О поэзии говорить всегда трудно, говоря о ней, всегда рискуешь сорваться в пропасть, в лучшем случае, нарваться на доброжелательно-снисходительную усмешку, в худшем – на процветающее в литературных кругах высоколобое чванство. Мол, не в свой заповедник не лезь. А, между тем, говорить о поэзии необходимо, ибо без нее в России не прожить. Меня давно гложет мысль, что существует даже подвид людей, для которых поэзия в своем роде питательная биологическая среда, так называемый homo poeticus. Если так, то я – из их числа.

С глубокого детства мне казалось, что слова, тем более стихотворные строчки, положенные на бумагу, живут своей, особенной жизнью. Которую можно отгадать, если вглядеться, понять, если очень захочешь. И, все равно, всего не отгадаешь, ибо настоящая поэзия – это всегда тайна. Тайна не только для читателя, но и для самого поэта. Только в этом, последнем, случае отмечается факт рождения поэзии, фиксируется подземный взрыв энергии, заставляющий поэта отдавать всего себя слову, перетекать в него всей своей сущностью, не играючи и театрально, а вживую и доподлинно. “Быть поэтом – это значит то же, если правды жизни не нарушить, рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души” – под этой формулой, выведенной когда-то вдохновенным Есениным, мог подписаться и поэт Анатолий Жигулин.

С поэзией Жигулина судьба свела меня осенью 1980 года. Я хорошо помню небольшой сборник красно-коричневого цвета с предисловием Льва Аннинского. “На русском севере калина красная, края лесистые, края озерные, А вот у нас в степи калина – разная, и по логам растет калина черная… ”. В стихах угадывалась нравственная позиция – чистая как вода горного ручья и твердая как колымский камень. Но песни рождались не сразу. Видимо, должно было пройти время, период обживания стихов душой. В 1983 году по телевидению шел фильм “Бег” по Михаилу Булгакову. Впечатление от фильма было таково, что сразу в течение получаса после просмотра сложилась баллада, вошедшая впоследствии в виниловый диск “Все невольно в памяти очнется”, записанный в Москве на фирме “Мелодия”. “Утиные Дворики – это деревня, одиннадцать мокрых соломенных крыш. Утиные Дворики – это деревья, полынная горечь и желтый камыш…”. Скупые, сжатые до предела, строки звенели, плакали надорванной струной, и мелодия представлялась кричащим рисунком, вычерченным углем по желтеющему, иссохшему картону.

В июне 1985 года я набрался смелости и напросился к поэту домой, в писательскую высотку в Безбожном переулке (именно так советские власти додумались переименовать Протопоповский переулок). Там, в одном подъезде, на разных этажах, жили главный редактор журнала “Наш современник” Владимир Викулов, всенародно любимый поэт Булат Окуджава и незаметный человек Анатолий Жигулин. После этой встречи, импровизированного концерта в прихожей, слушателями которого стала семья Жигулиных, а также родители Ирины Викторовны, жены поэта, родилась песня “Музыка”. “Дядя Вася учил меня музыке, он учил меня скрипку держать…”.

Как удавались поэту эти строчки? Простые, а вместе с тем и геометрически точные, сумасшедше пронзительные и настолько исполненные жизни, что они невольно превращались, вырастали в библейское повествование. Словно поэт нечаянно подглядел, подслушал историю, каких много было в военное время, и понятными словами переложил ее на бумагу. И не просто понятными словами, а словами, пропущенными через бьющееся в судорогах сочувственное сердце. Именно эту песню я выбрал для своего выступления на I-ом Всесоюзном фестивале авторской песни в Саратове в 1986 году и, как позднее, понял, что сделал это зря. Лихое перестроечное время требовало совсем иных песен. Возьмемся за руки, друзья, пел зал в хоровом восторженном помрачении, и никому не было дела до старого скрипача, вернувшегося с войны калекой. Что-то надломилось, треснуло и покатилась великая страна под откос. А вместе с ней и русская литература.

Анатолию Жигулину оставалось жить 14 лет…

Сердце поэта остановилось тихим летним днем шестого августа двухтысячного года. Ирина Викторовна долго и сбивчиво говорила о своем муже, что ему присудили Пушкинскую премию в 1996 году, и что вручал ее ему сам Борис Ельцин, и как жил Толя в последние дни…Я слушал, не смея прервать ее, полчаса протекли как полминуты. Понял только одно — автор повести “Черные камни” и сборника запрещенных колымских стихов “Сгоревшая тетрадь” умер как солдат на боевом посту, хотя на фронте никогда не был. Его фронт – это его стихи, поэтические строки, которые до сих пор поражают своей глубиной и цельным нравственным чувством, оставшись навсегда образцом поэзии высшей пробы.

Вот и снова мне осень нужна,
Красных листьев скупое веселье,
Словно добрая стопка вина
В час тяжелого, злого похмелья.

Вот и снова готов я шагать
По хрустящим бурьянам  за город,
Чтобы долго и жадно вдыхать
Этот чистый, целительный холод…

За девять лет со дня смерти о поэте не стали говорить больше. Лишь надвигающееся 80-летие устыдило общественность и вот уже московский телеканал “Культура” (теперь это канал “РоссияК”) собирается запустить фильм о Жигулине в первые дни Нового года и в Воронеже, где родился поэт, состоится памятный вечер (куда любезно пригласили и автора этих строк). Хотя бы так. Об иных поэтах трубят бесконечно и по радио и с телевидения, а настоящая, живая поэзия в тени. Остается надеяться, что придет время, когда Анатолий Жигулин, обласканный в 60-ые годы самим Александром Трифоновичем Твардовским, займет достойное место на русской литературе. Время это уже на подходе.

Говорили богомазы —
“красота без пестроты”.
Позабыли нынче фразу
ради ложной суеты,

ради шумного успеха,
ради славы и монет.
Лишь один поэт Жигулин
говорил той славе – нет!

Он свою дорогу торил,
не смотрел по сторонам,
и с судьбой своею спорил,
всё доказывая сам.

И упрямо сердцем вторя
красоте без пестроты,
жизнь свою, как стих, построил
и ушел без суеты.

“Даль холодная сияет,
облака как серебро…”
Только Бог один лишь знает,
что сгорело между строк.

Склоняю голову…

Сергей Круль