О цикле стихотворений

«Киммерийские тропы»

Леонида Фокина

Чтение запросто может стать морем.

Плеснет волна, за ней другая. Ты радостно погружаешься в слова и свободно плывешь в них, не осознавая, архаичны они или авангардны, говоришь ли ты на этом забытом, но родном языке здесь и сейчас или мгновенно, повторяя слово за словом, вспоминаешь его, чтобы уже не забыть никогда, оставить навек в памяти.

Память — это и есть поэзия.

Информация, вложенная в слово, слишком символична для того, чтобы низвести ее до состояния бытового, копирующего действительность изображения или реалистической натурной постановки, и слишком плотска, чувственна для воспарения на невидимых крыльях символа-знака.

И налицо тревожащий парадокс — «Киммерийские тропы», проторенные в мировой и в русской поэзии еще со времен античности, с баснословных веков, закатным солнцем канувших в разноцветье татарской яйлы и за зубчатую стену италийской Кафы, одним концом коромысла окунаются в торжество поэтической традиции, отразившей небесным зеркалом Крым как символ вечности, как средоточие древних культур, а другой конец храбро взлетает в современную поэтику, в стилистику нынешнего вербального Космоса, и мы, идя по этим стиховым тропам (тропа и троп — игра двойного смысла!..), сопрягаем два этих начала, плывя по узнаваемым интонациям, идущим от мира Волошина, и едва касаясь мыслью-чувством полынных метафор сиюминутного неизбывного трагизма:

Не шелохнется синяя полынь

в тяжелой желтой гриве скал прибрежных,

расчешет кто ее рукою нежной,

какая из седеющих рабынь…

Блеснёт на шее нить зеленых бус,

шрам на запястье, словно русло речки,

змеиный ли расчетливый укус,

засохший шип вонзил терновый куст,

а может быть, то знак нежданной встречи?

Эта трагедия то звучит подспудно, то выбивается наружу, как чистый ключ в горах; прерогатива Христианского мiра идет контрапунктом к тотальному чувству античности. Античность как культурная всеобщесть, как онтологическая основа средиземноморской Ойкумены, как мегасимволика Киммерии, пристанища, по Волошину, изгнанников, скитальцев и поэтов, здесь основная нота, веретено, вокруг которого вьется нить духа поэта, и нам дано сполна отследить работу этого духа. Вольно или невольно мы, люди Христианского мiра, соотносим себя со ставшим родным за два тысячелетия Распятым, сопоставляем свою судьбу с Его судьбой, одновременно и надеясь, и не надеясь на чудо воскресения (воскрешения):

Мне не хватает воздуха. Из дней вываливаются одномоментно худые тени, спутанные ленты дорог и одичалый свет огней автомобилей, медленно ползущих по душным перекресткам. Отче, сущий на небесах, прими мой тихий глас о всех ущербных, нищих, неимущих, идущих без Тебя, не познающих Твоей любви. У них нет чувств, нет глаз, нет веры, нет приюта после долгих исканий жизни там, где жизни нет ни для кого. Лишь суета сует. Лишь ловля ветра. Брызги и осколки.

Очень хорошо, правильно, что здесь поэт погружает и себя, и нас в пугающую атмосферу безлюбья, пустоты, невозможности дышать, жить, быть: к всеобщему сожалению и ужасу, мы живем, мы привыкли существовать в этой инопланетной, давящей атмосфере, и еле, с трудом, мы угадываем сонет, его кимвальный, медногорлый звон за обреченной графикой (якобы) прозы. Так обстоят дела и с драгоценностью вечности: она рядится в платье сиюминутности, в отрепья летящего мимо мгновенья. Поэт смотрит в собственную жизнь, как в зеркало, — кто болен, кто здоров, он не знает, то ли он сам, то ли друг его, дед Асман, то ли друг его безбрежно-широкий, густо-синее, мрачное море, что вглотает, вберет в себя, дайте только срок, все, что нынче больно бьется, горит и плачет:

Тяжелый кашель с хрипом, что за хворь?..

На ржавый гвоздь, торчащий из забора,

Накручены вчерашние узоры

Вдоль берега плывущих синих гор;

Холодных волн густые переборы…

Скажи, зачем во тьме такой простор…

Простор — вот латентный лейтмотив «Киммерийских троп». Но это не тот пейзажный простор, который царил во всех стихотворных идиллиях прошлых веков. Мы понимаем, что стоит за этим изображенным современным простором; мы понимаем новую цену простора, опасаемся глубоко вдохнуть воздух этого простора — и все-таки вдыхаем его.

Мы понимаем, что одна стихия может запросто стать другой, перетечь в другое состояние вещества, но только лишь в урочный час; и это не к добру, а, может быть, к войне, к гладу и мору и землетрясу; так личная драма перерастает в трагедию народную, во всечеловеческую боль, и так интимное, несказуемое накрепко соединяется, сливается с великим и всемирным, с царственным и библейским:

Край скатерти печной измазан сажей.

Что край земли, что помыслы о нем…

Раз в год вода становится огнем,

Как Авгий — немотой, а Авель — пряжей.

Можно счесть, принять за древнюю игру акростихи. Можно насладиться стариннейшей музыкой сочетания реприз, сакральных повторов, вариациями внутристиховой сюжетики. А можно тихо остановиться перед переходом в ту область бытия, где живет канувшее время — не в виде конкретного воспоминания, а в обликах меняющегося, зыбко-призрачного пространства, в перламутровых мерцаньях и перетеканиях веры в неверие, мифа в истину, химеры — в правду и клятву, земной молитвы — в нагромождение Божьих облаков, похожих на небесные, медленно плывущие в зените неразрушаемые дворцы:

ТЕБЕ НЕТ ВЕРЫ в тех, кто верит свято

И МНЕ НЕ ВЕРЬ. я – камень, древний миф,
Хранимый от людей в глухих пещерах.
Оставь себе хвостатые химеры
Молитвенных воздушных перспектив.

Поэт сохраняет обычай и чтит ритуал. Но поэт изначально — дерзкий открыватель, путешественник туда, куда смертным современникам хода нет; где живут бессмертные владыки Олимпа, Аида, Эдема.

«Киммерийские тропы» Леонида Фокина — двуликий Янус современной поэзии: одним ликом этот поэтический мир глядит назад, в великое Прошедшее, другим — пристально и строго смотрит в грядущие воздушные анфилады. И они распахиваются. И можно по ним идти; или плыть; или лететь. Это неважно: двигаться. В движении, в парении — счастье.

Но почему из ласточкиных гнезд

ночами выползают только змеи?..

А там, где зрела винограда гроздь,

объяты синим пламенем шалфея

пророщенные зерна тусклых звезд

и ржавые оковы Прометея…

Елена Крюкова