Звал я его по первости Егорка, но пожив с ним несколько дней, только Егорычем. Его воробьиная жизнь по всему началу, складывалась вполне благополучно. И вырос, из желторотого птенца, без кошачьих когтей. И еды на помойках было вдоволь, отчего к осени он стал как выпускник артиллерийского училища перед получением первых звёздочек — и строен, и оперён. А также самонадеян, и отчаян. За своё дрался — как за последнее. И зиму с друзьями перекантовался под застрехой, отчего-то, тёплого чердака. До неблагополучного одного дня всё в его жизни было шик блеск, даже воробьиная любовь. Все девочки, на кого он клал свой весёлый глаз, почти без спора со стороны коллег, оказывались его. А в этот день его, во многом отчаянная, жизнь претерпела такое изменение, что не пожелаешь и лучшему другу. Из глупого, нет глупейшего, любопытства он стал разбираться с катушкой ниток. Лежит, понимаешь ли, тут. Какое-то время он на пару с ветерком катал её по асфальту, привлекая внимание одной знакомой пятнистой кошки и своих друзей по стае, благоразумно устроившихся на хлипких ветвях кустарника. Егорка давно знал эту бестию и в отношении её всегда был начеку. Сколько раз он блистательно, но специально в самый рассамый последний момент, выпархивал из-под зубов и лап этой пресмыкающейся особы, и сев на ближайшую ветку, посылал ей воздушные поцелуи и передразнивал. На асфальте от ниток уже сложился хитрый орнамент, когда боковым зрением Егорка отметил, что вот сейчас она прыгнет. Кошка и в правду готовилась к прыжку, так как и ей, этот пернатый нахал, давно был поперёк хвоста. Она старалась незаметнее перебирать лапками, отворачивалась, делала вид, что внимательно рассматривает вывеску магазина, а не Егорыча.

И она прыгнула! Как делала это много раз в своей жизни и тем добывала себе быстрый завтрак. Прыжок, а в случае с Егоркой, она очень постаралась, получился что надо. Она элегантно летела по кошачьей дуге, растопырив лапы, и приготовив когти, руля пушистым хвостом и не спуская глаз с Егорки. Пока она лллетела, Егорка, это был его финт, крутнулся на месте и сделал вид, что взлетает в одну сторону, чем всегда достигал ощутимый перевес в сантиметрах, но драпанул в другую. Кошка приземлилась на освободившееся от Егорки место, только что-то хлестнуло по зубам, а ловкий Егорка неожиданно и бестолково упал в полутора метрах от места несостоявшейся встречи, потому что кто-то сильно дёрнул за лапку. Кошка в мгновение взметнулась к лежащему на спине Егорке, но от волнения тоже не рассчитала, и Егорка успел и в этот раз увернуться из-под когтистых лап. Кое-как долетев до ветки, посмотрел вниз, на лапку, и сильно огорчился, потому что с лапки свисал длинный конец нитки. Это она попала кошке в пасть. Вот это номер, подумал Егорка! В отчаянии потряс лапкой, отчего не удержался и почти кульком свалился с ветки. Нитка не дала ему взять воздух, и он ну совершенно глупо на ней повис. Совсем как выброшенный кем-то из окна полосатый носок.

Оглядевшись, Егорка невесело подумал о том, как же теперь жить? Хорошо ещё, что никто не видел его конфуза – стайка смылась ещё раньше, чем Егорка оказался в висячем положении. Но делать нечего, надо лететь. И из положения «вис к низу» Егорка пошёл было вбок и вверх, сколько позволяла нитка, и пошёл, пошёл. Ветка отпустила его нитку и дала Егорке в полёте отдышаться. Егорка летел, так как летал его отец и мать, как обычно летают воробьи, делая, пять шесть взмахов для разгона и слегка, теряя высоту, парил. Пока он летел, всё было хорошо. Нитка свободно, как гимнастическая лента за девочкой, следовала за ним и не мешала, даже не дёргала спрятавшуюся под оперением ножку. Это-то его и подвело в очередной раз. Еще не долетев до спасительной крыши, оставалось пять-шесть метров, он увидел, как из окна дома женская рука выбросила кусочки хлеба, и машинально ринулся, чуть ли не обгоняя их, вниз. Это же явное преимущество, он первым увидел, а, значит, самый лучший кусок был его. Заходя на посадку, и уже выбрав этот самый кусочек, и уже расставив для посадки лапки, Егорка, удерживаемый, как парашютом, ниткой, почти со всего маху клюнул носом асфальт.

— Бляха муха, — ужаснулся воробей, — это же убиться можно.

Пешком, поддёргивая ножку с ниткой, дойдя до первого из широко рассыпанных кусочков, он скорее инстинктивно, прихватил один из них и решил лететь на знакомую крышу. И поесть, и отсидеться. Взлёт не сразу дался. И вовсе не из-за куска вкусно пахнущего хлеба. Это сволочная нитка зацепилась за проволочку от раскладушки, и пока вся не прошла через загиб, Егорке было туго! Зато неожиданно приятно оказалось, освободившись, взметнуться, как из пращи, вверх. Только мышцы слегка устали.

Дочка моя, Аглая, помучавшись, почти пять лет, с непризнанным гением, да ладно, не признанным, так ещё и альфонсом, давно забывшая, что такое засыпать налюбившись, переметнулась к другому непризнанному гению. Тоже по любви!  Роман можно написать! И вот перевозит она на «козле» свои вещи и сына. В армии на таких командиров возят. Купили это авто молодые тогда супруги, как опору в пору первых романтических исканий. Страшно переплатили. За что и поплатились — втюрили им, по незнанию, рухлядь. Рухлядь в самый бодрый свой век даже в Питер бегала, да по другим весям. Молодые оформили её почему-то на Аглаю, чему гаишники и водители, когда встречали немного возвышающуюся над рулём девчачью голову, сильно удивлялись. Я, как гаишник, тоже удивлялся – зачем было оформлять этого коня на Аглаю? С одним техосмотром намаешься. Но водить «козла», когда прижимали обстоятельства, водила, такой талантливый ребёнок. Подкладывала подушку и вперед. Водители тёрли глаза, не веря, что за рулём совсем девочка. Да, барышня была невеличка, так что её брови были ниже, чем верхняя часть руля. Кое-как до педалей дотягивалась. И снится мне, что везёт она свой скарб после развода на этом самом «козле». А козёл-то, я даже во сне это вспомнил, давно на приколе. «Козёл» без тента, но дуги торчат.

И надо же такому случиться, что, тогда ещё не мой, Егорка как раз дорогу перед Аглаей перелетал, и ниткой зацепился за дугу. То есть в этот момент за его жизнь даже ломаного гривенника никто бы не выручил. «Козёл», если раскочегарить, прёт по дороге, что вам мерс. Егорыч ниткой сцепился с дугой, отчаянно машет крылышками, пытается сам по себе лететь, хотя бы оторваться, но его сносит встречным ветром и закручивает вокруг козловых дуг. Неуправляемое тельце трепещет в метре от головы Аглаи, с него от нервного стресса вылетают перья. В одну сторону летят перья и туда же воробьиный писклявый мат. И пока нитка не оторвалась, Егорке было ой как худо. Да и перьев осталось всего на один полёт. И этот полёт состоялся и оказался общипёныш на крыше моего дома. Но и тут всё не, слава богу, потому что когда я залез по антенным делам на крышу, воробушек почти бездыханный висел на обмотавшей антенную растяжку, капроновой нитке. Увидев меня, и потрепыхавшись, Егорка, обмяк, и даже в глазах его, про позу, молчу – какая у висячего воробушка поза, светился не испуг, не обречённость, но скорее радость – «ну вот и отмучался». Я осторожно взял его в кулак, вместе с ним отмотал его от растяжки и, повозившись, отсоединил нитку от лапки. По-моему, Егорка даже потёр это место, как это делают во всех без исключения кинофильмах, актёры, когда с них снимают наручники. Разглядев Егорку, я подумал, что с таким запасом пера, он на воле долго не протянет, и решил принести его домой. Обрастёт – тогда сам решит, как быть.

И вот уже дома, спустя несколько дней, когда я убедился какого орла, внёс в дом, я стал его звать Егорычем, или Егором. Раздень любого из нас на улице или в присутственном месте, что будет? А Егорке хоть бы что. Я к нему и зеркало приставлял – посмотри сам. На что Егорыч как-то по воробьиному покрутил остатком крыла у своего виска, мол, ну и что? Но это было на третий день. А на первый, после всех тревог, он только попил молока из Варькиного, кошка, блюдца и на боковую. Егорка был настолько плох, что даже у нашей кошки вызвал чувство жалости. Боковую я ему организовал в прозрачной коробке из-под пирожных. И видно, как он там, и уютно. Варьке мы на всякий случай на словах объяснили про Егорку и про этику. Гостя есть не хорошо. Егоркин домик я поставил рядом с рабочим столом и до вечера наблюдал, как он спит. Иногда Егорка открывал сонный глаз, немного и недоумённо на меня смотрел, приснится же бред, и похоже, что, не веря глазам своим, закрывал. А утром он уже чирикал на кухне в поисках еды. Варька, памятуя об этике, дружелюбно, но нервно, смотрела, как он перепрыгивает, а где и кое-как перепархивает с полки на полку. Но спуститься вниз к миске, хитрец, не решался. Увидев меня, страшно обрадовался, и попросил на время еды удалить Варьку. Так началось утро нашей дружбы. Первая мысль об изменении имени Егорка на Егорыча, пришла тогда, когда я, ставя миску с пшеном на стол, заметил, что воробей явно подаёт мне знаки относительно кошки. Я подхватил кошку под мягкое брюшко и, попросив оставить нас тет-а-тет, выпроводил её в коридор. Вот только тогда Егорыч, как пьяный самолёт, бухнулся на стол. Ел он сосредоточенно и в тоже время успевал похваливать еду. Я налил себе кофе, и мы позавтракали. Перед уходом на работу оставил ему воды. Про себя решив, что если судьба Егорыча выжить, то выживет. Вернувшись и раздеваясь, я поглядывал, не лежал ли где горкой пёрышки.

Но ни пёрышек, ни воробья, ни Варьки. Появились они через час, оба весёлые, как из зоопарка. Варька потёрлась об ногу, а Егорыч сел на плечё и стал заискивать. И снова я подумал, ну, мужик, ну чем не Егорыч! На десятый день с дачи приехали мои родственники, и вот тут Егорыч превзошёл себя. Он вприпрыжку, как первоклашек, бегал вокруг мисок по столу, запрыгивал на яблоки, совсем бог Меркурий, падал на бок, чем очень всех веселил. А ещё с удовольствием ел с ладошки. Обрастал он долго. Но перья выходили ухоженными, блестящими. Даже клювик стал перламутровый. В сентябре он стал вылетать на улицу. На ночь возвращался в свой домик, что-то рассказывая и показывая. А перед Новым годом не вернулся. Уж и холодно стало, а мы всё форточку открытой держали.

Александр Зиновьев