Память – удивительная копилка, в неё не надо ничего закладывать, она сама коллекционирует безо всякого на то разрешения события жизни, причём иногда совершенно невозможно объяснить мотивы отбора. Порой мелкие, незначительные происшествия запоминаются с такими подробностями, так рельефно, что кажутся повторяемыми наяву сейчас, при воспоминании! Возникает не только само действие, но явно и тембры голосов людей, и запахи, запахи – самые верные храни­тели памяти, неподдельные при любых обстоятельствах и неподверженные никаким срокам…

Я тогда, в первой половине 60-х, пытался издать книгу своих стихов… для взрослых, а “числился” в детских поэтах… вышли уже мои первые книжки для детей, мои песни для детей звучали по радио… в стране всё было плановое, все на учёте, и органы власти и все остальные организации: творческие союзы, издательства и т.д., подмятые партией, знали, что кому можно, и о каждом гражданине — что кому «положено»… а с моей ан­кетой, с моей «инвалидностью пятой группы» в издательство «Советская Россиия» – ни-ни, в «Советский писатель» – ни-ни… «Московский рабочий», «Современник», «Огонёк» и т.д. – всё то же самое.  Почему?.. Это объяснять не надо – итак понятно.

Не хочу отступать от своего правила: никогда в публика­циях не называть фамилии недругов, антисемитов… громко сказать о них: врагов,  (и не только своих) – всякой нечисти, дабы не делать им паблисити… имена многих «этих» давно за­быты (и слава Богу, по праву), чего же возрождать их… итак на земле довольно сора и гадости…

После перебора московского списка издательств под рубрикой «ни-ни» осталась «Молодая Гвардия». Она не то, чтобы выпадала из общего ряда, но там была надежда претендовать на серию книжек молодых авторов – «Первая книжка стихов», или что-то в этом роде… а взрослой книги, как упоминалось, у меня ещё не было… только книги для детей…

Друзья посоветовали заручиться поддержкой именитого поэта – это, дескать, увеличивало шансы… советовался с Григорием Михайловичем Левиным, которого давно уже знал по литературному объединению «Магистраль», куда попал благодаря Булату Окуджаве – он называл одно имя, Нина Бялосинская – другое, Николай Панченко – третье… каждый из поэтов-друзей – другое…я по­нял, что это неверный путь: надо решать самому… и по своему разумению, и по своему обычаю: не пользоваться никогда никакими протекциями, позвонил не зна­комому мне лично Борису Абрамовичу Слуцкому… рассказывали мне о нём и не­мало Наум Коржавин и Илья Львович Френкель, мой литературный наставник, с которым я познакомился и подружился,  после выхода первой моей книжки стихов для детей… нас тогда, в начале 60-х годов двадцатого, уже прошлого века, всех совсем молодых приветила специально организованная Союзом писателей «Комиссия по работе с молодыми авторами»… во главе с Николаем Пановым, известным в двадцатые годы поэтом под псевдонимом Дир Туманный… вот Илья Львович и стал моим ли­тературным наставником… его «назначили», а мне оказывается улыбнулась судьба, да как! Это она “назначила” мне друга, с которым связаны несколько десятилетий жизни.

Об этом человеке особый рассказ…[1]

Я тогда ещё не задумывался, наверное, над тем, что поэт всегда противостоит власти. Любой. Противостоит по самой своей сути. Я же имею в виду не тысячи чертящих на бумаге слова столбиком и громко именующих себя, разговор-то о Поэте! Власть – это регулярность, расписанность жизни, поэт – вольность и непредсказуемость. Власть никогда не понимала и не поймёт поэта, его строки – это  его поступки, и мотивы их, побуждения ниспосланы непосредственно Всевышним. Власть не может допустить, чтобы кто-то существовал неподконтрольно ей и поступал не по её правилам, даже думал по-своему… Тогда я ещё не сформулировал бы так своё понимание Поэта, но, конечно, подспудно чувствовал именно так…

Я позвонил Борису Абрамовичу. Он сам взял трубку, внимательно выслушал мои сбичивые слова и спросил, когда я, наконец, умолк:

— Как Ваше отчество? – чем поверг меня в полное смущение… «какое там отчество, — думал я…-  у меня, мальчишки… сейчас и «пошлёт меня», а это  для «вежливости» – мгновенное такое размышление – искра. Я, конечно, пролепетал отчество, и тут же был им поименован, а следом и получил приглашение приехать…

Тесная прихожая, Борис Абрамович в толстой бумазеевой ковбойке с синими и серыми квадратами… рубашка очень шла ему… была в тон красивой седеющей шевелюре… его неулыбчивое лицо… и серьёзный, внимательный разговор… он прекрасно слушал – так, что возникало желание говорить, рассказать ему, что-то сокровенное, поделиться сомнениями. Он не изображал интерес к собесед­нику, а был пропитан им.

В основном, сначала говорил я, а Борис Абрамович задавал вопросы, и они сму­щали меня, не давали расслабиться…  «Почему мне нравится поэт Илья Сельвин­ский и что мне нравится у него?» Я не думаю, что это был экзамен… может быть, он пытался настроиться на мои стихи, которых ещё не видел. Папка с рукопи­сью книги лежала перед ним… мне показалось невежливым выставлять встречные вопросы…я был вовсе «не в своей тарелке»… никак разговор не получался… мы сидели рядом… за его письменным столом… и стопки листов, исписанных, испеча­танных были навалены тут ворохом… книги, книги смотрели на меня со всех сторон… десятки малоформатных сборничков стихов разных поэтов… я мечтал о такой книжке… и по мере разго­вора всё сильнее звучали во мне строчки Наума Коржавина:

Но куда же я врезался –

Оглянуться пора.

Уж в годах, а как в юности –

Ни кола, ни двора,

Ни защиты от подлости,

Лишь одно, как на грех,

Стаж работы в той области,

Где успех не успех…

Я уже плохо слышал собеседника и думал только об одном: поскорее уйти… и не то что бы жалел, что пришёл, но был внутренне не готов что-ли к та­кому разговору. А чего я хотел?.. – У меня ответа не было…

Рукопись осталась у Бориса Абрамовича. Мы сговорились встретиться через две недели…

Пришёл, но уже не был в такой лихорадке, как в первый раз, и мог осмот­реться внимательно: книги, книги, книги… и в прихожей полки, сбитые, как у меня, а на них в ряд многие знакомые корешки… и полки со стеклами – «чешские», как у меня, и в них опять-таки многие знакомые корешки… и глаза поэта… он не снисходил, не мимолётно встречался с совершенно чужим человеком, он смотрел на меня с такой глубины, откуда лучи идут, не разбеясь веником, а концентрируясь в пучок, в одну точку… я робел, честно сказать, под его пристальным взглядом. Мне вдруг совсем не без ос­нований показалось, что он к моим стихам относится много серьёзнее, чем я, и что он видит там, в моих строчках, больше меня… и больше меня самого их понимает, и больше меня переживает за то, что они не публикуются, не пробиваются, а я не могу сам сделать то, что необходимо…

«Почему Вы обратились именно ко мне?» —в лоб спрашивает Слуцкий. И что ответить? Долго рассказывать, что мне его стихи по сердцу, а некоторые просто в сердце… что «Лошади в океане» каждый раз заставляют меня плакать. (И до сих пор!)  И я ухожу в его строки, как только о них подумаю, помимо своей воли немедленно…

Лошади умеют плавать,

Но — не хорошо. Недалеко.

«Глория» – по-русски – значит 

«Слава», —

Это вам запомнится легко.

Шёл корабль своим названьем гордый,

Океан стараясь превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья всё ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

Я не слышу, что мне говорит Борис Абрамович. Я в хаосе и ужасе взрыва… я там среди коней…

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если

Нету мест на лодках и плотах?

Тут мне уже совершенно не до встречи. Я плыву с ними… который раз… мне очень неловко… но я не могу ответить на слова Слуцкого – я его не слышу…

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось — плавать просто,

Океан казался им рекой

Тут уж и вовсе не до разговоров, и я не могу прервать его стиха у себя внутри – я там с лошадьми в трагедии:

Но не видно у реки той края.

На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

Ком в горле и слёзы катятся… уже не оторваться… я тону вместе с ними который раз безо всякой надежды спастись…

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –

Рыжих, не увидевших земли.

Мне неловко за свою впечатлительность… Я не знаю, что ответить. Я молчу. И Борис Абрамович молчит. Потом после долгой паузы он спрашивает, как бы извиняясь.

— А Вы не думали, — говорит Борис Абрамович, — Что моё заступниче­ство, хлопоты мои могут только навредить Вам? –это меня совсем огорошивает – это как же?.. ходатайство Самого Слуцкого!

Это какой же Слуцкий меня спрашивает? Который написал:

Надо думать, а не улыбаться,

Надо книжки трудные читать,

Надо проверять – и ушибаться,

Мнения не слишком почитать.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат

К жизненному опыту

Не принадлежат.

Да это… это… же Слуцкий… и вдруг я вспоминаю, как в один из моих приходов в редакцию журнала «Пионер» Сонечка Богатырёва, литературный редактор, даёт мне несколько измятых, сложенных листочков со стихами – только почитать. Тут. В редакции. В комнате. Никуда не отходя… стихи эти Бориса Слуцкого… они их у себя в журнале «пробить» не могут… к сожалению… я это вспоминаю…

Но просить за других, унижаться, терпеть,

даже Лазаря петь,

даже Лазаря петь и резину тянуть,

спину гнуть,

спину гнуть и руками слегка разводить,

лишь бы как-нибудь убедить,

убедить тех, кому всё равно, —

это я научился давно.

И не стыд ощущаю теперь, а гнев,

если кто-нибудь, оледенев,

не желает мне внять, не желает понять,

начинает пенять.

… я вспоминаю это и чувствую, что на­чинаю умнеть, взрослеть что ли… и я начинаю дико гордиться, что пришёл к Слуцкому… именно к нему! Судьба привела! Да какое это имеет значение, что “навредит” !.. и вообще, мои стихи… разве в этом дело, если сам Слуцкий мне говорит такие вещи… ведь не всем же, ну, не всем!.. Б-г ты мой!..

Борис Абрамович! – У меня от волнения горло пересохло… Сейчас, сейчас я сформулирую ответ, сейчас, минуточку… и всё скажу ему… что я всё это знаю, что он прав, что Эренбург первый читал стихи его ещё во время войны и восхитился, нет! — Поразился зрелости и силе написанных в учениче­ской тетрадке строк… я ведь знаю всё это… вот, оказывается, откуда у меня к нему тяга… как же я не скажу ему этого?! Это важно!… но я совершенно не в со­стоянии говорить. Говорит Слуцкий…

— Знаете, что я Вам скажу… — он медлит…. – Это лучше по крайней мере половины того, что издаёт «Советский писатель» и двух третей… да нет, — куда больше того, что печатает «Молодая гвардия», но не в этом дело. Они (он упирает на это слово) не издадут Вас. Поверьте. А моя рука вас не вытащит… потопит… подумайте… я не хотел бы… чтобы это случилось…

Отчего в мире столько солнца? Я должен быть убит и огорчён донельзя! Отчего же в мире столько солнца?

Я читаю Солнцу Бориса Слуцкого:

Нет, всё не всунешь в схему.

И как бы ни совали,

Рублёв,

     приявший схиму,

Невером

     был едва ли. 

Он на колени падал пред

В начале бывшим

                 Словом,

И мужиков искать не след

В Архангелах Рублёва.

А Спас его не волопас –

Начал труда носитель –

А просто: Спас,

                       Спас,

Спас

(По-нашему спаситель).

Пожертвуем ещё одним

Безбожником возможным –

Ведь голубь-дух

летал над ним,

                Смиренным,

Бестревожным.

Нет, не носил Рублёв пиджак

Под иноческим платьем!

(А с господом мы кое-как

И без Рублёва

                 Сладим.)

И крамольная мысль приходит вдруг в мою ещё забитую всяким мусором голову: «Стихи то существуют сами по себе! Со­вершенно независимо от того, напечатаны или нет! Стихи это… это… те самые листочки с почерком и пометками, перечёрками Бориса Слуцкого… стихи… стихи это… это, как дождь.. как снег… с неба… как солнце, наконец!» Я в метро достаю из своей папки с рукопи­сью подаренный сборник стихов Бориса Абрамовича… такой по виду, о каком я мечтаю: не­большого формата, в твёрдой обложке… «Сегодня и вчера» открываю и разглядываю его автограф на титульном листе синим цветным карандашом:

«Михаилу Садовскому – в твёрдой уверенности в том, что он доста­точно умный человек, чтобы поумнеть.

Борис Слуцкий»

Вы правы, Борис Абрамович! Я поумнел. Точно…

Книжку мне тогда так и не издали. Вы правы были… но стихи стихами остались… мне эти строки для Вас Б-г послал:

На войне выживает не лучший –

Врали зло, не жалея труда.

Мне Борис Абрамович Слуцкий

Жизни важный урок преподал.

По фронтам не ходил он с блокнотом,

Был в бою от звонка до звонка,

Не поэта помнила рота,

А товарища, фронтовика.

И когда приходилось туго

В Цэ-Дэ-эЛ-овской[2] смрадной пыли,

Мне картинно протягивал руку,

Чтобы видеть подонки могли.

Не по имени лишь, но и отчеству

Называл, перекрыв голоса…

Знал, как сжаться в комок здесь хочется,

Что чужая здесь полоса…

Прикрывал новобранца верного,

Встав навстречу атаке лицом,

Потому что он с сорок первого

И в поэзии был бойцом…

Михаил Садовский

Фото из личного архива автора

_________________________

[1] “Давай закурим!” из книги размышлизмов “Шкаф, полный времени”

[2] ЦДЛ – Центральный Дом Литераторов