Воля случая свела нас в уютном курортном местечке на берегу Чёрного моря. Мы съехались в санаторий в один день, и нас поселили в трёхместной палате. И вот лишь только начал оживать сентябрьский вечер, мы дружно сели, предвкушая приятное застолье, организованное по случаю приезда. Две бутылки водки в окружении разнообразных закусок смотрелись не хуже, чем в хорошем ресторане, но как-то не очень вязались с интеллигентным видом моих новых знакомых. Один из них — Курганов Василий Иванович — высокий представительный мужчина лет шестидесяти с красивыми умными глазами. Как выяснилось, он окончил консерваторию и всю жизнь преподавал в музыкальном училище. Другой — Лукин Николай Петрович — выглядел совершенно иначе: роста среднего и удивительно подвижный для своих неполных семидесяти лет.

Глаза у него были живые, и огонёк, который маячил в них, как бы бросал вызов его возрасту. По его словам, он долгое время работал учителем-словесником, затем был директором школы. Для нашей компании больше соответствовало бы хорошее вино, но на столе стояла водка, и Николай Петрович по праву старшего начал разливать её по стаканам, приговаривая:

— Сегодня выпью и всё. Буду принимать мацесту — нельзя. Только потом, в день отъезда…

Тосты шли вперемежку с шутками и анекдотами. Мои старики оказались удивительно остроумными, мы шутили, рассказывали анекдоты, смеялись и казалось, что этому не будет конца. Однако атмосфера безмятежного веселья царила недолго.

После очередного тоста Василий Иванович отпил глоток, поставил недопитый стакан и, неожиданно тяжело вздохнув, сказал:

— Да, мы хоть пожили, а вот что ожидает наших детей и внуков…

— А мы-то что хорошего видели? — возразил Лукин. — Тюрьмы, голод, война, слова лишнего не скажи, нищенское существование — вот и вся наша жизнь. Что там говорить, поиздевались коммунисты над своим народом…

— Что вы такое говорите? — возмутился Курганов. — Посмотрите, что происходит со страной: развалили СССР, подорвали экономику, на окраинах льётся кровь, миллионы беженцев…

— Вот это и есть итог правления коммунистов, — решительно рубанул Николай Петрович. — Другого и не могло быть.

— Ну, кинулись сломя голову в капитализм, перешли к рыночным отношениям. И что же? — вопрошал Василий Иванович.

— Сейчас в нашей экономике не рынок, а базар, на котором много воруют. Это не одно и то же. Но всё же сделано главное: мы поняли наконец, что если нет частной собственности, то нет и движущей силы, нет перспективы развития ни промышленности, ни сельского хозяйства.

— Знакомая песня. Поздравляю вас, господа, с реставрацией капитализма, — язвительно обратился к нам Курганов.

Я молчал, ожидая услышать аргументы каждой из сторон, а Лукин начал страстно доказывать свою правоту:

— Можно назвать тысячи примеров, подтверждающих, что самое ценное в жизни человека — это его собственность, будь она материальная или интеллектуальная. Да вот хотя бы такой выразительный пример. Почему человек (не имеет значения мужчина то или женщина) предпочитает растить своих детей, а не чужих (даже если те взяты в младенчестве и не догадываются, кто их истинный родитель)? А потому, что и дети — это своего рода собственность.

И человек, растя и воспитывая детей, хочет приумножать не чужую, а свою собственность. На чём держится любое государство? Семья, частная собственность и религия — на этих трёх китах. А большевики в семнадцатом году стали разрушать этот фундамент. А что было при Сталине?..

— Да что вы все Сталин да Сталин! — вспылил Курганов. — Петром, значит, который “первый”, вы все восхищяетесь, а Сталина втаптываете в грязь.

А чем собственно Пётр отличался от Сталина? Да ничем! Также для укрепления экономической мощи государства бросал на смерть десятки тысяч своих подданнных. Петербург построен на костях — это всем известно. Но Петра вы превозносите. А как Пушкин писал о Петре? Восторженно! Гениальный Пушкин, чья жизнь есть образец борьбы за свободу, тем не менее восхищался тираном.

Есть над чем подумать. Не правда ли? Пушкин, как и Сталин, понимал, что в истории государства наступают моменты, когда без жертв не обойтись.

— Слишком велики жертвы. Если бы Россия после семнадцатого года и дальше шла эволюционным путём, у неё была бы другая история, и мы сейчас жили бы иначе, — Николай Петрович начал заметно нервничать.

— Вы хотите сказать, что до революции народы России были счастливы?

— Все счастливы быть не могут, но основная масса населения жила неплохо.

— Да как же вы можете это утверждать? — Курганов резким движением руки отставил подальше свой недопитый стакан. — Вы же всю свою сознательную жизнь преподавали русскую литературу. О чём писали самые честные, самые талантливые писатели? Вспомните произведения Достоевского, Куприна, Горького… Какова главная мысль их произведений? Российская действительность есть гнусность — вот что они утверждали и против этой гнусности надо бороться…

— Как Родион Раскольников? С топором в руках? Однако что нам говорил Достоевский в назидание? От чего он предостерегал? Великий писатель выступал против бунта, ибо революция — это разрушение государства, да и личности тоже. Достоевский на примере Раскольникова показал нам, что тиран и благодетель рода человеческого в одном лице несоединимы, что избранный им путь спасения униженных и оскорблённых не выдерживает суда совести и не приводит к цели. Вот в чём главная идея романа, — огонёк в глазах Лукина стал ещё ярче.

— Категорически с вами не согласен. Своим романом “Преступление и наказание” Достоевский утверждает совершенно иное. В буржуазном обществе, говорит он, существуют определённые законы, и, живя по этим законам, большая часть общества крайне несчастна, так как в этом обществе царствует эксплуатация, нищета, проституция, подлость и так далее. И есть, говорит Достоевский, люди, которые протестуют против этих законов и такой жизни с топором в руках. Другое дело, одни могут “переступить” эти законы с топором в руках, а другие — нет. Больше Достоевский ничего не хотел сказать и не сказал. Поэтому мы и не находим строк, осуждающих поступок Раскольникова.

— Ну как же, а библия у него под подушкой, когда он был уже на каторге?

— А где вы вычитали, что он упивался чтением её? Достоевский положил библию под подушку Раскольникова, судя по всему, из цензурных соображений и не более того. Достоевский прямо говорит: Раскольниковы — это политическая сила, которая способна уничтожить хозяев этого гнусного общества. И без крови здесь не обойдёшься, будут и невинные случайные жертвы — такие, как Лизавета.

— Так что же вы предлагаете? Снова звать Русь к топору?! — возмущённо спросил Лукин, и мне показалось, что он побледнел.

— А что же делать? Или звать народ к топору — или мучиться в этом гнусном государстве, погибать, торговать совестью, телом и при этом ратовать за смирение, к чему призывает, кстати, церковь. Ведь отказ от революционных действий — это и есть смирение. А вы мне говорите: да, мерзкую действительность надо изменять, но мирным путём. Но какая же власть позволит это, наивные вы господа?

— Вы до августа девяносто первого были искренним коммунистом? — спросил Лукин.

— Нет, в отличии от вас в партии я не состоял. А вы, коли работали директором школы, значит, обязательно были в КПСС. Но если раньше я был “розовым”, то сейчас, наблюдая, как гибнет Россия, я стал “красным”, — отчеканил Василий Иванович и с сожалением добавил. — Вот уж действительно: что имеем — не храним, потерявши — плачем.

— Василий Иваныч, ну как же вы так ничего и не поняли. И не увидели, что российская действительность была, выражаясь вашим языком, гнусностью именно в годы Советской власти. Вы же, я уверен, читали Солженицина, Шаламова, Дудинцева, других, кто писал правду, — и неужели всё это прошло мимо вашего сознания. Да, в конце концов, вы прожили целую жизнь. Я не знаю, надо быть… — Лукин запнулся, с трудом подбирая слова помягче, — удивительно слепым, глухим, чтобы ничего не видеть и не слышать…

Дискуссия подошла к опасной черте, за которой её участники могли потерять контроль над собой. Чтобы немного остудить своих стариков, я включил телевизор и предложил посмотреть “Вести”. Однако на экране мы увидели президента России Ельцина Б.Н, который объявил, что своим Указом он распустил Верховный Совет.

Схватка стариков продолжилась с ещё большим ожесточением, но меня уже интересовало другое.

Я вышел на балкон, где курил одну за другой сигареты, размышляя о судьбе своего Отечества. Время от времени я всматривался в море, берег которого был от меня в двухстах метрах. Из-за темноты я не видел, что в нём происходит. Порывистый ветер, нарастающий шум, отчаянные удары волн о берег — всё говорило о том, что начинается шторм.

Валерий Румянцев