Людям тихого труда посвящается

Тишайшую в мире славу
Они на плечах несут.

М.Хамзина «Военным прачкам»

Тихо, ой, как тихо и скучно текла жизнь в одном из филиалов районных библиотек маленького города Энска. Изо дня в день лениво перетирались одни и те же разговоры, мысли, слова. Дни перетекали в месяцы, те в годы, в десятилетия, но ни одна яркая светозарная мысль, ни одно пламенное чувство не посещало это царство сна и покоя. И можно было бы назвать его болотом, подчиненным одной своей внутренней жизни: время от времени где-то в глубине взрывались пузырьки гнева и обид, расцветали багровые кусты бабьих ссор, разливались ядовитым паром миазмы  зависти и сплетен. Но и щедрость, и отзывчивость тоже жили в нем. В общем, как сказал один литературный герой – люди как люди, а вернее сказать – женщины, как женщины! А где ж вы видели в библиотеках обилие мужчин?! Даже в крупных библиотеках, как правило, только с десяток мужчин (из руководства!) на две сотни дам! Что уж говорить о малютках филиалах… Ну, еще спорадические читатели мужеска пола полярных возрастных категорий –  юные студенты и престарелые профессора. Тоска!

Да, можно было бы назвать филиал районной библиотеки города Энска болотом, если бы не один случай. Но, обо всем по порядку.

В конце прошлого года маленький город накрыло бюрократическое поветрие. Какая-то странная перестановка началась в его чиновничьей жизни. Смещались руководители, пересматривались структуры. С высоких постов люди передвигались в подведомственные организации. Словно разыгрывалась какая-то доселе неизвестная шахматная партия. Еще не было ей названия, и никто не знал, красива она или нет, но фигуры  по доске жизни двигались оживленно.  Районная библиотека замерла в ожидании. Не сегодня-завтра должны были прислать новых работников или уволить старых…

***

Утро понедельника началось… неопределенно! Оно было не хмурое, и не солнечное, не ненастное и не погожее. И так и сяк! Сиреневое зимнее небо словно раздумывало – заплакать ему снежным дождем или улыбнуться бледным солнцем. И так, ничего не решив, замерло. И так же в ожидании знака небесного сиреневого дирижера замер серый оркестр – земля.

Екатерина Федоровна Царева, заведующая филиалом районной библиотеки, или как она сама себя называла – маленькая хозяйка ну, о-о-оче-еень маленького дома, знала дорогу до работы как свои пять пальцев, могла пройти его с закрытыми глазами, и лицо ее с каждым пройденным метром становилось все серьезнее и суровее. Все одиннадцать месяцев в году, за исключением отпуска, она двигалась по одному и то же маршруту – дом, выход из арки двора, маршрутка №38, шесть остановок, выход около здания бывшего райисполкома (а сейчас какая-то фирма с мудреным названием), 400 метров на север, минуя аптеку, переход на другую сторону улицы, фонарь… Итак, классические: Аптека, Улица, Фонарь… Хорошо, что хоть Ночи не было. Ночью на работу не надо было ходить.

В пяти метрах от фонаря было скромное одноэтажное здание. Весь его вид и деревянная коричневая дверь (не облупившаяся, но порядком выцветшая) словно молили: «Я вам не помешаю. Тихо тут, незаметно в стороночке постою, ничьего места не займу, не гоните меня, не рушьте». Это и был филиал районной библиотеки.

Екатерина Федоровна любила свою работу. Вернее, за долгие годы свыклась с ней, а потом и полюбила. Выпускнице исторического факультета не нашлось работы по специальности, устроилась  в библиотеку. Думала на время – оказалось навсегда. За двадцать девять лет прошла путь от младшего библиографа до заведующей библиотекой. В ее подчинении было пять работниц  – одна другой старше. Все замужние, с детьми, а некоторые и с внуками. И почти все –  с осенней усталостью в глазах. Исключение составляла только тридцатитрехлетняя Мила. Лицо ее еще не приобрело выражение вечной заботы, какое обычно бывает у женщин с приличным семейным стажем. А в глазах, нет-нет, да и вспыхивали озорные огоньки. Это немного разбавляло рутину коллектива, где все давным-давно знали друг о друге всё и были сцементированы не хуже бетонного блока.

Екатерине Федоровне ее коллектив напоминал знаменитую картину художника Архипова «Прачки». На ней в строгой последовательности были расположены женские фигуры – от самой молодой (в дальнем углу картины, у окна), до самой старой, выжатой жизнью – на переднем плане. Точно так же размещались столы библиотекарш в небольшом холле: у окна сидела Мила, и на столе ее беспорядочно теснились разноцветные органайзеры, папки для бумаг, веера, заколки, крохотные игрушки, открытки, тюбики с помадой и ярко-розовая чашка. От этой совершенно нерабочей пестроты рябило в глазах, но Екатерина Федоровна, которую коллеги за глаза называли «Царихой» не пеняла Миле. Ее яркий стол веселил, обнадеживал: «Держитесь, девоньки! Не все в мире черным-серо! Есть в нем и радостные краски!»

И закрывала глаза Цариха на сумасшедшее разноцветье Милиного стола и стеснялась признаться себе, что ждет, когда Мила забудет на нем то ярко-оранжевый шелковый платок, то очки в перламутровой зеленой оправе. К счастью, Мила особой аккуратностью не отличалась!  Цариха ворчала на нее лишь для виду, а сама украдкой устремляла взгляд на разноцветное пятно – и на душе теплело.

Следующим стоял стол Тамары – полной рыхлой женщины лет 45. Была она на редкость словоохотлива,  казалось, что вся энергия, выкачанная из тестообразного тела, сконцентрировалась в речевом отделе мозга. Говорила Тамара безостановочно и обо всем. Даже действия свои (в прошлом, настоящем и будущем) сопровождала комментариями примерно такого рода: «Вот, думаю, пойти мне или не пойти  в магазин (туалет, аптеку, театр, рынок, кино).Что-то неохота, нет, встану, пойду, заодно и чаю себе налью, а его еще нужно поставить, нет, кроме меня, некому что-ли, вечно все я должна делать, нет, неохота, нет, пойду, ой, что- то голова заболела, таблетку бы принять, где-то у меня должна была быть таблетка, да, где же она, черт бы ее побрал (яростные поиски в недрах сумки), а вот она, нет, это не от головы, а зачем же я ее с собой таскаю» и т.д. и т.п.

Унять этот речевой поток было практически невозможно. Тамара говорила во время работы, еды и даже, дремля в перерыве, умудрялась произносить несколько бессвязных слов! Как ни странно на качество работы это не влияло – Тамара никогда не ошибалась ни в описании книг, ни в составлении карточек, да еще, если нужно было, успевала и другим помогать. И душой была щедра. Все маленькие рабочие праздники — дни рождения, Новые года, Восьмые марта не обходились без Тамариной снеди – пирожков, салатов, пирожных, солений и компотов. Притаскивала она их из дома в огромных сумках. Едва отдышавшись, расставляла все на двух приставленных друг к другу столах, и с лица ее не сходило выражение заботы. Но, видя, как  работницы с удовольствием поглощают яства, улыбалась широкой щербатой улыбкой – добрая душа ее ликовала!

Честно говоря, выдержать такое живое радио было трудно, работницы жаловались Царихе, и та несколько раз делала внушения болтушке. Тамара взбухала слезами, покрывалась пятнами и клятвенно давала обещание заткнуть словесный фонтан! Но выдержки хватило только однажды на полдня. Тамара сидела молча и по багровеющей короткой шее коллеги догадывались, чего стоило ей молчание. Наконец, на какую-то новость, из нее словно пробка из бутылки с квасом вылетел первый возглас: «А-а-а!» и вслед за ним понеслась стремительная пламенная речь. Шея приобретала нормальный оттенок, и всем как-то сразу поняли, что молчание для Тамары опасно, что ее болтовня не  просто блажь, а какая-то особенность организма, возможно, болезнь.  И мгновенно недовольный змеиный шип, задавленный гнев и грядущая бабья свара сменились сочувствием. В самом деле, не травить же хорошего человека только за то, что рот у него не закрывается. А где же тогда товарищеская солидарность?

Третьим по счету был стол Раисы – маленькой тихой  женщины с вечно напряженным выражением лица. Черты его были мелкими, и будто собранными в гофру – так обычно стареют люди с хорошим тонусом кожи – она покрывается сетью морщин, но не провисает. Раиса была татаркой, детство и юность ее прошли в глухой деревне. Она говорила по-русски с заметным акцентом и стеснялась его. В глазах ее словно навеки застыл испуг: она рассказывала, осторожно подбирая русские слова, что в детстве очень плохо ела и мать, чтобы накормить ее, постоянно пугала каким-то человеком с красной бородой, — «Ешь! А то придет Краснобородый и утащит тебя!» Существовал ли в реальности этот персонаж или был плодом отчаявшейся материнской фантазии – трудно сказать. Но однажды на деревенской улице появился заезжий торговец тканями. Пятилетняя Раиса, едва увидев его, дико взвизгнула и в мгновение ока взобралась, нет, даже взлетела на дерево!

Вся «вина» несчастного торговца была в крашеной хной бороде. Раиса просидела  на дереве до вечера. Никакие уговоры и посулы не действовали на нее. Как перепуганный котенок она забиралась еще выше, изо всех сил сжимая ветку, пока, наконец, кому-то не удалось влезть на дерево с другой стороны и схватить ребенка за подол платья. К вечеру поднялась температура, и в бреду Раиса, плача, выкрикивала: «кзылсакал, кзылсакал» (краснобородый) Вся в ссадинах и занозах от коры, она пролежала в постели долгие три месяца, а когда поправилась, то наотрез отказывалась от одежды и еды красного цвета, и в глазах ее закаменел испуг.

Сидела она на работе всегда в одной и той же позе – двигались только руки. Тоже мелкоморщинистые, покрытые старческой «гречкой», они суетливо перебирали карточки каталога, заменяя ветхие на новые. Руки были недвижными только во время перерыва – сцепив их на животе и прикрыв глаза, Раиса покачивалась как китайский божок. Но на любой шорох отзывался ее по-звериному чуткий слух.  И тогда на долю секунду из вечно испуганных узких глаз вырывался темный огонь, что-то древнее, воинственное проскальзывало в широких смуглых скулах, крыльях короткого носа, вздернутой верхней губе. Но –   мгновение! – и воин в ее крови засыпал, и на смену ему вновь являлась маленькая испуганная женщина. У нее была большая семья, трое детей, два внука и куча родственников. В тесной роевой связи с их проблемами, радостями и печалями проходила ее жизнь, и она не мыслила себе иной.

Четвертым стоял стол Палны. Вообще-то ее звали помпезно – Цецилия Павловна, но гордое патрицианское имя пришлось не по зубам работницам библиотеки. Да и не только им. Как только имя не коверкали…  Женщина была то Сесилия, то Цесиля, то Летисия, то Силя, Циля, Тиля. Стоическому терпению Цецилии Павловны мог бы позавидовать сам Атлант, но однажды соседский мальчишка выпалил ей одним духом – «Сисяпална», она не выдержала. На следующий день строго-настрого  наказала называть себя только по отчеству, но и оно скоро трансформировалось просто в «Палну». Так и осталось.

Пална была строга и консервативна. На ее черном столе ее всегда стояла белая керамическая вазочка с перьевыми ручками. Иных Пална не признавала, заполняла формуляры книг только чернилами. Компьютера боялась как огня, считая чуть ли не антихристом. Но память шестидесятичетырехлетней женщины была крепка как гранит: Пална наизусть могла сказать на какой полке находится та или иная книга, знала по памяти имена и фамилии всех читателей и не дай Бог было кому-то задержаться с возвратом – гнев Палны настигал мгновенно.

– Ты долго книгу мутыжить будешь, ирод? А если она кому другому понадобится? И как это у людей совести не хватает…Чтоб завтра у меня на столе была!

Произносилось это все настолько беззлобным тоном, что никто не обижался ни на «ирода», ни на загадочный глагол «мутыжить». Незыблемость Палны успокаивала не хуже Милиного разноцветья – значит, крепка еще жизнь, надежен охранительный свет ее маяка.

Пятый, самый дальний от окна и самый близкий к центру стол принадлежал уборщице Майе. В крохотных и сплоченных коллективах стираются иерархические грани: все давно забыли, что когда-то Майя переодевалась и пила чай в малюсеньком закутке под лестницей. Там сейчас хранился только ее рабочий инвентарь, а сама Майя перекочевала в холл.

 Это бы самый старый член коллектива, почти всегда дремавший за своим маленьким обшарпанным столом. Сколько ни предлагали ей заменить его, сколько ни объясняли, что он портит весь вид холла, Майя не соглашалась. А в минуты наибольшего волнения поглаживала стол, словно боялась потерять его и походила на большого седого ребенка, вцепившегося в драную игрушку. Тогда женщины сразу как по команде жалели ее и  умолкали.  А Майя отходила от волнения, засыпая.  Низко склонив голову и сложив узловатые руки на коленях, она посапывала тонким старческим свистом. И в эти минуты почему-то становилось смешно и щемяще-горько.

По сути, ее давно можно было проводить на пенсию и взять на место более расторопного и энергичного работника, но ни Цариха, ни прочие и слышать ничего не хотели об этом. Знали, что одинокая Майя не проживет дома и недели. А потому и прибирали сами, устраивали импровизированные субботники, драили и холл, и маленький читальный зал до блеска, а Майя, сидя за столом, шептала бледными губами: «Спасибо вам, девочки, спасибо». И еще что-то говорила, но Тамарин неумолчный словесный ручей заглушал все.

Стол самой Царихи стоял на небольшом возвышении около стойки выдачи книг. Он – единственный из остальных был оснащен компьютером. Но Екатерина Федоровна пользовалась им нечасто: если нужно было отправить срочные документы вышестоящему начальству, подготовить отчеты, планы или выписать табель на получение зарплаты. В остальное время компьютер  переливался заставкой на рабочем столе. Небольшой книжный фонд был изучен работницами назубок, а новой литературой маленькие филиалы баловали нечасто. Без компьютеров Цариха знала свое книжно-человеческое царство, умела навести в нем порядок и знала, что в жизнь его будет идти так же размеренно и ладно, как и всегда. И диаметр круга жизни как в картине Архипова определен с математической точностью: от разноцветного дальнего  стола Милы до старого ближнего стола Майи.

И вот – на тебе! Поветрие! Неделю Цариху гоняли в областную библиотеку, где она выслушивала нудные директивы, потом в два раза вызвали в Министерство, где сообщили, что в скором времени надо ожидать новых работников и попросили представить список лиц пенсионного возраста на увольнение. Кроме 74-летней Майи таких не было. Цариха не представляла себе, как  объяснит старухе, что она больше не будет приходить на работу. Не представляла, что больше не увидит дремлющую уютную фигуру за маленьким столом, не услышит задыхающегося шепота: «Спасибо, девочки». Ну, нельзя так. Все понимала Цариха – и новые веяния, и реорганизации с реструктуризациями, но кожей чувствовала – нельзя! Погибнет Майя дома. Работа – ее дом.

Цариха решилась. Резко рванула дверь. На нее дохнуло воздухом библиотеки – бумаги, дерева и клея. В холле была пока только Раиса – хлопотала около электрической печки, заваривала чай.

– Я сегодня буду позже, Раиса. В Министерство поеду. На совещание. Передай девочкам, – Екатерина Федоровна испугалась охрипшего своего голоса и еще больше легкости, с какой она соврала про совещание.

Раиса смешно наморщила лоб, будто считала что-то.

– Ха-ра-шо, Катрина Фодоровна. Скажу.

Цариха улыбнулась. Тяжеловато все-таки даются Раисе  русские слова. Как бы Тамара не уболтала ее своими вопросами «что?», да «почему?», и «зачем поехала?». Ну, да, пока Раиса составит фразу, Тамара уже несколько речей выпалит и, может быть, устанет!

Опять дорога. Фонарь, улица, аптека… И снова маршрутка №  38, которая привезет Цариху уже в центр города к большому серому зданию. Министерство…

Узнает ли?… Сколько лет прошло…

– Вадим Русланович у себя? – устало осведомилась она у охранника. И, заметив его недоверчивый взгляд, прибавила:

– Помощник заместителя министра. Я заведующая 3-м филиалом областной библиотеки – Царева Екатерина Федоровна.

Тот, по-прежнему бросая недоверчивые взгляды на замотанную платком тетку, позвонил по внутреннему телефону. И через минуту пробурчал Царихе:

– Проходите. Третий этаж, 8-й кабинет. – По тону его чувствовалось, что он ни капли не поверил, но раз уж Старшой приказал пропустить, то, что уж…

«Наверно, принял меня за бедную родственницу. И в чем его винить? – подумала Цариха, бросив взгляд в зеркало между этажами. – «Совсем себя запустила. Бледная, в лице ни кровинки. Сердце колотится как у зайца, руки влажные.  Маникюр давно пора обновить, волосы покрасить-уложить, да и пальто купить не мешало бы. Ну, была-не-была!»

С этими словами она толкнула зеленую дверь с золотой табличкой: «Булатов, В.Р. – помощник заместителя министра культуры по библиотечной работе»

Через полчаса она вышла из кабинета еще более бледная, чем обычно, медленно спустилась по лестнице, перевела дух. А, затем, развернув плечи, пошла к выходу, по пути кинув охраннику: «Всего доброго». И тон ее был снисходителен.

Уже развиднелось, с неба сошла обморочная сиреневая стынь, но ни один луч солнца не мог пробить плотные облака. Екатерина Федоровна не спеша пошла к остановке. 38-й автобус приехал сразу, и женщина подумала: какое же все-таки счастье, вот так  ехать в полупустом (рабочий день был давно в разгаре!), холодном  автобусе, просто смотреть в окно и думать о своем.

За окном мелькали привычные здания, вывески, светофоры, памятники и Цариха удивлялась им, словно видела впервые. А может, так оно и было на самом деле. Много ли заметишь, когда рано утром в толчее, не помня себя от спешки, мчишься на работу, а вечером в такой же толчее возвращаешься домой? Это надо же – как много новых лавчонок-магазинов открыли на пути ее маршрута, какие-то здания снесли, где-то вовсю идет ремонт, а она только сейчас это видит…

И все же мысли настойчиво возвращались к тому, что произошло меньше часа назад в кабинете заместителя министра.

А произошло в нем вот что. Вадим Русланович Булатов, а когда-то попросту Вазя – однокурсник Царихи был несказанно ошарашен и обрадован, узнав в постаревшей женщине бывшую веселую Рину Коваль – девушку с солнечной улыбкой и задорными ямочками на щеках. На должность помощника заместителя министра его, доктора исторических наук, назначили недавно, и он только знакомился с делами. Вазей называли его друзья и близкие – он смешно выговаривал букву «д» — получалось не «Вадя», а «Вазя».  Так и прилипло к нему это прозвище – смешное и милое одновременно. Был он человеком доброжелательным и открытым, и больше любил слушать, чем говорить. Это было добрым знаком. Из таких людей получаются хорошие руководители.

Когда первый шок (улыбки, ахи, повлажневшие глаза и  расспросы: «как ты?», «что ты?», «где ты?») прошел, Цариха изложила свою просьбу:

– Нельзя ей дома, Вазя, понимаешь. Ну, нельзя. Умрет она дома. Пусть уж ноги волочит, а все же приходит. Мы ее дом. Вся жизнь ее в библиотеке прошла, пусть уж до конца будет с нами, пока вообще нас не расформируют.

Булатов слушал молча и барабанил по столу пальцами.

– Да, зачем тебе нужно это болото? – вдруг заговорил он горячо. – Ведь ты не старая еще, видная женщина, тебе оно нужно – гнить в старых книжках, с одними и теми же разговорами? Понимаю, не все сразу, но начинать ведь с кого-то нужно. Зачем тебе этот прокисший раритет под названием Майя? Ну, навещайте вы ее дома, раз никого у нее нет, гостинцы приносите, пенсию она регулярно получать будет, но что ей тащиться каждый день в библиотеку? Ни  толку, ни виду, ни проку. А, если с ней что случится по дороге, так тебя же первую таскать будут, что мол, немощного человека не уволила, и он, вместо того, чтобы дома сидеть, чаи с вишневым вареньем гонять, на работу выходил.

– Не случится, – упрямо  возражала Цариха. – Она около недалеко работы живет, ей два двора пересечь, и она уже на месте. А дома у нее нет никого, пойми, Вазя. Ни котенка, ни щеночка, ни попугая. Не может она их  завести, потому что ухаживать за ними надо, а она не потянет.

– А с вами, значит, потянет? – усмехнулся чиновник. – Это каждый день утром вставай, одевайся, ноги больные в обувь всовывай, выходи из дома, вспоминай, не забыла ли свет, газ, воду выключить, и в случае чего возвращайся выключать. Потом дворы пересекай, трюх-трюх-трюх! И через час с четвертью ценный работник уже на месте! И сама говоришь – живет недалеко. Значит, сможете каждый день ее навещать

– Не язви, Вазя, тебе не идет, — нахмурилась Цариха. – Я говорю  тебе – нельзя так. Не в посещениях дело. Просто не сможет она дома. Может, ее и держит только то, что знает: завтра на работу! Пойми!!!

  Несколько секунд прошли в молчании Только слышно было как Вазя выбивает по столу  барабанную дробь.

– Какая была, такая и осталась – сказал он. – Рина… Помнишь, почему тебя так называли в институте?

  – Екатерина, Катерина, Рина, – пожала плечами Цариха. Лицо бывшего сокурсника не выражало ничего хорошего, и ей стало не по себе. «Хреновый я руководитель — своих защитить не могу», – устало подумалось ей.

– Ты зеленый цвет умела носить так, что все только ахали, – улыбнулся Вазя. – Все его оттенки: от светлого, до болотного. Царицей была в нем. Вот и прозвали тебя Риной, как Рину Зеленую.

– Так и та тоже была Екатериной, – тихо сказала женщина.

– Бог с тобой. Пусть остается ваша Майя еще на год. Там дальше видно будет. Ты лучше о себе расскажи. Муж, дети, внуки?..

Цариха почувствовала огромную усталость. Она что-то продолжала машинально говорить, отвечала на вопросы, рассказывала об успехах детей, сама о чем-то спрашивала, но все это было фоном. Главное было пройдено. Главное она сделала. Ее маленький мир, ее родные прачки – от Милы до Майи были с нею. Пусть на год, но это тоже победа. А если можешь отстоять маленький мир, значит, сумеешь победить и в большом. Меняются только масштабы, суть остается прежней.

Расстались они с Вазей любезно. Тот дал ей свою визитку, просил не стесняться, звонить, если понадобится какая-то помощь. И вообще быть на связи. Цариха спрятала визитку в дальний кармашек сумки – знала, что лишний раз беспокоить начальство не будет.

«Болото», – усмехнулась она про себя, пройдя аптеку, улицу, фонарь и открывая дверь библиотеки. – «Нет, Вазя, зря ты так. И в болоте есть жизнь, и оно дает плодородный ил и в нем расцветают дивные цветы. Смотря, как отнесешься… А чем мы к примеру не те же прачки с картины? Точно так же отмываем, оттираем книгами человеческие души, делаем их чище и…»

Екатерина Федоровна вздрогнула. На нее из холла смотрели пять пар глаз. Крохотный, родной до боли коллектив –  пять женщин, пять ее девочек –  стояли за столами  и молча смотрели на свою Цариху.

Мила  с юными искорками в глазах, Тамара – с тревожным блеском серых навыкате глаз, Раиса – с едва сдерживаемым темным огнем в узких глазах, Пална – с ироническим блеском из-под набрякших век и Майя… Ее карие глаза  были покрыты старческой пленкой и оттого казались небесно-голубыми.

– Ну, что встали,  девочки? Что случилось? Все хорошо,– улыбнулась Екатерина Федоровна. – Вот и солнышко прорывается уже. – Солнце действительно, словно решило поиграть в прятки: то показывалось на мгновение, то снова пряталось за облака. —  Работаем. Кто-то утром возился у плиты, чай заваривал, так можно мне чашечку чая? Или не положено?! – добавила она уже шутливо.

Разом выдохнули, захлопотали, зажурчали речью. Перекрыть Тамару было, конечно, невозможно, но и остальные вносили в этот неумолчный поток свои голоса: звенела смехом Мила, подтягивала низким грудным голосом Раиса, басила Пална.

– Благослови тебя Бог… Цариха, – шепнула Майя, и шепот ее услышали.

– Цариха! – повторили как эхо другие. – Цариха наша!

– Ваша, – улыбнулась Екатерина Федоровна. – А чья-ж еще?..

Ляман Багирова