Слово русской прозы, взорвавшись фейерверком фантасмагорических образов и разноцветной глубиной человеческих бездн в творениях Гоголя, зазвучало тяжелостопным психологизмом и глобальностью у Льва Толстого, взъярённым вихрем турбулентности бытия взметнулось в книгах Достоевского, и просияло тончайшими золотыми нитями мудрости и всепонимания в рассказах, повестях и пьесах Чехова.

Шкала тонкости не разработана даже и в современной психологии, думается, учитывая зыбкость оного качества, и не может быть разработана, однако в чеховских шедеврах именно тонкость проявлена выше и чётче, чем у других русских гениев.

Нет таких оттенков родного пейзажа, и, тем паче, человеческого мирочувствования, что не высветились бы в прозе Чехова.

Весь срез тогдашнего российского общества – с характерным особенностями, свойственными взятым представителям человеческой плазмы, панорамой дан в слове – тонком и мудром.

Порою кажется, что зрелые рассказы собраны из золотых нитей – и ощущения сияние, исходящее хоть от «Дамы с собачкой», хоть от «Архиерея» становится буквально физическим.

Чиновничество, дети, пьющие неудачники, священство, доморощенные философы, прекрасные женщины – бесконечные ряды людей, нравов, темпераментов, — организующие русский космос…

Кристалл сострадания – драгоценность, присущая русской классике вообще, но у Чехова он играет опять же гранями такой тонкости, что заплакать, дочитав, к примеру, «Дом с мезонином» куда логичнее, чем спокойно отложить книгу в сторону.

Жалко всех – и Анну Сергеевну фон Дидериц, и Мисюсь, и художника, вынужденного жить воспоминанием о ней; жалко всех – архиерея, Егорушку, везомого в неизвестный мир, душечку: ибо равнодушие сердца есть такой же порок, как желание жить эгоизмом – характерная черта уже нашего времени.

Стилистическое совершенство Чехова, выплавлявшееся годами, в зрелой прозе, в пьесах, в «Острове Сахалин» кажется предельной возможностью русского языка: лучше писать просто невозможно; более изощрённо, как Набоков, к примеру, — вполне, но лучше – нет.

И едва ли в каком-либо другом произведение большой литературы так остро почувствован новый, ХХ век, как в «Вишнёвом саде», где век предыдущий осторожно закрывает за собой двери, унося тени формально живых, но, по сути, мёртвых людей…

Чехов нов и сегодня: мы, приглядевшись, увидим многих, если не большинство его персонажей, среди нас; и даже не самые знаменитые его рассказы («Супруга», или «Бабье царство») продолжают поражать такой психологической точностью, что захватывает дух.

Чехов глобален.

Чехов мудр и спокоен.

Чехов смотрит на нас из безвестных далей, ожидая, чтобы стали мы лучше, наконец, и по-прежнему сострадая всем, кому довелось исполнять роли людей.

Александр Балтин