Сегодня вдруг начала осыпаться сосна. Жёлтые вилочки иголок бесшумно отрывались от ветвей и, чуть сдуваемые ветром, наклонно падали на ещё полузелёную берёзу, необлетевшие кусты и пожухлую от первого заморозка грустную траву. «Зима ранняя будет», — подумал старик. Он прислонился спиной к дереву, покрепче упёрся каблуками в землю, начал сгибать ноги в коленях и медленно сползать по стволу на змеи выпирающих корней. Потом он задрал голову и стал вглядываться в мощные широко раскинутые руки сосны. Что-то далёкое и знакомое виделось там — какие-то профили, копны волос, слышался девчачий шепоток, хихиканье, потом накатили запахи смолы, мокрой коры, влажного брезента, тёплого хлеба и селёдки…

Старик зажмурился от накатившей волны, глубоко вдохнул воздуха, опустил подбородок на грудь и так сидел с закрытыми глазами, вглядываясь в видимое только ему одному прошлое. Тогда совершенно яснымстановилось, откуда всё это приоткрылось, привиделось, прилетело. Нет, нет, нет — ничего не вернулось! Он чуть приоткрыл глаза, чтобы убедиться, где находится, и снова захлопнул веки. Как же это умещалось в нём и хранилось столько лет? Он сам не ожидал…

Там тоже была такая сосна. Когда случалось, что мама с утра дома, она давала ему с собой завтрак в школу — два ломтя белого хлеба, переложенные селёдкой, завёрнутые в газету. Он запихивал это богатство в противогазовую сумку, которая служила портфелем, степенно выходил из дома, а чуть заворачивал за угол, припускался бегом через дорогу до заброшенного участка, на котором остался только полусгнивший сарай. Там он усаживался на корни сосны, опирался спиной о её ствол и замирал.

Это были самые счастливые минуты дня. Сквозь остатки штакетника забора было видно дом, в котором жила Верочка. Он ждал, когда заскрипят петли, угол осевшей двери прошипит по доскам крыльца и медленно, будто решая,  спускаться по ступенькам или нет, появится девочка в синем пальто. Она обязательно остановится, сладко потянется, закидывая голову и поднимая плечи, а потом руки, тогда подол откроет её коленки со вздутыми на них коричневыми чулками в резиночку, а маленький портфель в руке чуть прокрутится и закроет лицо.

Как хотелось ему в этот момент окликнуть её, подбежать и заговорить —просто так, о чём угодно, только чтобы она ответила, и на одной щеке показалась ямочка, и сверкнули зубки, острые, как у лисички…

Потом в окне появится лицо её матери, и через форточку донесётся резкий окрик: «Опоздаешь!». Верочка резко опустит руки, приставляя ногу, легко соскочит со ступенек и, приплясывая — носок одной ноги к пятке другой, играя плечами, не спеша двинется прямо в его сторону. Можно было в этот момент за секундуподбежать к ней и сказать что-нибудь вроде «привет», или важно и воспитанно «доброе утро», или, ещё лучше, перехватить ручку портфеля и чуть коснуться её холодных пальчиков, и он всё это так сильно хотел и воображал, что тело напрягалось и невольно приподнималось… Но стоило мельком взглянуть на окно со смутно видневшимся сквозь двойные рамы лицом её матери, и только досада оставалась в душе. И больше никуда не хотелось идти, ни в какую школу, в толкотню раздевалки и монотонность уроков, где всё отвлекало от самого дорогого, что у него было на свете в его десять лет. Хотелось только сидеть здесь, представлять, как он обязательно подружится с этой замечательной девочкой и сможет свободно, просто, когда захочет, разговаривать с ней и даже брать её за руку…

Когда она скрывалась за домами, он клал свою брезентовую сумку на колени, вытаскивал из неё бутерброд и принимался не спеша жевать, чтобы хоть чем-то скрасить свою несчастную жизнь… Его вовсе не печалило, что он опоздает, что снова придётся выслушивать нотацию в кабинете крысы-завуча, к которой его обязательно отведут, как опоздавшего, что запишут ему в дневник замечание и потребуют родителей в школу, потому что он своим поведением позорит и класс, и школу, и семью, и наносит вред строительству справедливого социалистического общества, и отодвигает приход светлого будущего…

Неважно, какая погода стояла на дворе — он всегда был на своём посту и очень не любил каникулы, потому что с самого утра каждый день не знал, куда себя деть и что сделать, чтобы хоть на минутку её увидеть… Особенно грустно было летом, когда она уезжала куда-то в деревню, наверное, к бабушке, а он с ребятами гонял целыми днями в футбол на пустыре, купался в озере или в Пехорке, и вдруг что-то прерывало его дыхание и сжимало всё внутри, когда ему казалось, что мелькнуло её лицо или послышался её голос….

Он был уверен, что она, такая красивая, непременно станет артисткой, как Любовь Орлова, и тоже будет бить чечётку, как та на пушке, или нет — как Марика Рёкк в «Девушке моей мечты», будет в развевающемся прозрачном платье, кружась, спускаться, перескакивая со ступеньки на ступеньку, по бесконечной лестнице, а он из зала будет следить, затаив дыхание, и бояться, как бы она не споткнулась и не упала…

Он очень хотел учиться с ней в одной школе и, хотя она была младше на два класса — только во втором, всё равно видеть её каждый день. Но даже такого маленького счастья ему не досталось…

Однажды, когда он с одноклассниками вывалился из школы и они толпой шли и задирали девчонок из соседней школы, среди которых оказалась и Верочка, он из-за какого-то ложного стыда не смог убежать и тоже включился в эту недобрую игру. Девчонки визжали, отбивались портфелями, Верочка упала, разодрала чулок, до крови рассадила коленку и плакала, а он не бросился ей на помощь, чтобы не засмеяли товарищи. «Дурак!»  — крикнула она ему и показала язык, а ему было всё равно что! Она ведь обратилась к нему! Именно к нему! Какое  горькое счастье ему досталось!..

После этого случая её мамаша приходила к ним домой жаловаться на него, хулигана, и стала провожать Верочку до самой школы, а ему приходилось каждое утро прятаться с другой стороны сосны, чтобы не быть замеченным…

 Через год родители переехали недалеко, но в другую область, и он больше никогда не бывал в этом посёлке…

Иногда непонятная тоска так душила его, что хотелось вскочить в казённого «козла», мчаться и через четыре часа быть там, где прошло детство… Но он боялся этой встречи: был уверен, что уже ничего не узнает на старом месте, а главное, честно признавался себе, боялся увидеть свою детскую любовь. Боялся увидеть её с кем-то под руку, с дочкой или сыном, что-то канючащими, тянущимися следом, боялся что её губы накрашены, щёки растолстели и на них больше нет ямочки, а зубы… дальше он не позволял себе фантазировать!  Ладонями с двух сторон плотно тёр лысеющую голову и потом тряс ею, будто избавляясь от наваждения.

«Какое романтическое время было… На чём мы росли… “Дикая собака Динго”, “Два капитана”, “Алые паруса”…

И папин китель, бронированный орденами и медалями с войны, который он надевал только раз в году…

И вздохи мамы: «Какой-то ты у меня, Котька, совсем несовременный!». А он оказался очень даже современным. Служил три года, потом учился и опять служил всю жизнь, мотался по разным гарнизонам, закончил академию и защищал «ракетной мощью» то самое светлое будущее, которое так и не построили…»

Однажды, когда друзья уже занесли его в списки вечных холостяков, возле Дома офицеров он с товарищем встретили двух девушек, которые стреляли лишние билетики на концерт столичных артистов. Через месяц они женились на этих сёстрах — его Нина была удивительно похожа на Верочку, а главное, у неё была ямочка тоже на левой щеке и на том же месте и такие же ровные остренькие зубки. Глупость, конечно, так скоропалительно жениться, но он ничуть не жалел всю жизнь рядом с ней, что по такой пустячной причине дорогого сердцу сходства мог сделать девушке серьёзное предложение.

И что же такое случилось с ним в детстве, что всю жизнь при взгляде на любую женщину он невольно вспоминал Верочкино лицо или просто искал его в толпе не намеренно, а невольно, не специально высматривал, а привычно прикидывал, похожа — не похожа, и ни одна не была так хороша, как его Верочка. Она уже давно перешла в придуманный образ, но стоило кому-то хоть чем-то напомнить ему любимую девочку детства — он совершенно невольно ощущал в себе мгновенную перемену, перемещение во времени и пространстве и превращение в того счастливого мальчишку, преданного самой замечательной на свете девочке из соседнего дома.

«Господи! Сколько всякого в жизни у меня было, и всегда на самом переднем краю. Всегда на боевом посту, всегда в любом месте и в любое время суток готового по боевой тревоге быть у этой кнопки и ждать в непостижимом напряжении роковой секунды, когда не было сомнения, что приказ выполню, а волна от одного короткого нажатия пальца пойдёт по всему миру! По всей планете, и стрелки всех сейсмографов вздрогнут, и кривая на ленте самописца рванётся вверх, и во всех книгах и летописях потом напишут об этом взрыве, если будет, кому и зачем писать… И так муторно и одиноко было… Было, было… прошло, пронеслось, жизнь пронеслась… а это осталось…

Почему? Старая сосна на заброшенном участке, запах смолы, мокрой коры, влажного брезента, тёплого хлеба и селёдки… и её улыбка с блестящими ровными зубками, острыми, как у лисички, и одним маленьким впереди… совсем маленьким и остреньким, как шип розы…»

Михаил Садовский

фото из открытых источников