Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну!

Ты — вечности заложник

У времени в плену.

Б. Пастернак, “Ночь”

В раннем детстве все летают во сне. У некоторых эти полёты затягиваются на всю жизнь — они становятся летчиками.

Я тоже летал в мальчишеских снах, мечтал стать пилотом. Самая романтическая профессия привлекала очень многих в середине прошлого века, когда авиация набирала высоту…

Теперь оглядываюсь и понимаю, что не надо удивляться — вся моя жизнь прошла рядом с лётчиками, переплелась дружбой с ними, хотя специально не выбирал друзей по профессии, как вообще друзей не выбирают…

Первая “самостоятельная” елка, добытая в лесу… наверное, контрабандой… Сосед, дядя Серёжа, Ленкин отец, в настоящих лётческих унтах, заправленных в них серого цвета толстенных штанах и лётческой тужурке, отороченой мехом, с узким стоячим меховым воротником, со шлемофоном на голове и тянущимся от него вниз чёрным кабелем с фишкой соединения на конце! А рукавицы: огромные, ясно что теплые… Вижу всё, как сейчас! Он был для мальчишек округи – Герой! Не знаю: летал ли, или был в аэродромной службе… Да какое это имело значение! Война только-только закончилась, а он прибыл как раз к Новому году откуда-то с Севера, и пахло от него не морозом (у нас и своего хватало в избытке), а бензином, машинным маслом, табаком, шоколадом, одеколоном — летчиком!

И вот он мне предлагает идти с ним за елкой. Куда? В лес, разумеется, где же берут елки?! И я, обмирая от страха, что застукает лесник, иду… нет… лечу, фантазируя на ходу, ступая за широкой спиной дяди Серёжи и пытаясь попадать в его следы в глубоком снегу, мешая действительность с вычитанным из книг… о вынужденной посадке, о дороге “к своим” через непроходимые снега и льды неизведанного Севера…

Это первое, лёгкое прикосновение к мечтаемому, далёкому, тянущему парению, полёту… И на обратном пути ёлка эта, на плече дяди Серёжи, и его запах, и улыбка, и ощущение счастья и доброй силы — на всю жизнь, через десятилетия… Невероятное могущество памяти, превращающее в счастливого человека мальчишку!!!

Мне кажется, что кроме мальчишеской тяги в небо, остающейся на долгие годы, порой на всю жизнь, в людях той поры, может быть бессознательно, присутствовала вера, что там, в небе, оторвавшись от ужасов грешной земли, они обретают ту свободу, то счастье, для которого рождены, по словам классика… “Человек рождён для счастья…” Не слепые же были все поголовно, неужели не видели, что происходит вокруг в стране! Не верю в это!!!

Паровозостроители Коломенского завода в середине тридцатых отправили в ЦК партии письмо, они предупреждали о возникшем в стране культе личности Сталина, никто(!) из ЦК комсомола Косарева не подписал на себя клевету даже под пытками… Да! Они погибли! Но ВИДЕЛИ И НЕ МОЛЧАЛИ!!! Уверен, что миллионы видели и молчали, задавленные страхом и не готовые бороться, не воспитанные с детства в стремлении к великой ценности — СВОБОДЕ! Обманутые обложной пропагандой… Да, что говорить — всё это описано десятки раз и доказано… Но вот оно небо! И там свобода!

Лётчик овеян романтикой полёта, подвига, защиты всего, что дорого на земле, и он… (о, самообман!) он может оторваться от земных дел! Не запачкаться в грязи и крови, в которые погружена страна светлого будущего, в которых утопает планета, не готовая к стремительному вторжению цивилизации, а может быть, и не понимающая, как следует, что это такое…

В начале 80-х при странных обстоятельствах я познакомился с заме­чательным человеком…

Дело было летом, занимался я в своей “Подмосковной деревне» совершенно буд­ничной работой: стоял на крыше обширного навеса и ремонтировал её. Заскрипела и отворилась калитка, она вообще никогда не запиралась, в неё буквально вплыл человек в военной форме при полном параде сверкающих и позванивающих наград с погонами полковника-лётчика. Я с «высоты полёта» сразу определил, что вижу его первый раз, и поду­мал, что человек ошибся адресом. Нет. Он совершенно точно назвал моё имя — как раз я ему нужен, а нашёл он меня по рекомендации Генриха Борисовича Гофмана, тоже лётчика, Героя Советского Союза и замечательного писателя, уже всколыхнувшего страну своими публикациями в “Комсомольской правде” о Таганрогском подполье в годы Великой Отечественной Войны… Но сомнение меня не оставляло… С Генрихом Гофманом я, конечно, был зна­ком, но абсолютно уверен, что это какая-то ошибка, потому что Гофман не знал адреса моей «загородной резиден­ции»…

— А очень просто! — объяснил мне пришедший. — Кто-то где-то мне подсказал, что вроде вы в этом посёлке живёте, а не в модном писательском Переделкино, я и поехал — на удачу! Ну, а здесь-то… — пояснял дальше полковник мне, уже спустившемуся с крыши, — здесь совсем просто: со станции в милицию, а там даже фамилию вашу не спросили: «Писатель, — говорят, — так это у самого леса на опушке». Их старшина и подбросил на «козле»…

Мой новый знакомый оказался очень интересным человеком: полковник-лётчик, Герой Социалистической Чехословакии, почётный гражданин чешского города Равва-Русска, который он освобождал от фашистов во время войны, заместитель начальника крупного авиасоединения и… писатель. Он писал о том, чему отдал всю жизнь: об авиации, о лётчиках, и привёз он мне ог­ромную рукопись, около восьмисот (!) страниц о судьбе знаменитого Одесского авиаполка, по-моему, девятого (историки извинят возможные неточности, мной допущенные) и его лётчиках, чтобы я её отредактировал.

Честно говоря, это никак не входило в планы моей литературной работы, ну, никак! Но устоять под напором моего гостя, Дмитрия Яковлевича Зильмановича, никто не мог! Он был обаятельно непобедим, по-детски обидчив и бескорыстно, заражающе предан своему авиационному делу, если можно так сказать. Просто не мог жить без авиации, и все книжки его связаны с ней. Весь свой тяжеленный, огромный (от плеч до пояса) иконостас наград и парадный мундир он надел (сам сообщил об этом) специально для меня, чтобы наверняка убедить. И оказался прав. Мы с ним очень скоро подружились.

Кстати сказать, он написал потом две замечательные книги: одну — о судьбе Цандера, родоначальника ракетостроения, вторую — о знаменитом лёт­чике, генерале Дугласе (в Испанской войне), то есть о Дважды Герое Советского Союза лётчике Смушкевиче, в которой рассказал о подлинной трагической кон­чине этого легендарного человека, предвосхитившего подвиг Мересьева. Его оклеветали в пору, когда “чистили” Красную армию, репрессировали и расстреляли именно 7 ноября сорок первого года — в юбилейный день Октябрьской революции, в которую верил, конечно, приверженный идее генерал. Палачи тех лет были изощрёнными садистами… Заби­рали Смушкевича из госпиталя, в котором он лежал, предложили носилки, но руки мерзавцев не коснулись его — он сам пристегнул протезы и на костылях отправился в свой последний трагический путь. Только благодаря огромной популярности в Латвии Дмитрия Зильмановича эта книга увидела впервые свет там (хотя и с купюрами), в переводе на латышский, и лишь в начале перестройки её удалось издать на русском, с восстановленной заключительной главой, где и рассказывалось о последнем пути Смушкевича… Но то всё позже…

Рукопись, которую оставил мне мой новый знакомый, была одна из первых литературных работ Дмитрия Яковлевича. Пришлось ему попотеть… и мне вслед за ним. Свою же работу я вынужден был отложить…

А вскоре после этого, когда его книга уже вышла из печати, Зильма­нович вдруг, так же без предупреждения и звонка, появился в моей московской квартире…

Он привёз мне огромную, толстенную книгу, выпущенную в Из­раиле, в то время по определениям советской пропаганды «враждебной империалистической стране, насаждающей сионизм в мире». Эта книга называлась «Евреи — Герои Советского Союза» (может быть, опять же ошибаюсь в точном названии… столько лет прошло).

Дело было вот в чём. Зильмановича вызвали в ЦК партии, вручили вышеназванную книгу и попросили быстро написать «нашу, Советскую» на ту же тему. Быстро! Чтобы враги не могли упрекнуть Советский Союз в… что тут объяснять?! Чтобы доказать всему миру, как ценит евреев советская власть, как их награждает высшими наградами… и т.д.

Не по душе мне было всё это. Я испытывал неловкость от этой профанации, от этой игры бесчувственных истуканов на судьбах людей… мне было внутренне стыдно, будто я совершал этот чудовищный подлог… Война унесла столько членов нашей семьи, столько!.. Она нам так переломала всем биографии, она и до сих пор никак не отпускает ни наши тела, ни наши души… а власть так изощрённо и бессовестно притесняла евреев…

Я отказался помогать Дмитрию Яковлевичу писать рецензию на эту книгу и составлять план и заявку на новую, заказанную ЦК… Не одолело меня ни его обаяние, ни его убедительные речи, что это поможет в борьбе с антисе­митами, что они увидят, как воевали евреи! В процентном отношении, мол, Герои-евреи на втором месте после русских… Это меня совсем добило…

Статистика, конечно, наука убедительная и полезная, но, очевидно, не для моей раненой души…

А Дмитрий Яковлевич взялся за дело. Власти росчерком пера от­крыли ему доступ во все архивы, и он нашёл в полтора раза больше Героев, чем приведено в израильской книге, и семнадцать полных Кавалеров Ордена Славы, и… Он кипел, он работал, как каторжный, перерывая горы Личных дел, он тас­кал шоколадные наборы помогавшим ему девочкам-архивариусам во все архивы. Он непре­рывно звонил, приезжал, показывал, рассказывал о невероятных подвигах лю­дей, ездил по адресам вдов и потомков погибших… короче говоря, это мог выдержать только Зильманович!

Но вот, что потрясло меня больше всего в его рассказах. Многие его «персонажи» отказывались категорически от упоминании их имени в его книге! Не из скромности, увы, нет. Они не хотели, чтобы люди знали, что они евреи! Звание Героя Советского Союза как бы давало индульгенцию! Герой как бы терял национальность! Он был Героем страны, России, в общем-то, как ни крути, для всего мира — России!

Более того: Зильманович судил по законам той страны, против кото­рой фактически затевалась новая книга (именно так: не ради того, про кого она писалась, а против «той» книги!) Мол, мы-то лучше знаем и ценим своих евреев-Героев, а в Израиле, как известно, евреем считается тот, у кого мать еврейка. Но полу­кровки отказывались от своей принадлежности, а потомки погибших и вовсе слышать об этом не хотели… для них их семейный Герой был козырем в борьбе с определённым образом настроенной властью, и самим лишить себя этого ко­зыря никто не хотел! Вот ведь как…

Зильманович держал в голове десятки имён… он рассказывал историю за историей, сам поиск стал сюжетом замечательной ненаписанной (к сожалению) книги, количество фамилий нарас­тало, а книга не увеличивалась в размере — отказ следовал за отказом…

Страх правил страной. И Герои, и их потомки не стыдились, что они боятся!

Я был тогда страшно подавлен.

А сейчас, думаю, не зря вспомнил об этом…

В поисках героев я помогал иногда Дмитрию Яковлевичу. Например, ездил с ним в Звёздный городок к Георгию Тимофеевичу Береговому, очень рад был такому знакомству с интереснейшим человеком, он тогда был начальником Звёздного городка. Незадолго до этого в газете “Правда” появилась статья, в которой я, к своему удивлению, прочитал, что у космонавтов есть такая традиция: собираться у камина и петь любимую песню “Не за огонь люблю костёр, за тесный круг друзей!” Конечно, автор не упоминался, но я-то его хорошо знал, поскольку сам написал эти строки!

Дмитрий Яковлевич принёс Береговому написанное к книге предисловие, поскольку “раскопал”, что многие космонавты — евреи, а вместе с полукровками в те годы он насчитал таковых больше двадцати!

Береговой искренне (так мне показалось) удивлялся и “подначивал” за такую “проницательность” Зильмановича, которого хорошо помнил ещё с войны: “Ну, Дима!.. А помнишь?..” — вдруг обрывал он себя. И дальше шли воспоминания. Фронтовые. Бесконечные. Дорогие сердцу, особенно, когда ими можно поделиться с товарищем, воевавшим рядом…

Толпились офицеры в приёмной, ожидая вызова в кабинет, а мы провели в интересной беседе с Георгием Тимофеевичем целых полтора часа! Он даже за голову схватился! Время пролетело незаметно!.. Но не безрезультатно… Подпись под предисловием стояла. И дата…

“Я ничего не умею, — говорил мне Зильманович. — Только летать! Я ни цен не знаю, ни трудностей “достатать”… — ведь страна жила в непрекращающемся дефиците… — Вся жизнь прошла в казарме. Форму выдавали, в столовой кормили, самолёт заправляли и горючим и боезапасом… Я служил Родине, жил в небе… всё остальное потом… как в песне, помнишь? “Ну, а девочки? А девочки потом!..” Именно так он напевал…

Однажды мы выступали перед офицерским составом какой-то очень большой воинской части под Москвой… Дмитрий Яковлевич часто приглашал меня с собой “для разбавки” — стихи почитать, поговорить о песнях…

Поднялся молоденький лейтенант: “Дмитрий Яковлевич, а за что вы получили награду Героя Социалистической Чехословакии?” — прямо сказать: ординарный вопрос, который часто задавали… А тут Зильманович вдруг очень густо покраснел, как-то апоплексически, жилы на шее вздулись, я видел, как сжались его кулаки и глаза неожиданно (больше ни разу не видел) наполнились слезами. Хриплым голосом он тихо проговорил: “За то, что сделал в войну триста двадцать шесть боевых вылетов и остался жив…” Я знаю по его рассказам, что он чуть не погиб 28 мая сорок пятого года во время бомбёжки не подчинившегося капитуляции гарнизона Нассау, где засела большая группировка фашистов…

Я нарушаю хронологию, но дело не в ней — аналогичный рассказ я слышал от Дважды Героя Советского Союза, лётчика штурмовой авиации, Талгата Якубековича Бегельдинова. Он по заданию командования искал подходящий аэродром для передислокации. Происходило это уже после 9 мая. Обнаружил с воздуха подходящую площадку, приземлился, чтобы осмотреть, и… извините, “по нужде” отправился в некий большой сарай на краю поля… там он в беспомощном положении услышал сзади некое шевеление и шорох… как оказалось в темноте, в глубине прятались не успевшие сдаться немецкие солдаты… их было несколько десятков! И Бегельдинов с табельным оружием лётчика — пистолетом, сумел построить, обезоружить и сдать их вызванным по рации на помощь пехотинцам близлежащей части…

Не так начинался его путь боевого лётчика в конце сорок второго года.

Он, курсант Саратовской школы военных лётчиков, писал, как и все остальные, рапорты начальству – просился на фронт! Но ждать пришлось долго, осваивал новую технику — прекрасный самолёт штурмовик ИЛ-2, о котором он говорит самыми возвышеными торжественными словами — в любви ему признаётся. Почитайте его замечательную документальную повесть “Пике в бессмертие”, вышедшую в Казахстане, совсем недавно — в 2000 году.

Прибыл Бегельдинов в авиадивизию, возглавляемую прославленным ещё до войны Героем Советского Союза лётчиком Н.П. Каманиным. Но не всё получилось гладко и красиво. Майор, командир эскадрильи, в которую определили молодого лётчика, ему откровенно сказал, что татары ему не нужны (для него все люди с раскосыми глазами были татарами), потому что они предатели… Так кричали газеты по приказу Вождя… Некоторые эпизоды жизни легендарного человека, лётчика Бегельдинова, перекочевали в мой рассказ, там изменены имена… это же не документальный очерк, а художественное произведение… Но имя главного Героя, именно с большой буквы, я не изменил… Публично Талгат Якубекович не обо всём рассказывает, иногда по-другому… Может, ещё не пришло время истинной правды на ту землю… не берусь утверждать… Но я с чужих слов никогда ничего не пишу, мой источник — сам Дважды Герой Советского Союза Талгат Якубекович Бегельдинов и поныне живущий в Казахстане. Благодарение Всевышнему, что заметил его трудную героическую жизнь и одарил самой высокой в мире наградой — долголетием…

Познакомились мы с ним неожиданно, или случайно в городе Фрунзе, потом ставшем Бишкеком, и наконец, теперь обретшем истинное своё имя Пишкек. Я прилетел туда на Всесоюзный слёт школьников почётным гостем (так повезло) за свои песни, которые пели ребята. Самолёт опоздал. Машина меня уже не встречала. Я добрался до города, бросил вещи, конечно, как оказалось потом, не в той гостинице, где должен был жить, и сразу побежал на стадион, где происходило торжественное открытие. Вот там, на трибуне и познакомился с другими почётными гостями, когда их представляли: Дважды Герой Советского Союза Бегельдинов Талгат Якубекович и лётчик-испытатель Герой Советского Союза Владимир Константинович Коккинаки!

Ого! Ради того, чтобы с такими легендарными людьми познакомиться, стоило лететь хоть куда!

Прошло открытие, Бегельдинов быстрый, маленького роста, складный с раскосыми глазами — “живчик”, тут же выяснил, почему я опоздал, почему меня не встретила машина, почему я живу не по штату и т.д. Он же где-то достал шофера, поехал со мной за вещами — всего-то одна сумка на плече, выяснил, что я не завтракал, конечно, и потащил в буфет в роскошной гостинице с необъятными номерами, где мы теперь вместе жили… ох, и умели пускать пыль в глаза власти! Слёт-то Всесоюзный!

В буфете уже ждал Коккинаки… было рано… поесть было нечего… а выпить… “Остограмимся!” — провозгласил Бегельдинов. Я даже не сразу понял смысл слова… Выбор напитков был фантастический! Киргизский крепчайший бальзам, густой, тёмно-бурый настоянный на сорока восьми горных травах, шампанское и ананасовый сок. Всё. Но оказалось, что справедливо: главное не что, а с кем… Через полчаса Бегельдинов взял меня за плечо: “Пойдём сфотографируемся со мной, — и я ничего не понял. — Тут не далеко…”

Мы завернули за угол и на центральной площади подошли к бронзовому бюсту Бегельдинову, какие устанавливали на родине всех Дважды Героев… а он хоть и родился в чистом поле под открытым небом, здесь рос, закончил школу, первый раз влюбился, начал свой путь в авиацию… Так и стоим на фото по разные стороны памятника, глядя друг на друга…

Жил он теперь в другой республике, уже не летал, строил аэродромы, как профессионалтьный дипломированный строитель, занимал разные высокие должности. Киргизия не приветила его, как и тот майор и по той же причине, хотя дружба народов в стране была объявлена Вождём давно. Мне резонно возразят, что на фронте не спрашивали, кто есть кто (хотя, не стоит обобщать, — как видите не всегда), но… чиновник — это другой фронт… и “та” война давно кончилась… Была в его душе затаённая обида, и только иногда он проговаривался наедине за столом. Он бывал у меня дома, мы любили посидеть на привычной к гостям московской кухне… Тогда он много рассказывал о прошлом. Он много читал, интересовался книгами, много знал… но любимая тема была: лётчики.

Бальзак писал, что талант — это умение восхищаться другими. Бегельдинов рассказывал о тех, кем восхищался. Как-то раз зашёл разговор о лётчике, тоже Дважды Герое Советского Союза Султане Амед Хане, и я поинтересовался, как же погиб такой опытный пилот, лётчик-испытатель! Я знал об этом ещё и потому, что случилась эта трагедия под Московой, у города Жуковский, недалеко от тех мест, где я проживал летом, где нашёл меня Зильманович… Как всё близко и перепутано в жизни… Султан Амед Хан, Дважды Герой, был представлен и к третьей звезде… Эти слухи доносились до меня, поскольку рядом жили работавшие в Жуковском в ЛИИ люди… Бегельдинов долго молчал перед тем, как продолжить разговор: “Я думаю, не случайно это… Крымские татары, когда стали активно выступать и требовать, чтобы их вернули на родину… им нужен был авторитетный лидер, чтобы возглавить это движение. Обратились к Амед Хану… Дважды Герой всё же!.. И сам родом из Крыма, из Алупки… Он сначала отказывался… потом дал согласие… и всё… говорят… что подстроили… Отказал самолёт… А летал он, как Бог. Никто так не летал больше. Я не видел. Сравнить даже не с кем. Он родился в небе…”

Больше он никогда не упоминал об этом. Не ревновал к чужой славе — своей хватало.

Уже в девяностые годы, когда стало свободнее дышать, узнал я что со знаменитым Амед-Ханом обошлись не лучше, чем в своё время с Бегельдиновым… После ухода с военной службы никак не мог он найти работу, соответствующую его лётной квалификации, а мечтал стать лётчиком-испытателем… Но в анкете везде писал в графе национальность — татарин… Да ещё из крымских татар был… Не хочется дальше говорить об этом… выплывает мышиное лицо серого кардинала — идеолога партии… Я знаю, что ощущает человек, когда ему в вину ставят его национальность. Хорошо знаю! Много раз бывал в такой же ситуации только и разницы, что в пятой графе стояла другая национальность.

Талгат Якубекович часто по делам прилетал в Москву. Останавливался всегда по штату в гостинице Россия, а ко мне домой мы приезжали не на прикреплённой к нему служебной машине — не верил он этим водителям и не любил, чтобы знали, где он… Что-то неудержимо привлекало к нему людей, хотя он был полной противоположностью тех бравых, непобедимых лётчиков-героев в ремнях и шлемофонах с планшетками и белозубой улыбкой… поселившихся в плохих книгах и фильмах… В маленьких глазках Бегельдинова была прицельная острота, а улыбка действительно увлекающая: зубы ровные, белые… “Слушай, однажды подбили! Понимаешь?! Вынужденная посадка. Вот: мордой об штурвал — сознание отключилось, а потом ничего… но зуб обломил… так он зарос теперь от пчелиного маточкиного молочка!.. Я же пчёлами увлекаюсь!..” О своих ранениях, о контузии – никогда не говорил, вообще не рисовался, не был “героем”, потому что на самом деле — Герой. Он смеялся тихо, заливисто, будто прихлёбывал чего-то горячего… очень заразительно… и всегда мечтал о небе… “Летел сюда… так захотелось за штурвал подержаться!” Я наивно возражал: “А что не дали бы?” “Что ты! Нельзя! Я бы не стал! С Небом не шутят!”

В его биографии много парадоксов. Например, в 1945 году его, уже Героя Советского Союза, снова представили к Высшей награде. В конце войны вышел приказ Главнокомандующего за 60 успешных боевых вылетов на штурмовике представлять пилотов к званию Героя. А у Талгата Бегельдинова их… 307! Сколько же раз он Герой?! И хоть называли эти замечательные штурмовики ЛИ-2, “Чёрная смерть”, и немцы боялись их досмерти, но пилоты легендарных машин, к сожалению, не долго обитали в небе… смертельно опасной была их работа — на небольшой высоте, всегда под обстрелом врага… “Хочешь, чтоб не сбили, сбивай сам…” Не мне оценивать мастерство и умение Бегельдинова — это дело профессионалов. Да и не видел я, как он летает… видел только, как показывает сложенными ладонями небольших рук маневры, виражи, пике, когда рассказывает о жизни… Это у всех лётчиков – профессиональное… Мы сегодня можем только восхищаться его жизнью, результатом и благодарить за то, что защищал нас, за его самоотверженность и доброту.

В пору нашего близкого общения у Талгата Якубековича появился маленький Талгат, его любимый, обожаемый Талгатик, трагически оставшийся без матери в раннем детстве… Пошёл ли сын по стопам отца… может быть.

Примерно в это же время с композитором Леонидом Афанасьевым мы написали песню с названием из строчек припева: “Награды находят героев, /Герои не ищут наград.” Её записал Иосиф Кобзон, она зазвучала по радио…

Конечно, оказалось Бегельдинов знал Афанасьева ещё по войне! Этого ставшего легендарным человека. И песня получилась про самого автора — это я позже узнал, строчки-то пришли сами, независимо. Афанасьева в конце войны представили к званию Героя Советского Союза, но по недоразумению, а может, злой воле завистников, благо был повод: война-то закончилась, он его так и не получил… стал композитором — известным, популярным, Лауреатом Сталинской премии… [1]

А Бегельдинов очень гордился, что из лётчиков получаются такие знаменитые люди: Леонид Афанасьев — всенародно известный и любимый композитор, Марк Галай — прославленный лётчик, потом лётчик-испытатель с его прекрасными книгами, стремительно покорившими, я бы даже сказал, обаявшими всю страну, и искушённых читателей особенно! “Испытано в небе” так просторна и многослойна, как небо и облака, но она о земных страстях и делах… Филипп Пархоменко-лётчик, а потом солист тенор в Большом театре! Я много раз его слушал в спектаклях: замечательно он пел!.. Кстати сказать, с Леонидом Афанасьевым в одной эскадрилье служил! Сумели талантливые люди и в мирную жизнь врасти!

После знакомства с Зильмановичем я узнал, что он тоже знает всех этих людей! Некоторых очень близко и хорошо… с кем-то учился, кого-то по войне помнит… служили вместе… И у меня сложилось такое представление, что лётчики — это особая большая… семья, каста… нет слова подходящего… Люди особые, и слово особое нужно!

…они вдруг оказались такими ранимыми и мало приспособленными… когда обвалилась власть и наступило безвременье смуты конца восьмидесятых и начала девяностых… Лёня (не подумайте, читатель, что это панибратство, но так все звали Афанасьева. Я — только за глаза, с высшим пиитетом и восхищением. Он меня на “ты”, я его — Леонид Викторович…) “Послушай, Миша, как жить? — говорил он мне. — Никому ничего не нужно! Всё деньги, деньги, деньги… а денег нигде не платят! И ничего не заказывают, не исполняют! Ты слышишь, что творится в эфире!..”

Он, лётчик, знал, что в небе нет компромиссов, и в жизни они не для всех годятся…

“Новые песни придумала жизнь!” — написал Михаил Светлов, но те, что появились в это время, что в большинстве своём были выплеснуты людьми без полёта… их небо не поднялось из отражения в луже…

Уже нет многих из тех, о ком пишу…

Случайно в Америке услышал по русскому местному радио передачу. О дружбе говорят, пытаются коллективно сформулировать, что это такое: Дружба!

Первый раз в жизни снимаю трубку и звоню в передачу… не знаю, почему, никогда этого не делал… может, близко к сердцу чувства подступили. Тоже пытаюсь сформулировать: Дружба? Люди — друзья, если заглаза говорят, то же, что прилюдно! А когда тех, с кем дружил, уже нет, о них помнят и называют их друзьями, ведь дружба, как сказал поэт, — “понятие круглосуточное”… поэтому прошу меня простить, но хочу в эфире назвать своих друзей, и в том числе, лётчиков, так уж вышло, что их почему-то много было в моей жизни… И среди других называю имя Леонида Афанасьева, о котором много писал, публиковал… размышлизм тоже… Тогда ведущий Леонид Комаровский перебивает меня и говорит: “Вы дружили с Афанасьевым, а мой отец Комаровский летал с ним!”

Да, вспоминаю я, когда писал повесть о Леониде Афанасьеве, писал и о Комаровском — вот оказывается встретился мне его сын, журналист… может быть, продолжение дружбы?!

После окончания института попал я в конструкторское бюро. Первый, с кем познакомился, был сосед выглянувший из-за стоящего рядом кульмана и представившийся: Гордиенко Юра…

— Не из тех ли знаменитых, что через океан летали? — поинтересовался я — знал и помнил эту фамилию, поскольку увлекался авиацией.

— А это мой родной дядька! — запросто сообщил сосед.

Ну, и ну!

Не по душе мне были бумажки, чертежи, расчёты, вскоре сбежал я ближе к железкам, в лабораторию, в цех.

За соседним столом оказался симпатичный блондин, меня постарше. Познакомились, потом подружились, Олег пригласил меня на день рождения к своей девушке, а в старой московской квартире за столом я оказался точно напротив Михаила Михайловича Громова!!!

Сколько читал о нём, о перелёте с Чкаловым! Как он красиво говорит! Какой язык, жесты!.. Можно его спросить… и ещё раз встретиться… и вопросов тысячи… и его блестящие рассказы, засевшие в памяти ещё ждут своей очереди…

Подозрительные случайности всю жизнь подстерегали меня!

Отец, начавший войну топографом-разведчиком, закончил её в Кенигсберге в составе Первой Воздушной армии, он не летал, но… А его ближайший друг с самого раннего детства, Ефим Пескин, вернулся после окончания войны старшим лейтенантом с голубыми петлицами. Он пришёл к нам домой сразу после демобилизации. Больше идти ему было некуда. У него в огне войны и гетто погибло всё — семья, родные, дом… Вот передо мной его фотография с пилотами в кабине бомбардировщика, на котором он летал штурманом…

Рассказы обо всех этих людях, и ещё о многих, связавших свои судьбы с небом, с которыми я встречался на протяжении своей жизни и о которых невозможно забыть, здесь бы заняли слишком много места, но большинство из них стали прототипами персонажей в моих рассказах, повестях, романах… Знакомство и дружба с ними так много значили в моей судьбе!

Всегда полно сердце благодарностью им всем, как бы точнее сказать, — за то, что они жили, как жили, от этого в духоте вдруг ощущалась возможность не задохнуться, в падении — суметь не разбиться, в безвыходной ситуации — найти единственный шанс!

И не разувериться в том, что она существует и буднично пишется с маленькой буквы… свобода.

А почему так? За что такое везение… или само стремление в небо уже тоже вознаграждается Б-гом?! Ведь любому понятно, что не обязательно физически взмыть в воздух для того, чтобы не пресмыкаться и не тыкаться носом в землю в униженных поклонах!

Мне никогда не хотелось писать о глобальных исторических явлениях давнего прошлого не потому, что это неинтересно, а потому, что я не был им свидетелем… следовательно, вынужден был бы рассуждать о них с чужих слов, судить с чужих ощущений — чужих, как бы документальны и «объективны» они ни были… Нет, лишь через свои ощущения прожитых лет, в которые уместились какие-либо явления, через людей, которых я знал именно внутри событий, я понимал и воспринимал происходящее. Размышлял об этом. Так возникают размышлизмы. И если я касаюсь чего-то, бывшего до меня и вне меня, конечно, только ради ассоциаций, без которых творчество вообще невозможно, а уж о литературном творчестве и говорить нечего — всё оно построено на ассоциациях. А если говорить по-моему: на размышлизмах…

Мы вольно или невольно живём по стереотипам. Утром встаём. В праздники гуляем и выпиваем… Народ приметлив, отсюда и мудрость его: если к двадцати не поумнел, к тридцати не разбогател и к сорока не обзавёлся друзьями… ничего этого в твоей жизни уже не случится…

Насчёт первого и второго, по-моему, очень верно. Да и о последнем я бы не стал спорить ещё…

Друзья мои по мере течения жизни почти все отодвинулись… не духовно (иначе не друзья). Кто умер. Кто уехал за рубеж из России. Кто перестал быть другом. А их и так, как водится, мало было. Друзей.

Но иногда наоборот получается. Против всех стереотипов и мудрости народной!? Почему?!

Да не экзаменую я. Спрашиваю, потому что сам не знаю. В размышлизмы пускаюсь. А лучший для меня способ ответить — писать. Вот и пишу о новых друзьях. Действительно, друзьях, которых подарила мне жизнь…

И опять за столом!.. А то где же по душам поговорить… “Это вы об Афанасьеве написали на разворот в газете?” — спрашивает в гостях человек. Сознаюсь, хотя, честно сказать, без энтузиазма… “А я его знал!” — да кто ж его не знал в огромной стране. “Мы по соседству летали!” — ах, ты Б-же ж мой! Ну, спасибо тебе, судьба! Спасибо! Спасибо, мой новый знакомый… опять лётчик — Шура! Шура — это не от панибратства – почему-то за границей даже среди “своих” теряют люди отчество… Александр Зельманович Савранский — человек весьма солидный и очень интересный, одессит, а, значит, замечательный рассказчик… и который час мы говорим о самолётах, пилотах… Шура! Может, жизнь слишком торопит и нет времени даже на лишнее слово — отчество?! А я слушаю его и опять удивляюсь: неужели и вправду, все лётчики друг друга знают! И мне просто везёт на знакомство с ними…

Небо такое огромное! Время так быстро летит! Но всё это, оказывается, умещается в одну корпускулу человеческой жизни…

Спасибо вам, дорогие мои друзья-лётчики! И над грязью мракобесия можно найти чистое небо и суметь подняться в него! Надо только хотеть и верить!

Вы помогли мне. Очень…

Михаил Садовский

[1] Не пишу здесь подробно об этом легендарном человек и моём друге, потому что ему посвящён размышлизм, много раз публиковавшийся “Герои не ищут наград”. Эту работу легко найти с помощью любой поисковой системы в Интеренете