполнено было.

– Требую слова! – возмутился Орлов. – Я же не имел права трусить тогда, при конфликте, как, впрочем, и в любой другой ситуации, иначе стыдно было бы далее носить форму офицера. Но – не схитри в ту минуту, и наверняка бы проиграл бой, один против пятерых, без поддержки. Что тоже отнюдь не украсило бы форму и офицерскую честь…

– И ты еще смеешь глаголить о чести? – всплеснул мохнатыми лапами дьявол. – Да именно ее ты и растоптал своей нечестностью, предал, превратив истинную доброту в доброту с кулаками и свершив большее зло, нежели к тебе самому применено могло быть было. А за все на нашем страшном суде следует платить, и по высшей мерке… Взгляни! – и офицер внезапно обнаружил перед собой, внутри траурного венка, возникшего над барьером свидетеля, воспаленные, отстраненные от черепа огромные глаза, истекающие крошками табака и молотого перца. – Разве не есть это подтверждение твоей виновности? Итак, решено: виновен и лишаешься последнего слова!

Орлов почувствовал, как потусторонние силы сжали его губы в не размыкаемую полоску, как металлической тяжестью налилось все тело, а дьявол, мгновенно разделившись на множество ипостасей, тут же заполнил своими подобиями весь судебный зал…

– Виновен! Виновен!! Виновен!!! – в радостном исступлении ревела сатанинская толпа. – Достоин смерти! Злой! Лютой! – и устремивший неотрывный взгляд на разом высохшие от необычных слез глаза, человек прочел в них тот же окончательный приговор.

«Дежурный» синий свет в зале сгустился, и барьер, за которым находился «подсудимый», ожил, оказавшись сплетенным из тел множества гремучих змей. Десятки шипящих гадов, разинувших смрадные пасти с раздвоенными языками, устремились к лицу офицера. Из дьявольских уст кощунственно прозвучали слова:

– И на все воля наша… – А последней мыслью спящего была не до конца оформившаяся: значит, судил-то его вовсе не сатана…

И тут офицер проснулся от собственного крика и весь в холодном поту.

– Тьфу, черт! Ну, привидится же такая дьвольщина! – выругался капитан и увидел лежащее у изголовья кровати раскрытое Евангелие. – Просветился, называется, на ночь!

…Умывшись и перекусив, офицер привычно направился на службу. Евангелие он, правда, с пола поднял. И все не мог избавиться от угнездившегося в душе дурацкого чувства безотчетного, необъяснимого страха…

Спустя несколько дней, пожилой мужчина, на ранней пробежке, случайно обнаружил в неухоженном скверике распростертого меж разросшимися кустами   человека – без признаков жизни и в форме капитана-мотострелка. У офицера был проломлен череп и выбиты глаза.

А еще через два месяца в суде слушалось уголовное дело об умышленном убийстве. На скамье подсудимых находились двое парней: один – крупный, огромного роста, и второй – невысокий, худосочный.

В числе вещественных доказательств на процессе фигурировало растрепанное Евангелие. Его, рядом с форменной фуражкой и выпотрошенным «дипломатом», обнаружили у бездыханного тела. Священное писание оказалось раскрыто на странице, где чья-то неведомая рука красным карандашом, жирно обвела: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки».

Фёдор Ошевнев